Анекдот, сказка и басня

Это глава из книги «Анекдот как жанр» (более поздняя редакция книги называется «Анекдот как жанр русской словесности»). Мы помещаем эту главку в раздел «Литература XIX-го века», так как она посвящена в основном Ивану Андреевичу Крылову. По мнению автора талант Крылова был особенный – он чувствовал жанр басни в его изначальной, природной специфике, отвечая басней на ситуацию (таким образом автор получает иллюстрацию к тезису о близости басни к анекдоту). 

Теперь особо стоит выделить еще одно отличие анекдота от сказки (и, пожалуй, самое важное) — функциональное. Определяется оно тем, что сказка дискретна и самодостаточна, она гуляет сама по себе. Сказка глуха и довольно безразлична к контексту. Анекдот же сам по себе просто не нужен. По-настоящему понятным он становится только в контексте. Да и существует анекдот, будучи подключенным к чему-то и введенным во что-то, и введенным отнюдь не случайно и не произвольно, правда, может быть, спонтанно, но внутренне оправданно. Место в речи и разводит анекдот и сказку. 

Сказку можно рассказать просто так, просто как сказку, анекдот — нельзя. Анекдот остро чувствует свое место в разговоре, будучи связан с его направлением и тенденциями. Сказка, в силу своей “целеустановки на развлечение слушателей”, призвана скорее для заполнения пустот. Она не связана с сюжетом разговора, и поэтому ей совершенно все равно, где она появится.

Исключительная мобильность анекдота и обостренное отношение к своему окружению, может быть, и привели к тому, что он выжил, и что нет у него больше соперников?!

Сказка выпала из речи. Собственно, город редуцировал сказку, обтесал, вырвал из нее один короткий ударный эпизод, придал ему сжатый, энергичный ритм, сделал текст динамичным, нарастающе (по мере приближения к финалу) динамичным, приучил ориентироваться, чувствовать нерв и смысл разговора. И сказка постепенно отпала, а анекдот остался, как более соответствующий темпу городской жизни. Может быть, туг сыграло свою роль еще и то, что анекдот помогает разговору быть не только интересным и ярким, но еще и точным. 

Выпала из речи и басня, еще одна былая соседка анекдота, получила самостоятельное значение, став фиксироваться в составе особых сборников, и пропала, решила быть сама по себе и перестала чувствовать контекст. Анекдот же, включаясь в письменные литературные тексты, прежде всего продолжал оставаться устным. Он свято берег свою жанровую честь и в итоге остался центральным устным речевым жанром. 

Анекдот спасло вот что: он не утерял чувства того, где находится и с кем имеет дело. А вот басня забыла, для чего она предназначалась при рождении, забыла, что выросла-то она из примера, забыла, что интересна она именно тогда, когда применяется к определенным обстоятельствам. Одним из последних это, видимо, чувствовал И.А. Крылов. Он любил разговаривать апологами. Тогда это выглядело уже довольно архаичным и необычным, даже странным. Но Крылов был при этом убийственно убедителен.

В разговоре обсуждается какая-то проблема. Желают, чтобы Крылов изъявил свое мнение, а он отвечает рассказом. Все смущены, ибо рассказ этот как будто никак не связан с разговором. Но на самом деле совершался уход в сторону, чтобы потом можно было неожиданно ударить и убить наповал (это очень важный момент; анекдот тоже всегда появляется именно к месту, но одновременно неожиданно, как бы из засады): 

Пошли толки о цензорах. Жуковский, с свойственным ему детским поэтическим простодушием, сказал: “Странно, как это затрудняются цензоры! Устав им дан; ну, что подходит под какое-нибудь правило — не пропускай; тут в том только и труд: прикладывать правила и смотреть”. — “Какой ты чудак! — сказал ему Крылов. — Ну, слушай. Положим поставили меня сторожем к этой зале, и не велели пропускать в двери плешивых. Идешь ты (Жуковский плешив и зачесывает волосы с висков), я пропустил тебя. Меня отколотили палками — зачем пропустил плешивого. Я отвечаю: “Да ведь Жуковский не плешив: у него здесь (показывая на виски) есть волосы”. Мне отвечают: “Здесь есть, да здесь-то (показывая на маковку) нет”. Ну, хорошо, думаю себе, теперь-то уже я буду знать. Опять идешь ты; я не пропустил. Меня опять отколотили палками. “За что?” — “А как ты смел не пропустить Жуковского”. — “Да ведь он плешив: у него здесь (показывая на темя) нет волос”. — “Здесь-то нет, да здесь-то (показывая на виски) есть”. Черт возьми, думаю себе: не велели пропускать плешивых, а не сказали, на котором волоске остановиться”. Жуковский так был поражен этой простой истиной, что не знал, что отвечать и замолчал. 

С тем, что Крылов предпочитал изъясняться апологами, стоит сопоставить вот еще какое достаточно известное обстоятельство. Вспомним, что современники видели во многих крыловских баснях отражение тех или иных политических событий (1812 г.), реальные черты или поступки вельмож, государственных мужей, императоров (например, А. А. Аракчеев и Александр I) и т. д. Крылов на словах как мог открещивался, но при этом он-то сам и создавал ведь почву для молвы; вообще для него ситуативная прикрепленность басен была крайне важна — он отлично сознавал, что именно при этом они и обретают подлинную остроту и пикантность. Существенно и то, что читал Крылов свои басни с учетом контекстуального фона, проецируя их в общую структуру разговора. Это была совершеннейшая архаика, ведь контакт с реально-бытовым контекстом был утерян басней задолго до XIX столетия. 

М.Е. Лобанов вспоминал: 

Иван Андреевич, зная всю силу своего литературного оружия, т. е. сатиры, выбирал иногда случаи, чтобы не промахнуться и метко попасть в цель; вот доказательство. В “Беседе русского слова”, бывшей в доме Державина, приготовляясь к публичному чтению, просили его прочитать одну из его новых басен, которые тогда были лакомым блюдом всякого литературного пира и угощения. Он обещал; но на предварительное чтение не явился, а приехал в “Беседу” во время самого чтения и довольно поздно. Читали какую-то чрезвычайно длинную пиесу; он сел за стол. Председатель отделения А.С. Хвостов, сидевший против него за столом, вполголоса спрашивает у него: “Иван Андреевич, что, привезли?” — “Пожалуйте мне”. — “Вот ужо, после”. Длилось чтение, публика утомилась, начинали скучать, зевота овладела многими. Наконец дочитана пиеса. Тогда Иван Андреевич руку в карман, вытащил измятый листочек и начал: “Демьянова уха”. Содержание басни удивительным образом соответствовало обстоятельствам, и приноровление было так ловко, так кстати, что публика громким хохотом от всей души наградила автора за басню, которою он отплатил за скуку ее и развеселил ее прелестью своего рассказа. 

В выстраиваемую цепочку стоит включить еще одно звено. Крылов творил в рамках петербургского быта (а отголоски разлетались по всей России) два параллельных жизнеописания. Он создавал автобиографию в анекдотах и активно стимулировал появление устной пародийной биографии Д.И. Хвостова. Оба текста строились по модели книги народных анекдотов об Эзопе: смешной, внешне неуклюжий, забавный, но при этом истинный мудрец — и блистательный, официально титулованный, но при этом ложный, фальшивый мудрец (Ксанф, хозяин Эзопа). Напомню весьма точное наблюдение Лидии Виндт: 

Крылов явно стилизует самого себя, создавая из себя художественное дополнение к своим басням. Он усиленно распространяет анекдоты о себе и в обыденной жизни говорит иносказаниями... Когда Плетнев, Лобанов и другие писали свои воспоминания о Крылове, никто уже не думал об Эзопе, но биография Крылова, созданная им при жизни, получилась до странности схожей с жизнеописанием фригийского раба.

Тесное переплетение в крыловском мире давно разошедшихся анекдота и басни (строя свою биографию, в качестве основного материала писатель использовал анекдот и аполог; очень часто они переплетались и становились даже трудно различимы) не случайно. 

Крылов уникален тем, что сумел восстановить давно исчезнувшую из литературного обихода память жанра. Он помнил его генетический код, необыкновенно остро чувствуя традиции устной, долитературной басни, т. е. той басни, которая была еше тесно и прочно связана с анекдотом. 

У Крылова басенный сюжет не самодостаточен и не замкнут на себя. Более того, он обычно конструируется с целью проецирования в конкретную ситуацию, которая как раз и придает тексту окончательное завершение. Писатель очень часто пользовался басней именно как как примером, способным по-новому осветить то или иное событие российской жизни. Иными словами, крыловская басня, при всей своей эстетической самостоятельности, при всей изощренной литературности, не забыла о своем происхождении и предназначении. 

У анекдота нынче нет соперников. Он, увы, правит бал один. Однако разговор о басне был необходим сейчас. Причем особенно важно было хотя бы в общих чертах уяснить феномен Крылова, в котором сохранилась уникальная чистота, первозданность и одновременно цельность жанра, четко осознающего свое предназначение. 

То обстоятельство, что басня не могла существовать изолированно, то, что она возможна и нужна была только в контексте (а крыловские басни, как правило, приурочивались устной традицией к тому или иному событию) помогает понять функциональную роль анекдота и его место в системе литературных жанров.