История и историки

Это фрагмент из предисловия к книге А.Я. Гуревича "Избранные труды. Средневековый мир" (текст 1997 года)

Историческое познание представляет собой взаимодействие культур — культуры, к которой принадлежит историк, и культуры, им изучаемой. Он вопрошает памятники этой последней, превращая их тем самым в исторические источники. Поскольку история есть одна из форм самосознания общества, вопросы, которые историки задают источникам, всегда и неизменно суть вопросы, так или иначе занимающие это общество. Вопрошать прошлое о том, что нас не волнует, невозможно. В этом смысле изучение истории воплощает в себе диалог культур. Но диалог предполагает две активные стороны, и действительно, мы не только посылаем свои вопросы в прошлое, рассчитывая получить ответы на них, но, внимательно вчитываясь в источники, способны расслышать те послания минувшей культуры, которые могут быть расшифрованы как адресованные нам и тем самым побуждающие нас задать новую серию вопросов. Само собой разумеется, что вопросы историка, должны быть сформулированы правильно, т.е. он должен исходить из возможно более глубокого понимания сущности и своеобразия вопрошаемой им культуры. Здесь требуются широкие знания, которые питают интуицию исследователя.

Из сказанного ясно, что с изменением перспективы, в которой рассматривается прошлое, изменяются как вопросы, ему задаваемые, так и содержание получаемых знаний. Картина канувшей в Лету цивилизации исторически изменчива, и ни одна из истин, о ней высказываемых, не устанавливается на вечные времена. Эта картина — плод взаимодействия внеисточниковых знаний исследователя с потоком информации, почерпнутой им из источников. Историки не открывают общих законов (их навязывают им философы и социологи), они работают не посредством аксиом или однозначно решаемых теорем, — но выдвигают гипотезы, которые они стремятся обосновать с максимально возможной степенью убедительности, вместе с тем отдавая себе отчет в том, что эти утверждения рано или поздно могут быть уточнены, видоизменены, либо поставлены под сомнение, пересмотрены и заменены новыми объяснительными моделями. Вместе с ходом истории изменяются ее видение и истолкование, но толкование это отнюдь не произвольно, оно не порождено свободной фантазией историка.

Мысль об указанном своеобразии исторического познания ныне приобрела особую остроту в связи с недавно обозначившимися новыми веяниями в историографии. Речь идет о так называемом постмодернистском «лингвистическом повороте», провозглашенном рядом методологов историографии. «Деконструктивизм» в лингвистике и филологии нашел поприще для развертывания своих идей также и в историческом знании. Обращая сугубое внимание на приемы, посредством которых строится исторический нарратив, и на пронизывающую его риторику, постструктуралисты пытаются обосновать тезис о том, что историческое повествование ничем в принципе не отличается от художественного, что его субстанцию образуют метафорические обороты и приемы построения дискурса. По их утверждению, стратегия создания рассказа об истории определяется именно названными формальными приемами, и в результате историк выступает в роли автора произведения, не соотнесенного с истиной. Согласно этой точке зрения, историк не восстанавливает объективную картину прошлого, но, подчиняясь давлению, оказываемому на него языковой стихией, творит своего рода fiction. История — «дела давно минувших дней» оказывается иррелевантной по отношению к повествованию о ней, это последнее есть скорее продукт свободной игры ума автора, творящего свой текст по правилам риторики собственной языковой культуры.

Эта тенденция, ведущая к дискредитации исторического знания, к отказу от него, отчетливо обозначилась на рубеже 70-х — 80-х гг. Что можно сказать по этому поводу?

Трудно отрицать, что теоретики постмодернизма действительно указали на слабую обоснованность исторических нарративов, без должной критики воспроизводящих показания источников. Не обращали внимания на тот факт, что исторические памятники всегда неизбежно строятся в зависимости от структуры языка, мировосприятия и идеологии авторов, т.е. представляют собой своеобразные «фильтры», в которых доходящие до исследователя сведения подчас подвергаются сильнейшей трансформации и деформации. Давно известный тезис о том, что историческая реконструкция есть на самом деле конструкция историка, приобрел еще большую актуальность. Постструктуралистские критики историографии вложили персты в отверстые раны. Их мысли о лингвистической обусловленности исторического повествования не могут не послужить серьезным предостережением.

Но вместе с тем нужно со всей настойчивостью подчеркнуть, что эта критика легко может превратиться в обоснование тотального нигилизма по отношению к истории как отрасли знания. Если прошлое непознаваемо, а исторический нарратив есть не более, чем разновидность художественного вымысла, подчиненного одним только правилам риторики, то пришлось бы считать, что с историей покончено, ее место занимает необузданное и безответственное мифотворчество. В наши дни, когда выработка и возрождение всяческих псевдоисторических мифов широко распространены и оказывают вредоносное воздействие на общественное сознание, такого рода идеи особенно опасны. Историю в свое время включали в число «моральных наук», и, полагаю, таковой она не перестала быть и ныне. Социальная ответственность историка чрезвычайно велика, и о ней не следовало бы забывать в наших ученых спорах.