Идентичность в координатах Воображаемого, Символического и Реального

Автор проводит философский анализ кризиса поиска идентичности современной Украины.

Поиск идентичности – это универсальная проблема, с которой сталкивается любой индивид или коллектив, проходящий стадию «взросления». Без кризиса идентичности не обходится ни процесс социализации индивида, ни социальная революция. Поскольку сама эта проблема связана с самоопределением индивида и целых социальных групп, постольку она не является чисто теоретической. Это практическая проблема, которая решается на уровне общественно-индивидуального творчества. Будучи центральной проблемой XX века, проблема идентичности перешла в XXI век, где она обострилась настолько, что приобрела характер фронтального кризиса идентичности – национальной, гендерной, культурной, языковой, социально-ролевой. При этом идентичность все больше приобретает характер свободно конструируемого проекта.

Это обстоятельство ставит ряд вопросов: 1) какую роль в процессе идентификации играет воображение; 2) как воображаемая идентичность соотносится с реальной и иллюзорной; 3) в каком случае конструируемая идентичность оказывается ложной. Попробуем разобраться в этих вопросах.

Идентичность – это то, чем человек живет, в чем он так или иначе участвует и с чем в той или иной мере согласен. Идентификация с объектом или образом соответствует природе «антропогенного желания», которое А. Кожев рассматривал как творческую силу человека – как желание творить самого себя. Будучи по своей природе негативной силой хотетьтого, чего нет, «антропогенное желание», в то же время, ищет свой объект. Оно ищет то, с чем стремится идентифицироваться. Оно его воображает. При этом идентификация не проходит на чисто воображаемом уровне, ибо для воображения необходимы означающие символы. Ведь невозможно вообразить то, что не имеет символической основы, что никак не связано с символическим кодом культуры. Символический порядок – это то, на что воображение опирается, как на костыли. Так, например, сварливая старуха из сказки А. Пушкина «О рыбаке и рыбке», воображая себя то «вольною крестьянкой», «то столбовою дворянкой», то «вольною царицей», то «владычицей морскою», всякий раз берет за основу своих фантазий то, что уже содержится в символическом коде культуры. Ей (как и самому Пушкину) и в голову не пришло бы захотеть стать межгалактической принцессой, управляющей космическими войсками «джидаев». Символическая идентификация – это отождествление не с образом, а с порядком означающих, на основе которых строится образ. В этом отношении символическая идентификация предшествует воображаемой [3]. При этом она предполагает минимальное «вложение» субъекта в то, с чем он идентифицируется. Иными словами, идентификаторы должны быть актуальными для того, кто воображает себя «господином», «героем», «спасителем», «мужчиной», «русским» или «демократом». Они должны сообразовываться с реальным содержанием. В противном случае мы имели бы не только воображаемую, но и иллюзорную, то есть ложную идентичность, о которой у К. Никольского поэтическим образом сказано: «Я добрый, но добра не сделал никому». Бессмысленно, например, утверждать, что «Крым наш», не воюя за него и не вкладывая в его развитие материальные и людские ресурсы. Остановимся на этом подробнее.

Проблема Крыма заключается не только в спорности территории, но и в неравенстве прав и притязаний на нее. По этой причине лозунг «Крым наш» имеет асимметричный смысл. Если в одной идеологической системе лозунг «Крым наш» имеет статус воображаемого(Украина), то в другой он соответствует статусу символического (Россия). Понятия воображаемого, символического и реального здесь и далее будут использоваться в лакановском смысле. Признаком данной асимметрии является различная реакция сторон на отчуждение этой территории. Российское общество в момент выхода Украины из СССР, хотя и болезненно переживало утрату Крыма, но все же относилось к этому как к роковому стечению обстоятельств. Это событие не воспринималось как угроза «русскому миру» и практически не обсуждалась в СМИ. Украина же восприняла возврат полуострова под юрисдикцию России как удар по национальному самосознанию, как перфорацию символической системы и развернула масштабную истерическую компанию в СМИ.

Между тем, формула «не трожь, это мое» требует экзистенциального аргумента, который испытывает означающие связи на прочность. Символический порядок требует реального обустройства, экзистенциального вложения и освоения. Символ, в отличие от знака, выражает бытийную связь с означаемым. Именно этим «реальная», а правильнее сказать, подлинная идентичность отличается от иллюзорной и ложной. Термин «реальная» в данном случае преднамеренно взят в кавычки по причине того, что с реальным как раз невозможно идентифицироваться. Идентификация в принципе не может состояться вне символического порядка и этот порядок предполагает. Реальное в лакановском смысле – это несимволизируемый остаток. Это то, что находится за пределами символического. По этой причине Лакан выделял только два вида идентификации – воображаемую и символическую, но развернуты они всегда в отношении реального. Напомним, что в топике Лакана есть три порядка – Воображаемое, Символическое, Реальное, которые не существуют по отдельности. В человеческом мире они образуют связь, которую французский структуралист определил по принципу колец Борромео. Человеческая реальность такова, что она одновременно протекает в трех порядках. Три кольца связаны таким образом, что размыкание любого из них приводит к нарушению связи всех трех. Образование одного измерения предполагает возникновение двух других, а размыкание одного порождает распад всей связи (узла Борромео). Такой распад Лакан описывает как психоз, а психоз определяет как выход за пределы человеческой реальности.

Поскольку структуры Воображаемое, Символическое, Реальноев пределах узла Борромео относительно подвижны, постольку структурный психоанализ сосредоточен на анализе их смещений. Смещения же образуют пробелы во всех трех порядках. На символическом уровне эти пробелы явлены как прерывания или отклонения дискурса, как нарушения в его логике. Такие нарушения З.Фрейд обнаружил в символике сновидения, в истерических реакциях и фантазмах, в стремлении выдавать желаемое за действительное. После крымского референдума 2014 г. стремление выдать желаемое за действительное породило в информационном поле Украины набор взаимоисключающих суждений, причем в одних и тех же СМИ. Вот основные тезисы: 1) крымчане одумаются и сами запросятся назад; 2) Крым будет возвращен под давлением международного сообщества; 3) Крым будет или украинским, или безлюдным.^[1]Причиной столь противоречивых посылов является неприятие реальности, последовательное отрицание того свершившегося факта, что Крым окончательно утрачен.

Но проблема, как было сказано, заключается не только в том, что смещения и разрывы возникают в системе образов или символов. Они образуются и в самом Реальном. Если символическим измерением в социальной системе является политика, то ее реальному измерению соответствует экономика и ее движущие силы – экономические интересы. Политика – это форма осознания (символизации) экономических интересов, и в этом смысле она есть «концентрированное выражение экономики» (В. Ленин). Противоречия реальных интересов порождают разрывы в экономической системе (проблемы), что вызывает соответствующие расхождения как в политике, так и в идеологии. Идеология же, согласно С. Жижеку, соответствует порядку Воображаемого [3]. Поэтому при анализе Борромеева узла экономики, политики и идеологии важно понять, какое противоречие в нем является ключевым.

Ключевым и основным противоречием нашего времени является наличие двух разнонаправленных векторов развития цивилизации, которое теперь уже открыто обозначилось как конфронтация двух проектов – глобализации и регионализации, за которыми стоят соответствующие экономические и политические интересы. Любая попытка обрести национальную, культурную или историческую идентичность в этих новых условиях неизбежно захватывается водоворотом центробежных и/или центростремительных сил. Именно в таком контексте и следует рассматривать творчество национальной и культурной идентичности, в которое вовлечены государственные новообразования с колониальным прошлым.

Рассмотрим коротко то, как проявляют себя обе тенденции в контексте проблемы национальной и культурной идентичности.

Когда имеется в виду глобализация, то «речь идет о номосе западного мира, охватившем всю Землю», – так об этом говорил А. Кожев в далеком 1957 году, когда тенденция глобализации была еще в самом начале [5]. Размыкая территориальные и экономические границы консервативных миров, подавляя региональные языки и культуры, подчиняя традиционные символические порядки «номосу западного мира», глобализация ломает прежние системы идентификации, что приводит к фронтальному наступлению на идентичность и ее деконструкции. Проект глобализации требует экстерриториальности, мультикультурности и нормативной трансгрессивности. Наряду и в соответствии с этим глобализация ведет к языковой унификации, следствием чего является планетарное доминирование английского языка. Она предлагает отказаться от родины, что порождает эмиграционные потоки. В ее рамках предполагается масштабная историческая деконструкция национального самосознания и соответствующее переписывание истории. Вместе взятое, это порождает кризис индивидуальной и коллективной идентичности, столь болезненно пережитый российским обществом в 90-е годы [4].

Вместе с тем глобализация порождает реакцию и противодействие, ибо слом одной символической системы не приводит к моментальному установлению и адекватному замещению другой. На деле все оборачивается кризисом культурно-исторического самосознания и, как следствие, символическим опустошением целых регионов. Прежде всего это относится к постколониальным странам «третьего мира» и «развивающимся» странам постсоветского пространства («второго мира»). Судорожные попытки национальных элит восстановить утраченный символический запас порождают такие контртренды глобализации, как фундаментализм, национализм и патриотизм. В некоторых странах это порождает удивительные парадоксы и культурные контроверзы. В качестве примера я опять-таки буду рассматривать нашего ближайшего соседа – современную Украину, где под лозунгом «европейского выбора» осуществляется проект мононационального государства с элементами фундаментализма. Попробую показать, что беспрецедентное по темпам строительство культурно-национальной идентичности, предпринятое еще в СССР, приобретает тем более искусственный характер, чем дальше это строительство основано на отрицании реального.

О том, что конструируемая украинская идентичность носит по преимуществу воображаемый и иллюзорный характер, мы узнаем от самих архитекторов этой идентичности. Так, второй президент Украины Л. Кучма в нашумевшей книге «Украина не Россия» признался в главном – в том, что самобытной украинской нации не существует и ее необходимо в срочном порядке создать. В главе, которая называется «Создать украинца», Кучма пишет: «На повестке дня стоит задача создать украинца. Речь идет о нашей самоидентификации и нашей психологии. Политологи и социологи Украины согласны в том, что процессы консолидации украинской нации пока еще далеки от завершения. Мы до сих пор не до конца поняли, кто мы такие. Одна из важных составляющих украинской самоидентификации как раз и заключена в формуле «Украина – не Россия» [6, 23].

О путях и сложностях решения такой задачи говорит второе удивительное по простоте откровение Кучмы. В нем сквозит понимание того, что негативная самоидентификация будет вынуждена преодолевать символическое единство русского мира и, в тоже время, на него опираться как на основу. Поэтому, продолжает он, «было бы совершенно излишне провозглашать, например, что Украина – не Турция, это ясно и так. Но после того, как мы с Россией треть тысячелетия прожили под одной государственной крышей – под российской крышей!, – самоотождествление украинцев в возрождающейся независимой Украине просто невозможно без четкой инвентаризации в головах и душах: это – Украина, а это – Россия» (курсив мой – Ю.Р) [6, 23-24].

Чем оборачивается такая «инвентаризация» на практике, мы можем судить по тому героическому самоотречению, в который впала значительная часть малороссов(подчеркнем это намеренно забытое слово). В результате отказа от общего культурно-исторического прошлого и, кстати говоря, настоящего, символическое пространство Украины все больше становится пустыней, на которой одиноко маячат фигуры националиста Т. Шевченко (украинское «наше все»), предателя И. Мазепы и коллаборациониста С. Бандеры. Даже великий писатель малоросс Н. Гоголь оказался за бортом новой воображаемой украинской идентичности по причине того, что в него буквально вросло определение «русский классик». Что касается Б. Хмельницкого, то ему отведена роль символической прокладки, причем иногда в буквальном смысле этого слова. Так, по случаю выпуска новых банкнот номиналом «пять» (с портретом Хмельницкого) и «десять» гривен (с портретом Мазепы) Кучма пишет: «Видя Мазепу и Хмельницкого в своих кошельках вместе, наши люди привыкают терпимее относиться к своей истории». Демонстративная простота обращения с символами объединения и разъединения, ассоциированными с купюрами в кошельке, весьма показательна для украинского истеблишмента. Она является признаком глубочайшего провинциализма.

Тезис «Украина – не Россия» лег в основу курса на последовательную десимволизацию «русского мира», на его, так сказать, «украинизацию», где декоммунизация – лишь частный случай десимволизации. Вопреки предостережению Кучмы, который на страницах своей книги неоднократно предупреждал о том, что проект «не Россия» не означает «антиРоссия», политический курс украинской элиты, пришедшей к власти на гребне «Оранжевой революции»-2004 и, в особенности, после «Евромайдана»-2014, стал стремительно приобретать откровенный антироссийский и даже русофобский характер. Строительство новой идентичности приобрело сугубо негативный смысл. На это обращал внимание еще А. Солженицын, говоря о том, что новая Украина начинается «не с методического подъема украинской культуры, а с подавления русской» [7, 80].

Тезис «Украина – не Россия» соответствует тому типу идентификации, который Э. Эриксон в работе «Идентичность: юность и кризис» назвал отрицательной. Отрицательная идентичность, согласно Эриксону, свойственна подросткам и американским чернокожим. Она строится по принципу «Я не знаю, кто я, но точно не ты (он)», то есть другой. Такой тип самоопределения характеризует юность, которая протекает в кризисе позитивной детской идентичности. Психологическими проявлениями подросткового негативизма являются: упрямство, задиристость, желание заручиться покровительством сильного, обвинение окружающих в собственных проблемах и, в тоже время, зависимость от их мнения, чувство неполноценности, зависть и т.п. Все это можно наблюдать в современном украинском политикуме, причем на самом высоком уровне. К слову сказать, одна из главок книги Кучмы так и называется – «понемногу взрослеем». Процесс «взросления», а иначе говоря, становления идентичности, соответствует лакановской триаде я–другой–Другой, где воображаемое я Украины направлено против конкретного другого, роль которого отведена России, но само отрицание осуществляется из символической системы большого Другого, каковым по преимуществу является «русский мир». И вся проблема заключается в том, что эта символическая система построена на общности языка, культуры, религии и истории, так что отрицаемый другой de facto есть свой другой.

 Результатом идентификации по принципу анти-Россия становится символическое запустение украинской культуры и, как следствие, компенсаторная попытка «украинизировать» на воображаемом уровне символический запас общерусского мира. Фантазм есть результат разрыва в символических цепочках, который он призван восполнить. Такое восполнение необходимо, так как опустошение символического ставит человека перед лицом реального – несимволизированного, а потому ужасного измерения бытия. Кучма, который был умнее всех других украинских президентов, был гораздо осторожнее в оценках и поэтому предупреждал, что «не Россия» не значит «анти-Россия». Он понимал, что из-под символического груза «русского мира» просто так не выбраться.

Постепенно осознавая масштаб символической пустыни, на которую обрекла Украину идея сепаратизма и изоляционизма, идеологи украинства решили перетянуть на свою сторону символы русского мира. В информационное пространство Украины были вброшены одиозные заявления о том, что Россия совершила кражу символов: например, украла у Украины этноним «Русь», колонизировала целый период истории под названием «Киевская Русь», русифицировала украинских деятелей и т.п. Депутат Верховной Рады О. Корчинская даже внесла законопроект, запрещающий употреблять в медийном пространстве Украины слово «Россия», заменив его словом «Московия» [2]. По задумке такая замена позволяла бы вернуть «украденное», избежав когнитивного диссонанса из-за наличия двух Россий. Косвенно это говорит о том, чем был проект Украины с самого начала. Это был проект удвоения России, то есть раскола единого культурноисторического пространства на две альтернативные части. Но дальше всех в вопросе восполнения дефицита символическогопошел третий президент Украины В. Ющенко. На встрече со студентами Киевского университета культуры он заявил, что Чайковский, Репин и Достоевский являются представителями «уникальной украинской цивилизации». «Репин – Репа – это украинский художник, а Чайковский – Чайка – это украинский композитор. Достоевский – это украинский писатель», – сказал Ющенко, добавив, что в этот список можно включить «еще тысячи фамилий» [9]. Следуя этому тренду, на основании места жительства в число украинских писателей уже записаны М. Булгаков, А. Ахматова, И. Бабель, И. Ильф и Е. Петров.

Для того, чтобы прояснить некоторые практические аспекты проблемы идентичности, немного углубимся в теорию. Все дело в том, что идентификация не осуществляется по принципу формального закона тождества. Идентичность и тождественность – не одно и то же, хотя сам термин «идентичность» происходит от латинского identitas, что значит «тождественность». В основе его лежит сочетание idem (is+dem), которое означает «тот же самый». Русское слово «тождество» образовано от сочетания «то же» и в устаревшей транскрипции произносилось как «тожество». В современном украинском языке это сочленение слышится более явно: «тотожність» – «тожесть» (похожесть). Таким образом, исходной матрицей отождествления и идентификации является процедура сличения и признания – «тот же самый». Однако впоследствии исходное этимологическое ядро раскалывается, и термины «тождество» и «идентичность» начинают выражать разные отношения.

Идентификация – это действие субъекта по сличению одного сущего с другим сущим, или сущего с его образом, или же самих образов на предмет их 1) совпадения, подобия и 2) взаимопринадлежности. Несмотря на исходное словарное значение, идентичность не следует отождествлять с тождеством.

Во-первых, в отличие от логического или математического тождества, где х = у, идентификация имеет в виду только подобие и соответствие, а вовсе не равенство. Можно сказать, что идентичность подобна тождеству, но не есть тождество. Она и есть само подобие, которое не является полным совпадением. Поэтому и существует проблема полноты идентификации, ее завершенности или незавершенности, и не существует проблемы полноты тождества. Процедура идентификации отпечатков пальцев имеет смысл потому, что палец не тождественен своему отпечатку, так же как останки умершего не тождественны умершему.

Во-вторых, в тождестве нет отношения принадлежности: из равенства х и уне следует, что х принадлежит у, или наоборот. Напротив, идентификация тех же отпечатков или останков – это установление их принадлежности. Идентификация – это не просто сравнительное соотнесение одного с другим, а установление соответствия друг другу. Русское слово «соответствие» образовано от слова «ответ». Сравниваемые друг с другом вещи или образы должны не просто совпадать, а находить отклик в сравнивающем их субъекте. Без этой идущей от субъекта респонзивности идентичность невозможна.

Итак, можно выделить два отношения в структуре идентичности – принадлежность, а стало быть, и собственность, и отклик, а стало быть, ответственность. Оба эти отношения требуют субъекта – его участия. Участия не в смысле формального агента процедуры различия, сравнения и тождества, а участия в самом различенном. Проиллюстрирую это следующим примером. В постгомеровской Греции распространилось представление о том, что Троянская война велась не за настоящую Елену, а за сфальсифицированный богами клон. Этот сюжет представлен в трагедии Еврипида «Елена». В конце трагедии боги, клонировавшие Елену, открывают Менелаю свой замысел и ставят его перед выбором: кого признать женой. Представьте себе, перед Менелаем стоят две тождественные жены, притом, что одна заявлена как «истинная», а другая как «ложная». Однако вопреки божественной номинации Менелай отдает предпочтение «ложной» Елене. На мольбу же «истинной» признать ее в качестве непорочной жены царь отвечает в том смысле, что глаза его не могут различить, а ум решить бессилен. Поэтому он оставляет за собой ту, что была предметом его многолетних чаяний, страданий, ратного труда и кровопролития: «Не прогневись: трудов своих обузе я верю больше, чем тебе, жена» [1, 106].

Данный пример показывает, что при всей схожести и даже тождестве сличаемых объектов они не идентичны. Елены не равны друг другу в силу того, что Менелай определенным образом вложился в одну из них, а именно в ту, кто стал для него предметом душевных переживаний. Таким же образом наполовину полный стакан не идентичен стакану наполовину пустому. Вместо отношения х = умы имеем дело с отношением х = у (штрих), где «штрих» – это то в объекте, что больше самого объекта, что производно от субъекта. Назовем это вложение «желанием».

Идентификация двух предметов требует воображения в том смысле, что сличаемые предметы отсылаются к единству образа. А вот идентификация предмета и образа требует еще и памяти. Поэтому Платон и определяет свою теорию познания как воспоминание. Основная проблема тут заключается в темпоральном расползании образа, то есть исходного эйдетического впечатления (отпечатка), что связано со временем и вообще с реактивностью сознания.

Желание и память образуют связь. Инвестиция желания в образ делает его устойчивым, фиксируемым. Желание – это то, что человек не может забыть, не потеряв себя, хотя желание может быть и вытеснено. Вытеснено – не значит забыто, и даже забытое особым образом помнится. Бессознательное, по Фрейду, – это вытесненное желание. Оно реально. Оно ориентирует нас на то, что мы действительно хотим, а не думаем,что хотим. Подлинные желания составляют ядро идентичности – ее реальное измерение. Это такие желания, которые мы по каким-то причинам не в силах забыть. Вместе с тем человек на протяжении жизни расстается со старыми желаниями, приобретает новые и в этом смысле меняет свою идентичность. Поэтому уместен вопрос: достаточно ли для смены идентичности одного лишь желания?

Характеризуя «антропогенное желание», А. Кожев пишет: «Желанный объект должен стать составной частью желающего субъекта, он должен перестать быть объектом и сделаться субъектом» [5, 298]. Иными словами, для того, чтобы «стать Европой», надо сначала по-детски (как юный царь Петр) вообразить себя Европой, а затем двести лет осваивать ее растущий символический капитал. Через этот петровский проект Малороссия, так же как и Великая Россия, вошла в лоно европейской цивилизации. Поэтому недавно озвученный Петром Порошенко тезис о том, что «Украина возвратилась в семью европейских народов», – это псевдоисторическая фантазия.

Чтобы стать подлинным субъектом «европейского выбора», надо перестать хотеть быть Европой, а ею стать. Надо перестать повторять мантру «Украина – цэ Европа», а развернуть взгляд в прямо противоположную сторону и расстаться с изрядно потрескавшимся нарциссическим образом национальной самобытности. Но прежде всего, надо перестать действовать под диктовку большого Другого. Надо самому стать этим большим Другим. Такой рефлексией, обращенной на себя как на страну «недостаточно европейскую», русское «западничество» (при всей односторонности его трактовки «европейского выбора») выгодно отличается от украинского «западенства». В то время как русская интеллигенция последние лет триста бьет себя по затылку, видя вокруг одну «азиатчину», называя себя «варварами» и «скифами», новая украинствующая интеллигенция с надутым высокомерием обвиняет во всем этом «московскую орду».

В психоанализе такое явление называется переносом. Перенос же позволяет поддерживать иллюзорную идентичность на воображаемом уровне. Этот воображаемый уровень отлично продемонстрировал пятый президент республики П. Порошенко, который в течение всего 2017 года с завидной периодичностью «окончательно расставался» с Российской империей и Советским союзом. То, что Порошенко в этой затянувшейся серии «остоточних прощеваний» использовал стихотворение М. Лермонтова «Прощай, немытая Россия!», говорит лишь о глубокой символической привязанности. Невозможность закончить на символическом и воображаемом уровнях говорит о том, что Реальное держит мертвой хваткой. Порошенко потому все время окончательно расстается, что не может расстаться.

Чтобы обрести особую, отличную от русской, культурнонациональную идентичность, Украина должна пройти два долгих исторических и символических этапа. На первом этапе она, перестав хотеть быть Европой, должна захотеть стать Украиной. На втором этапе она должна перестать хотеть быть Украиной, чтобы ею быть. Подчеркнем, что речь идет не об этнической идентичности, которая уже есть и берется украинскими идеологами за основу национального единства, а о единстве нации. Но проблема в том, что это единство предполагает символическое собирание различных этносов, единство которых уже представлено другими странами: Россией, Польшей, Венгрией, Болгарией и др. Стать Украиной в этом смысле – не значит навязывать локальный язык, провинциальную историю и культуру отдельных (в данном случае западных) областей представителям другой части этой искусственно созданной конгломерации. Очевидный парадокс заключается в том, что, желая стать Украиной, общество не желает быть Украиной. Об этом говорит усилившийся поток эмиграции в западную Европу. Лозунг о самобытности оказывается на поверку дня всего лишь пропуском в западный мир.

Проблема творчества национальной и культурной идентичности – это экзистенциальная и вместе с тем темпоральная проблема. Языковое единство нации, осуществляемое посредством формирования нормативного литературного языка, требует столетий. По мнению А. Солженицына, это «неподъемная культурная задача». Для ее решения необходимы большая история и великая литература, а на это требуется историческоевремя. Как отмечал Солженицын в 1990 г., «даже этнически украинское население во многом не владеет или не пользуется украинским языком. <…> Значит, предстоит найти меры перевести на украинский язык всех номинальных украинцев. Затем, очевидно, встанет задача переводить на украинский язык и русских (а это уже – не без насилия)? Затем: украинский язык поныне еще не пророс по вертикали в высшие слои науки, техники, культуры – надо выполнить и эту задачу. Но и более: надо сделать украинский язык и необходимым в международном общении. Пожалуй, все эти культурные задачи потребуют более чем одного столетия?» [8, 687- 688].

Сможет ли региональный украинский язык противостоять натиску глобальных языков в условиях глобальной же интеграции, хватит ли для формирования национальной идентичности времени? Это большой вопрос. Не случайно И. Бродский закончил свое стихотворение «На независимость Украины» тревожным предупреждением:

С Богом, орлы, казаки, гетманы, вертухаи!

Только когда придет и вам помирать, бугаи,

будете вы хрипеть, царапая край матраса,

строчки из Александра, а не брехню Тараса.

Если следовать топологической связи порядков Воображаемого, Символического и Реального, то следует заключить, что любой полет фантазии будет наталкиваться на сопротивление жестких десигнаторов символической системы и агентов Реального в пределах Борромеева узла. Для нынешней Украины – это символический порядок «русского мира», через который могло быть осуществлено погружение в символический порядок Европы и реальные, хотя и подорванные, экономические отношения с Россией. Значит ли это, что узел Борромео не может быть развязан? Конечно, может. Но то, чем это заканчивается, мы уже знаем.

Литература

1. Еврипид. Трагедии / Еврепид. –В 2 т. Т. 2. М.: Худож. литература, 1969. – 719 с.

2. Запрет слова «Россия» и европейские ценности // РИА Новости

Украина. [Электронный ресурс].URL: http://rian.com.ua/columnist/20150708/370195206.html (дата обращения:

8.07.2015).

3.  Жижек С. Возвышенный объект идеологии / С. Жижек. –М.: Художественный журнал, 1999. – 236 с.

4.  Ионин Л.Г. Идентификация и инсценировка // Социс. – 1995, №4. –

С.3-13.

5.  Кожев А. Атеизм и другие работы / А. Кожев. – М.: Праксис, 2006. – 512 с.

6.  Кучма Л. Украина – не Россия» / Л. Кучма.– М.: Время, 2006. – 560 с.

7.  Солженицын А.И. Россия в обвале / А.И. Солженицын. – М.: Русский путь, 2006. – 720 с.

8.  Солженицын А.И. Публицистика. В 3-т. Т. 1 / А.И. Солженицын. – Ярославль: Верхневолжское книжное издательство. – 720 с.

9.  ЮщенкоВ. Видео выступления на встрече со студентами Киевско-

го университета культуры. [Электронный ресурс].URL: https://www.youtube.com/watch?v=kSPKvUJj-mI (дата обращения:

27.12.2016).

Публиковалось:  Разинов Ю.А.  Идентичность и творчество: о некоторых проблемах воображаемой идентичности//  Творчество и культура в свете философской рефлексии. Творчество культуры и культура творчества: Сборник научных трудов VI Международной научно-теоретической конференции, посвященной памяти доктора философских наук, профессора Георгия Федоровича Миронова (1944–2008) (Россия, г. Ульяновск, 16-17 февраля 2018 г.)/ под ред. М.П. Волкова. – Ульяновск : УлГТУ, 2018. Стр. 123-133