Нормативная структура науки

Это эссе было первоначально опубликовано в 1942 году под названием «Наука и технология в условиях демократического порядка». В нем представлены основные принципы, на которых базируется этос науки, то есть этические ценности, разделяемые всеми учеными. Благодаря применению этого этоса деятельность ученых столь продуктивна и столь отличается от болтовни и агитации идеологов и политиков. Примечания автора сделаны позднее. 

Наука, как и любая другая деятельность, связанная с социальным сотрудничеством, подвержена переменам. Как бы это ни было сложно представить себе тем, кто воспитан в культуре, отводящей науке видное, если не главенствующее место в порядке вещей, очевидно, что наука не застрахована от нападок, ограничений и репрессий.  Ещё некоторое время назад Веблен[i] мог писать, что вера западной культуры в науку является безграничной, неоспоримой, непревзойденной. Бунт против науки, который тогда казался настолько невероятным, что сводился лишь к созданию образа робкого академика, старающегося предугадать все случайности, какими бы отдаленными они ни были, не привлекал внимания ни ученых, ни обывателей. Сегодня локальные вспышки антиинтеллектуализма грозят стать эпидемией. 

Наука и общество

Начинающиеся и вполне реальные атаки на целостность науки заставили ученых признать свою зависимость от определенных типов социальной системы. Манифесты и заявления ассоциаций ученых посвящены отношениям науки и общества. Институт, подвергающийся нападкам, должен пересмотреть свои основы, заново сформулировать свои цели, найти свое обоснование. Кризис побуждает к самооценке. Теперь, когда они столкнулись с вызовами своему образу жизни, ученые переживают острый кризис самосознания: осознания себя как неотъемлемого элемента общества с соответствующими обязательствами и интересами[1]. Башня из слоновой кости становится непрочной, когда ее стены подвергаются длительному штурму. После продолжительного периода относительной безопасности, в течение которого поиск и распространение знаний поднялись на одно из ведущих, если не на первое место в шкале культурных ценностей, ученые вынуждены отстаивать пути науки для человека. Таким образом, они прошли полный круг и подошли к моменту возрождения науки в современном мире. Три столетия назад, когда институт науки не мог претендовать на независимую социальную поддержку, натурфилософы также были вынуждены доказывать способность науки быть средством для достижения культурно обоснованных целей, убеждая в ее полезности для экономической деятельности и прославления Бога. Стремление к науке тогда не имело самоочевидной ценности. Однако благодаря нескончаемому потоку достижений инструмент превратился в цель, способ – в итог. Укрепившись таким образом, ученый стал считать себя независимым от общества и рассматривать науку как самоутверждающееся предприятие, которое существует в обществе, но не принадлежит ему.Для того чтобы превратить этот оптимистичный изоляционизм в реалистичное участие в революционном конфликте культур, потребовалась лобовая атака на автономию науки. Постановка подобного вопроса привела к прояснению и переутверждению этоса современной науки.

Наука — обманчиво всеобъемлющее слово, которое относится к множеству отдельных, хотя и взаимосвязанных вещей. Оно обычно используется для обозначения: 

• набора характерных методов, посредством которых сертифицируются знания;
• совокупности накопленных знаний, полученных в результате применения этих методов;
• набора культурных ценностей и норм, регулирующих деятельность, называемую научной;
• или любой комбинации вышеперечисленного.

Здесь мы предварительно рассмотрим только культурную структуру науки, то есть один изолированный аспект науки как института. Таким образом, мы будем описывать не методы науки, а принципы, на которых они основываются. Конечно, методологические каноны предполагают не только технические приемы, но и их моральные основания, однако нас здесь интересуют исключительно последние. Это эссе по социологии науки, а не экскурс в методологию. Аналогичным образом, мы не будем рассматривать по существу открытия наук (гипотезы, общие принципы, законы), за исключением тех случаев, когда они имеют отношение к построению норм взаимодействия общества и науки. Это не путешествие в эрудицию.  

Этос науки

Этос науки — это аффективно окрашенный комплекс ценностей и норм, который считается обязательным для человека науки[2].

Нормы выражаются в форме предписаний, запретов, предпочтений и разрешений. Они легитимизируются в терминах институциональных ценностей. Эти императивы, передаваемые посредством заповеди и примера и подкрепляемые санкциями, в той или иной степени усваиваются ученым, формируя таким образом его научную совесть или, если предпочесть более современный оборот, его суперэго. Хотя этос науки не был кодифицирован[3], его можно вывести из морального консенсуса ученых, выраженного в предпочтениях и обычаях, в бесчисленных трудах о научном духе и в моральном негодовании, направленном на нарушения этоса.

Исследование этики современной науки — это лишь ограниченное введение в более масштабную проблему сравнительного изучения институциональной структуры науки. Хотя подробные монографии, содержащие необходимые сравнительные материалы, немногочисленны и разрозненны, они всё же дают некоторую основу для предварительного предположения, что «развитию науки способствует демократический порядок, который интегрирован с этикой науки». Это не означает, что развитие науки ограничивается демократическими странами[4]. В той или иной степени науке оказывали поддержку самые разные социальные системы. Стоит только вспомнить, что Accademia del Cimento спонсировалась двумя Медичи; что Карл II заслуживает исторического внимания благодаря тому, что он даровал хартию Лондонскому королевскому обществу и спонсировал Гринвичскую обсерваторию; что Académie des Sciences была основана по совету Кольбера под покровительством Людовика XIV; что Берлинскую академию основал Фридрих I, поддавшись на уговоры Лейбница, а Петербургская академия наук была учреждена Петром Великим (чтобы опровергнуть мнение, что русские — варвары). Однако подобные исторические факты не говорят о том, что связь науки и социальной системы случайна. Возникает еще один вопрос — о соотношении научных достижений и научных возможностей. Наука, безусловно, развивается в различных социальных системах, но какие из них обеспечивают институциональный контекст для наиболее полного её развития?

Институциональная цель науки — распространение сертифицированных знаний. Технические методы, используемые для достижения этой цели, дают соответствующее определение знания: эмпирически подтвержденные и логически непротиворечивые утверждения о закономерностях (которые, по сути, являются предсказаниями). Институциональные императивы (правила) вытекают из цели и методов. Вся структура технических и моральных норм реализует конечную цель. Техническая норма, предписывающая необходимость эмпирических доказательств, адекватных и надежных, является предпосылкой для устойчивого получения достоверных предсказаний; техническая норма обеспечения логической последовательности — предпосылкой для того, чтобы предсказания были систематическими и обоснованными. Хотя научные нормы обладают методологической обоснованностью, они обязательны не только потому, что они эффективны с процедурной точки зрения, но и потому, что считаются правильными. Они являются как моральными, так и техническими предписаниями.

Этос современной науки образуют четыре совокупности институциональных императивов — универсализм, коммунизм, бескорыстие и организованный скептицизм. 

Универсализм

Универсализм[5] находит непосредственное выражение в правиле, что утверждения об истине, каков бы ни был их источник, должны подчиняться предустановленным безличным критериям: соответствовать наблюдениям и ранее подтвержденным знаниям. Принятие или отклонение утверждений, входящих в список научных, не должно зависеть от личных или социальных качеств того, кто их высказывает; его раса, национальность, религия, класс и личные качества как таковые не имеют значения. Объективность исключает партикуляризм. То обстоятельство, что научно выверенные формулировки ссылаются в этом специфическом смысле на объективные последовательности и корреляции, препятствует всем попыткам навязать партикуляристские критерии обоснованности. Процесс Габера[ii]  не может быть признан недействительным Нюрнбергским декретом[iii], и англофоб не может отменить закон тяготения. Шовинист может вычеркнуть имена чужеземных ученых из учебников истории, но их формулировки остаются обязательными для науки и техники. Каким бы echt-deutsch[iv] или стопроцентно американским ни был бы конечный прирост, некоторые чужеземцы являются соучастниками каждого нового научного достижения. Императив универсализма глубоко укоренен в безличном характере науки.

Однако институт науки является частью более крупной социальной структуры, с которой он не всегда интегрирован. Если более крупная культура выступает против универсализма, этос науки подвергается серьезному испытанию. Этноцентризм несовместим с универсализмом. Когда (особенно во время международных конфликтов) доминирующее понимание ситуации требует подчеркнуть национальную лояльность, человек науки подвергается конфликтующим между собой воздействиям сразу и научного универсализма, и этноцентрического партикуляризма[6]. Структура ситуации, в которой он оказывается, задаёт социальную роль, которую ему приходится играть. Человек науки может быть превращен в человека войны — и действовать соответствующим образом. Так, в 1914 году манифест девяноста трех немецких ученых и исследователей, среди которых были Байер, Брентано, Эрлих, Габер, Эдуард Мейер, Оствальд, Планк, Шмоллер и Вассерман[v], развязал полемику, в ходе которой немцы,французы и англичане превратились в политиков, нарядившихся учеными. Беспристрастные ученые оспаривали вклад в науку представителей другой стороны, обвиняя «врага» в националистической предвзятости, действиях по принципу «рука руку моет», интеллектуальной нечестности, некомпетентности и отсутствии творческих способностей[7]. Однако само это отклонение от нормы универсализма фактически предполагало легитимность нормы. Ведь националистическая предвзятость порочна только в том случае, если ее оценивать с точки зрения стандартов универсализма; в другом институциональном контексте она расценивается как добродетель, патриотизм. Таким образом, осуждение нарушения принципов эти принципы подтверждает.

Ученые всех национальностей придерживались нормы универсализма в более прямых выражениях, даже находясь под давлением. Был подтвержден международный, безличный, практически анонимный характер науки[8]. (Пастер[vi]: «Le savant a une patrie, la science n'en a pas.») («У ученого есть родина, у науки ее нет»). Отрицание нормы воспринималось как измена.

Универсализм находит дальнейшее выражение в требовании, чтобы для талантов была открыта возможность карьеры. Это обосновывается институциональной целью. Ограничивать научную карьеру по иным причинам, нежели недостаток компетентности, означает наносить ущерб дальнейшему развитию знаний. Свободный доступ к научной деятельности является функциональным императивом. Целесообразность и мораль совпадают. Отсюда и аномальность ситуации, когда Карлу II пришлось, ссылаясь на принципы науки, упрекнуть Королевское общество, намеревающееся не допустить в свой состав Джона Граунта[vii], политического арифметика, и дать указание, что «если найдутся еще такие торговцы, они должны быть уверены, что их примут без дальнейших церемоний».

Здесь снова мы имеем дело с тем, что этос науки может не соответствовать этике общества в целом. Ученые могут усвоить кастовые стандарты и закрыть свои ряды для тех, кто имеет более низкий статус, независимо от способностей или достижений.

Но это провоцирует нестабильную ситуацию. Чтобы скрыть несовместимость кастовых ограничений и институциональной цели науки, создаются сложные идеологии. Необходимо доказать, что представители низшей касты по своей природе неспособны к научной работе, или, по крайней мере, их вклад должен систематически обесцениваться. «Из истории науки можно сделать вывод, что основатели исследований в области физики и великие первооткрыватели от Галилея и Ньютона до пионеров физики нашего времени были почти исключительно арийцами, преимущественно нордической расы». Модифицирующий оборот «почти исключительно» признается недостаточным основанием для отказа отверженным во всех претензиях на научные достижения. Поэтому идеология дополняется концепцией «хорошей» и «плохой» науки: реалистичная, прагматичная наука арийцев противопоставляется догматической, формальной науке неарийцев [9]. Или основания для исключения ищутся в лежащей за пределами науки способности человека быть врагом государства или церкви[10]. Таким образом, представители культуры, которая отрекается от универсалистских стандартов в целом, чувствуют себя вынужденными на словах поддерживать эту ценность в сфере науки. Универсализм коварно утверждается в теории и подавляется на практике.

Как бы неадекватно это ни осуществлялось на практике, этос демократии включает универсализм в качестве доминирующего руководящего принципа. Демократизация равносильна постепенному устранению ограничений на осуществление и развитие социально значимых способностей. Открытое демократическое общество характеризуется безличными критериями достижений, а не фиксацией статуса. Поскольку такие ограничения сохраняются, они рассматриваются как препятствия на пути к полной демократизации. Итак, в той мере, в какой демократия невмешательства допускает накопление различных преимуществ для определенных слоев населения или различий, не связанных с демонстрируемыми различиями в способностях, демократический процесс ведет к усилению регулирования со стороны политической власти. В меняющихся условиях должны быть введены новые технические формы организации для сохранения и расширения равенства возможностей. Возможно, политический аппарат необходимо обязать воплощать демократические ценности в жизнь и поддерживать универсалистские нормы. 

«Коммунизм»

«Коммунизм», понимаемый не технически, а расширительно – как общее владение, является вторым неотъемлемым элементом научного этоса. Основные научные открытия являются продуктом социального сотрудничества и присваиваются сообществом. Они составляют общее наследие, в котором права индивидуального производителя строго ограничены. Закон или теория, названные чьим-то именем, не попадают таким образом в исключительное владение первооткрывателя и его наследников, традиция не наделяет их особыми правами использования и распоряжения. Права собственности в науке сведены к минимуму в соответствии с принципами научной этики. Претензия ученого на «его» интеллектуальную «собственность» ограничена признанием и уважением, которые, если можно говорить о какой-то эффективности функционирования института науки, примерно соизмеримы со значимостью сделанного им добавления в общий фонд знаний. Эпонимия — к примеру, система Коперника или закон Бойля — является, таким образом, одновременно и мнемоническим приемом, и данью памяти.

С учетом такого институционального акцента на признании и уважении как исключительном праве собственности ученого на его открытия, озабоченность научным приоритетом становится «нормальной» реакцией. Те споры о приоритете, которые пронизывают историю современной науки, порождены институциональным вниманием к оригинальности[11]. Возникает конкурентное сотрудничество. Продукты конкуренции обобществляются[12], и производитель получает уважение. Нации предъявляют претензии на приоритет, и свежие записи в корпусе науки помечаются национальными именами: свидетельством тому являются споры, бушующие вокруг конкурирующих претензий Ньютона и Лейбница на дифференциальное исчисление. Но все это не ставит под сомнение статус научного знания как общей собственности.

Институциональная концепция науки как части общественного достояния связана с императивом сообщения результатов. Секретность является антитезой этой нормы; полная и открытая коммуникация — ее принятием[13]. Стремление к распространению результатов усиливается институциональной целью расширения границ знаний, а также желанием признания, которое, конечно же, зависит от публикаций. Ученый, который не сообщает о своих важных открытиях научному сообществу — как Генри Кавендиш[viii], — становится мишенью для амбивалентных реакций. Его уважают за его талант и, возможно, за его скромность. Но с институциональной точки зрения, его скромность совершенно неуместна, ввиду моральной обязанности делиться богатством науки. Не будучи профессионалом, Олдос Хаксли смог высветить этот момент, высказавшись о Кавендише: «Наше восхищение его гением сдерживается определенным неодобрением; мы считаем, что такой человек эгоистичен и антисоциален». Эти эпитеты особенно показательны, поскольку они подразумевают нарушение определенного институционального императива. Даже если это не преследует никаких скрытых целей, замалчивание научных открытий осуждается.

Общественный характер науки также находит отражение в признании учеными своей зависимости от культурного наследия, на которое они не предъявляют особых претензий. Замечание Ньютона — «Если я видел дальше других, то потому, что стоял на плечах гигантов» — выражает одновременно и чувство долга по отношению к общественному наследию, и признание того, что научные достижения по своей сути основаны на кооперации и имеют избирательно-кумулятивный характер[14]. Скромность научного гения не просто культурно уместна, но и является результатом осознания того, что научный прогресс предполагает сотрудничество прошлых и нынешних поколений. Мифопоэтической концепции истории предавался не Максвелл, а Карлейль[ix].

Коммунизм научного этоса несовместим с определением технологии как «частной собственности» в капиталистической экономике. Современные работы о «фрустрации науки» отражают этот конфликт. Патенты провозглашают исключительные права на использование и, зачастую, на неиспользование. Сдерживание изобретений противоречит принципам производства и распространения научных знаний, как можно увидеть из решения суда по делу США против American Bell Telephone Co.: «Изобретатель — это тот, кто открыл что-то ценное. Это его абсолютная собственность. Он может скрыть знание об этом от общественности»[15]. Реакции на эту конфликтную ситуацию были разными. В качестве защитной меры некоторые ученые стали патентовать свои работы, чтобы обеспечить их доступность для общественного пользования. Патенты получили Эйнштейн, Милликен, Комптон, Ленгмюр[16]. Ученых призывают стать инициаторами новых экономических предприятий[17]. Другие стремятся разрешить конфликт, пропагандируя социализм[18]. Эти предложения — как те, которые требуют экономической отдачи от научных открытий, так и те, которые требуют изменить социальную систему, чтобы позволить науке продолжать свою работу, — являются отражениями противоречивости концепции интеллектуальной собственности. 

Бескорыстие

Наука как область профессиональной деятельности включает в себя бескорыстие в качестве базового институционального элемента. Не следует отождествлять бескорыстие с альтруизмом, как и заинтересованные действия с эгоизмом.  Такое приравнивание смешивает институциональный и мотивационный уровни анализа.[19] Ученым приписывали страсть к знаниям, праздное любопытство, альтруистическую заботу о благе человечества и ещё множество других специфических мотивов. Этот поиск особых мотивов, по-видимому, уводит в сторону. Скорее, поведение ученых определяется наличием своеобразного шаблона институционального контроля, который может накладываться на широкий спектр мотивов. Поскольку институт науки предписывает бескорыстную деятельность, в интересах ученых подчиняться, чтобы избежать санкций, или – в той мере, в какой норма была усвоена – чтобы избежать психологического конфликта.

То, что в анналах науки практически отсутствуют мошенничества, что кажется исключительным по сравнению с историей других сфер деятельности, иногда объяснялось личными качествами ученых. Имеется в виду, что ученые набираются из числа тех, кто демонстрирует необычную степень моральной чистоты. Однако нет никаких удовлетворительных доказательств того, что это действительно так; более правдоподобное объяснение можно найти в некоторых отличительных характеристиках самой науки. Нуждаясь в подтверждении результатов, научные исследования находятся под пристальным вниманием коллег-экспертов. Иначе говоря — и это наблюдение, несомненно, можно интерпретировать как оскорбление достоинства — деятельность ученых подвергается строгому надзору, в степени, возможно, невиданной в любой другой сфере деятельности. Требование бескорыстия имеет прочную основу в публичном и проверяемом характере науки, и это обстоятельство, как можно предположить, способствовало честности людей науки. В сфере науки существует конкуренция, которая усиливается из-за акцента на приоритете как критерии успешности, и в условиях конкуренции вполне могут возникать стимулы для того, чтобы обойти соперников незаконными средствами. Но подобные поползновения в области научных исследований имеют скудные возможности для воплощения. Для самовозвеличивания могут использоваться культ личности, клики сторонников, многочисленные, но тривиальные публикации и другие методы. [20] Но, в целом, ложные претензии выглядят как крайне незначительные и неэффективные. Реализация на практике нормы бескорыстия эффективно поддерживается безусловной подотчетностью ученых своим коллегам. Требования общественных настроений и целесообразности в значительной степени совпадают, что способствует институциональной стабильности.

В связи с этим сфера науки несколько отличается от других профессий. Позиция ученого по отношению к его потенциальным клиентам не такая, как, например, у врача или юриста. Возможностей для эксплуатации доверчивости, невежества и зависимости непрофессионала гораздо меньше. Мошенничество, использование своего положения и безответственные заявления (шарлатанство) еще менее вероятны, чем среди «сервисных» профессий. По мере того, как возрастает степень значимости отношений между ученым и непрофессионалом, развиваются стимулы к уклонению от нравов науки. Козыряние экспертностью и построение псевдонаучных концепций начинаются там, где система контроля, осуществляемая квалифицированными коллегами, становится неэффективной.[21]

Возможно, что респектабельность науки и ее высокий этический статус в глазах обывателя в немалой степени обусловлены технологическими достижениями. [22]Появление каждой новой технологии свидетельствует о честности ученого. Наука реализует свои притязания. Однако ее авторитет может быть присвоен и присваивается в корыстных целях именно потому, что обыватели часто не в состоянии отличить ложные притязания на такой авторитет от подлинных. Вроде бы как научные высказывания представителей тоталитарных режимов о расе, экономике или истории адресованы тем же малосведущим обывателям, что и газетные сообщения о расширяющейся вселенной или волновой механике. В обоих случаях они не могут быть проверены человеком с улицы, и в обоих случаях они могут противоречить здравому смыслу. Если уж на то пошло, мифы покажутся более правдоподобными и, безусловно, более понятными для широкой публики, чем признанные научные теории, поскольку они ближе к обыденному опыту и культурным предубеждениям. Результаты научных достижений, следовательно, отчасти ответственны за то, что население в целом становится восприимчивым к новому мистицизму, выражаемому в терминах, выглядящими научными. Заимствованный авторитет науки придает престиж ненаучной доктрине.

Организованный скептицизм

Как мы видели в предыдущей главе, организованный скептицизм по-разному взаимосвязан с другими элементами научного этоса. Это как методологическое, так и институциональное требование. Задержка с вынесением приговора и беспристрастное изучение мнений с привлечением эмпирических и логических критериев периодически вовлекали науку в конфликт с другими институтами. Наука, которая задает вопросы о фактах, включая потенциальные возможности, касающиеся каждого аспекта природы и общества, может вступить в конфликт с другими подходами к этим же данным, которые были сформированы и часто ритуализированы другими институтами. Научный исследователь не проводит грань между священным и мирским, между тем, что требует некритического уважения, и тем, что может быть объективно проанализировано.

Как мы уже отметили, это, по-видимому, является источником протестов против так называемого вторжения науки в другие сферы. Такое сопротивление со стороны организованной религии стало менее значительным по сравнению с сопротивлением экономических и политических групп. Возражения могут быть совершенно не связаны с теми научными открытиями, которые кажутся опровержением определенных догм церкви, экономики или государства. Это скорее рассеянное, часто смутное опасение, что скептицизм угрожает текущему распределению власти. Конфликт обостряется всякий раз, когда наука распространяет свои исследования на новые области, в отношении которых существуют институционализированные установки, или всякий раз, когда другие институты расширяют свой контроль над наукой. В современном тоталитарном обществе антирационализм и централизация институционального контроля служат для ограничения сферы научной деятельности.