Николай I о русской политике: «Буду говорить, как сам видел, чувствовал — от чистого сердца…»

Анализ «Записок» и «Ma confession» Государя Императора Николая I

Современная гуманитаристика высоко ценит документы личного происхождения, помогающие понять сущность человеческой личности и/или характер исторической эпохи. В качестве составителей таких документов выступают представители самых разных социальных слоев — от полуграмотного крестьянина до всемирно известного исторического деятеля. Очевидцами эпохальных событий, оставивших письменные свидетельства о времени и о себе, нередко выступают политики, военные и государственные лица, царствующие особы. Из русских коронованных мемуаристов наиболее известны Екатерина II, Николай I и Николай II. 

В советской историографии за Николаем I (1796—1855) закрепились стойкие определения: «кровавый палач декабристов», «Николай Палкин», «солдафон с ограниченным умом и благоразумием», «лицемер», «деспот», «убийца Пушкина и Лермонтова» и проч. Современные авторы теоретически ратуют за необходимость всестороннего исследования личности и деятельности императора, но на деле продолжают оставаться не менее тенденциозными, чем их предшественники. Одна часть пишущих стремится представить императора рыцарем без страха и упрека,^[1]другая — патологическим злодеем-лицемером.^[2] 

Сохранившиеся эго-документы дают возможность увидеть русского императора в его собственной перцепции, которая имеет право на жизнь в не меньшей степени, чем характеристики и оценки его и наших современников. 

В статье рассматриваются два автобиографических текста Николая I — «Записки» и «Ma confession» — как документы личного происхождения, к созданию которых император обратился в 1831 г. Эти документы отражают личностную позицию автора в отношении событий, участником которых он был и которые самым непосредственным образом повлияли на его жизненный путь и историю России. 

«Записки»

Вступление Николая I на престол в 1825 г. произошло, как известно, при чрезвычайных обстоятельствах, когда после смерти Александра I внезапно обнаружился обширный тайный заговор, «гвардейский мятеж», попытка государственного переворота, что вынудило молодого императора предпринять экстренные меры для сохранения жизни членов его семьи и самой монархии. Об «ужасных» событиях, своих чувствах и переживаниях, связанных с ними, Николай «от чистого сердца» рассказал в «Записках»,^[3]обращенных в первую очередь к собственным детям: 

«Я пишу не для света, — пишу для детей своих; желаю, чтоб до них дошло в настоящем виде то, чему был я свидетель. Решаюсь на сие для того, что испытываю уже после шести лет, сколь время изглаживает истину и память таких дел и обстоятельств, кои важны, ибо дают настоящее объяснение причинам или поводам происшествий, от коих зависит участь, даже жизнь людей, более, честь их, скажу даже — участь царств. — Буду говорить, как сам видел, чувствовал — от чистого сердца, от прямой души: иного языка не знаю» (Записки, с. 11). 

«Записки» задумывались как откровенное повествование о важнейших политических событиях, свидетелем которых был сам автор.^[4]Между этими событиями и временем их описания прошло, как указывает Николай, шесть лет, что обусловливает достаточно высокий уровень субъективности этого текста. Император смотрит на «происшествия» 1825 — 1826 гг. сквозь призму своего восприятия, сложившегося к 1831 г., связывает их с фактами личной биографии и соответственно выстраивает свою версию произошедшего. Факты и оценки, представленные императором — одним из главных участников русской декабрьской трагедии, любопытны и сами по себе — как документы личного происхождения, — и как свидетельство исторического лица, чьи решения определяли судьбы множества людей и страны в целом. 

Николай I, никогда, по его словам, не готовившийся «наследовать на престоле» (Записки, с. 13), волею старших братьев — Александра и Константина — стал монархом огромной империи в один из сложнейших моментов ее существования. 29-летний император вступил на престол, не имея ни теоретических познаний в управлении государством, ни какой-либо практики в политической сфере. И сразу же оказался в экстремальной ситуации, когда от его слов и поступков зависели жизни сотен людей и участь всего государства. В кратчайший срок ему нужно было не только обосновать свое право престолонаследия, но и вникнуть в суть политического кризиса, установить причины военного заговора, распространившегося «чрез всю империю, от Петербурга на Москву и до второй армии в Бессарабии» (Записки, с. 19), найти пути примирения с мятежниками — или, в противном случае, — эффективные способы немедленного подавления бунта. Огнеопасная ситуация междуцарствия, спровоцированная хаосом, возникшим в императорском доме после неожиданной смерти Александра I, резко осложнилась двумя присягами (сначала Константину, затем Николаю), а потому требовала максимальной выдержки и предельной осторожности. Упрямое нежелание Константина приехать из Варшавы в Петербург для публичного отречения от короны породило слухи о незаконном захвате власти Николаем. Этими слухами и воспользовались декабристы, спровоцировав выступление ряда воинских частей в защиту Константина, которому они уже присягнули. 

В первый же день царствования, получив известие о «полном восстании» в столице (Записки, с. 22), Николай, по его признанию, пережил состояние парализующего ужаса. Не обнаружив возле себя надежных советников и боясь кровопролития, он сам пытался убедить «бунтовщиков» в законности своего права на престол и в необходимости мирного завершения противостояния. Однако доводы его убеждали далеко не всех. Новый правитель оказался перед дилеммой: «пролить кровь некоторых и спасти почти наверно всё; или, пощадив себя, жертвовать решительно государством» (Записки, с. 27). Непрестанно спрашивая себя, что делать, он, в конце концов, как пишет сам, «отдался в руки Божьи», решив «идти туда, где опасность угрожала» (Записки, с. 22). Впоследствии удивлялся тому, что, находясь в гуще событий, не погиб, хотя угроза подстерегала на каждом шагу: 

«…сердце замирало, признаюсь, и единый Бог меня поддержал. <…> Зарядив ружья, пошли мы вперед. <…> В сие самое время услышали мы выстрелы, и вслед за сим прибежал ко мне князь Голицын <…> с известием, что граф Милорадович смертельно ранен. <…> Меня встретили выстрелами. Милосердие Божие оказалось еще разительнее <…>, когда толпа лейб-гренадер, предводимая офицером Пановым, шла с намерением овладеть дворцом и в случае сопротивления истребить всё наше семейство. <…> ни я, ни кто не могли бы дела благополучно кончить, ежели б самому милосердию Божию не угодно было всем править к лучшему» (Записки, с. 23—25). 

В «Записках» Николай не раз подчеркивает, что в течение того «рокового» дня он замечал «спасительное» стечение обстоятельств, и объясняет это покровительством Божьим по отношению к нему самому и его будущему царствованию.^[5]В испытании трагическими событиями и в их успешном разрешении он усматривает свою богоизбранную предназначенность. Эта установка на самосакрализацию^[6]отчетливо выступает в «Записках». Много лет спустя фрейлина русского двора Анна Тютчева — внимательный, тонкий, а порой и саркастичный наблюдатель придворной жизни (1853—1866) — нарисует в своих мемуарах выразительный (не без иронии) портрет Николая I как образцового — по форме и сути — самодержца:

«Никто лучше, как он (Николай I. — Л. Л.), не был создан для роли самодержца. Он обладал для того и наружностью, и необходимыми нравственными свойствами. Его внушительная и величественная красота, величавая осанка, строгая правильность олимпийского профиля, властный взгляд — всё, кончая его улыбкой снисходящего Юпитера, всё дышало в нем земным божеством, всемогущим повелителем, всё отражало его незыблемое убеждение в своем призвании. <…> Его самодержавие милостию Божией было для него догматом и предметом поклонения, и он с глубоким убеждением и верою совмещал в своем лице роль кумира и великого жреца этой религии — сохранить этот догмат во всей чистоте на святой Руси, а вне ее защищать его от посягательств рационализма и либеральных стремлений века — такова была священная миссия, к которой он считал себя призванным самим Богом и ради которой он был готов ежечасно принести себя в жертву».^[7]

Перед нами характеристика императора, уже четверть века стоявшего у кормила власти. В данном случае очевидно, что самовосприятие императора как самодержца «милостию Божией», с намеренной отчетливостью проявленное мемуаристкой в дневнике начала 1850-х гг., по сути совпало с его собственной перцепцией, запечатленной в автобиографических записях. 

Буквально через несколько дней после восстания, 20 декабря, император признавался французскому посланнику П.-Л. Лаферронэ:

«Я начинаю царствовать под грустным предзнаменованием и со страшными обязанностями. Я сумею их исполнить. Проявлю милосердие, много милосердия, некоторые даже скажут — слишком много; но с вожаками и зачинщиками заговора будет поступлено без жалости, без пощады. Закон изречет кару, и не для них воспользуюсь я принадлежащим мне правом помилования. Я буду непреклонен; я обязан дать этот закон России и Европе».[8]

По мнению современников, Николай был фигурой неоднозначной, но грубым тираном-деспотом, подчиняющим всё и вся своей воле, он всё же не был. В деле декабристов, как считал, например, отставной лейб-гвардии поручик — Степан Хомяков (отец известного богослова и философа), он совершил «прекрасные поступки», «выказал характер величавый и благородный».[9]Действительно, Николай был способен выслушивать не только признания подследственных, но и их дерзости, прощать личные обиды, отдавать воинские почести государственному преступнику, помогать материально семьям приговоренных[10] и проч. Однако, когда дело касалось легитимности власти, он становился непреклонен — здесь милость уступала место суровому суду. Монархическая власть в России традиционно опиралась на божественное право и священность принципа престолонаследия, нарушение которого каралось смертью. Когда начался судебный процесс, Николай дотошно разбирался в показаниях арестованных, тщательно изучал сводку критических замечаний в адрес правительства, которая составлялась специально по его требованию, сам принимал участие в допросах. Следственная позиция, по словам императора, состояла в том, чтобы «не искать виновных, но дать каждому оговоренному возможность смыть с себя пятно подозрения» (Записки, с. 30). После первых же арестов стало известно, что мятеж должен был возглавить князь Сергей Трубецкой; его аресту и первому допросу Николай уделил особое внимание. Уже имея улики — «писанную рукою Трубецкого <…> программу на весь ход действий мятежников на 14 число» (Записки, с. 29), император предложил князю добровольно сознаться во всём. Трубецкой заявил, что ничего не знает. Николай следующим образом воспроизводит в «Записках» диалог «судьи» с «преступником»:

«— Князь, опомнитесь и войдите в ваше положение; вы — преступник; я — ваш судья; улики на вас — положительные, ужасные и у меня в руках. Ваше отрицание не спасет вас; вы себя погубите — отвечайте, что вам известно?

— Повторяю, я не виновен, ничего я не знаю. <…>

— Ежели так, — возразил я, показывая ему развернутый его руки лист, — так смотрите же, что это?

Тогда он, как громом пораженный, упал к моим ногам в самом постыдном виде.

— Ступайте вон, всё с вами кончено, — сказал я, и генерал Толь начал ему допрос. Он отвечал весьма долго, стараясь всё затемнять, но, несмотря на то, изобличал еще больше и себя, и многих других» (Записки, с. 29—30).[11]

Конечно, говорить об объективности или правдивости воссозданной сцены нет смысла. Николай, как и Трубецкой и другие декабристы в своих воспоминаниях, стремился представить себя в более выгодном свете, чем то могло быть в реальности. Здесь очевидна характерная для мемуаристов «установка на подлинность», которая далеко «не всегда равна фактической точности».^[12]Мемуары традиционно претендуют на так называемую «фактическую точность», но фактом здесь может выступать, наряду с датой, лицом или событием, — впечатление, настроение, переживание. 

Допросы арестованных велись по единой схеме: «признания», «обстоятельства, более или менее полные», в целом — ничего «особенного» (Записки, с. 33). Подробнее Николай описал допросы и поведение наиболее «злостных», «дерзких», «язвительных» мятежников — Оболенского, Бестужева (Марлинского), Каховского, Сергея Муравьева, Пестеля, Артамона Муравьева, Матвея Муравьева, Сергея Волконского и Михаила Орлова. Было немало эпизодов, когда заговорщики сначала отрицали свою причастность к тайным организациям, потом сознавались, раскаивались, просили прощения. И Николай миловал, хотя действия декабристов официально классифицировались как политическое преступление, направленное против императора, членов его семьи и государства. В соответствии с законодательством, непосредственные организаторы и участники преступления, а также злоумышленники, которые устно или письменно выразили свои намерения, по виновности уравнивались и наказывались смертной казнью.^[13]Пятеро декабристов — признанные судом вождями и зачинщиками заговора, покусившимися на существование империи, согласно закону, не могли быть помилованы. Их казнь — кара за посягательство на принцип легитимности монархической власти, по мысли Николая I, — и есть «урок» России и всей Европе.

Сами подследственные хорошо понимали сложившуюся ситуацию. Фрагменты их признаний (зачастую покаянных) по существу являют собой вариации исповедей, где есть раскаяние, осознание греха, метанойя, предостережение. Показательно в этом отношении, например, письменное покаяние одного из идеологов цареубийства — Кондратия Рылеева, обращенное к императору:

«Святым даром Спасителя мира я примирился с Творцом моим. Чем же возблагодарю я Его за это благодеяние, как не отречением от моих заблуждений и политических правил? Так, Государь, отрекаюсь от них чистосердечно и торжественно, но чтобы запечатлеть искренность сего отречения и совершенно успокоить совесть мою, дерзаю просить Тебя, Государь! будь милостив к товарищам моего преступления.[14]Я виновнее их всех; я, с самого вступления в Думу Северного общества, упрекал их в недеятельности; я преступной ревностью своею был для них самым гибельным примером; словом, я погубил их; через меня пролилась невинная кровь. Они, по дружбе своей ко мне и по благородству, не скажут сего, но собственная совесть меня в том уверяет. Прошу Тебя, Государь, прости их: Ты приобретешь в них достойных верноподданных и истинных сынов Отечества. Твое великодушие и милосердие обяжет их вечною благодарностью. Казни меня одного: я благословляю десницу, меня карающую, и Твое милосердие и перед самой казнью не престану молить Всевышнего, да отречение мое и казнь навсегда отвратят юных сограждан моих от преступных предприятий противу власти верховной».^[15]

Здесь есть раскаяние в грехах и признание своей вины (отрекаюсь от моих заблуждений и политических правил; через меня пролилась невинная кровь), перемена убеждений, осознание гибельности избранного пути и предостережение юношеству (отречение мое и казнь навсегда отвратят юных сограждан моих от преступных предприятий противу власти верховной). Неизвестно, дошло ли до Николая это покаянное признание (оно было обнаружено на обороте одного из писем жены Рылеева), но сам факт его наличия свидетельствует о сложном комплексе чувств, переживаемых «государственным преступником», и о несомненной искренности его отречения от бывших «заблуждений». 

Юрий Лотман, изучивший множество следственных документов по делу 14 декабря, отмечал двойственность отношений, складывавшихся порой между «дознавателями» и «преступниками». Революционеры-мятежники на допросах в присутствии императора и генералитета нередко демонстрировали «полную растерянность», их поведение обусловливалось «долгом офицера перед старшими по званию и чину, обязанностями присяги, честью дворянина», а не революционера — ниспровергателя режима, что заставляло их «метаться <…> от одной из этих норм к другой».^[16]Сам «судья» и «палач декабристов» также испытывал неоднозначные чувства — даже к тем, кого обрек на казнь. Сохранилось свидетельство современника об отношении Николая к двум главным виновникам мятежа: «В Пестеле я вижу соединение всех пороков заговорщика, в Рылееве же — всех добродетелей».^[17]О том, что после вынесения приговора «государственным преступникам» император сам находился в тревожном, смятенном, противоречивом состоянии, свидетельствует его письмо к императрице-матери Марии Федоровне от 12 июля 1826 г.:

«…приговор произнесен и объявлен виновным. Трудно передать то, что во мне происходит; у меня прямо какая-то лихорадка, которую я не могу в точности определить. К этому состоянию примешивается чувство какого-то крайнего ужаса и в то же время благодарности Богу за то, что он помог нам довести этот отвратительный процесс до конца».^[18]

В «Записках» Николай настаивает на том, что его вера в Божье покровительство в день мятежа и последующего суда укореняла в сознании убежденность в его богоизбранной предназначенности. С того момента провиденциализм становится характерной чертой мировоззрения императора; свое царствование он воспринимает однозначно как долг, возложенный на него свыше. 

20 декабря 1825 г. на приеме иностранных дипломатов Николай, по воспоминаниям современников, заверив гостей в своем прямодушии, искренности и честности, изложил официальную версию событий, сопровождавших его воцарение. Причина обширного военного заговора, по мнению императора, коренилась в «революционном духе, внесенном в Россию горстью людей, заразившихся в чужих краях новыми теориями», — духе, который «внушил нескольким злодеям и безумцам мечту о возможности революции».^[19]Николай подчеркнул, что петербургский опыт борьбы с мятежниками, быстрая и эффективная ликвидация «разветвленного заговора» — это «пример России», достойный подражания, своего рода «услуга Европе», призванная убедить европейские правительства в том, что «с доверием и твердостью не невозможно обуздать дерзость революционеров и расстроить их злодейские умыслы».^[20]А в разговоре с младшим братом, Михаилом Павловичем, клятвенно пообещал: «Революция на пороге России, но, клянусь, она не проникнет в нее, пока во мне сохранится дыхание жизни, пока, Божьею милостью, я буду императором».^[21] 

События в описаниях Николая и его современников, бесспорно, подверглись определенным изменениям. И дело не только в том, что что-то сознательно замалчивалось, а что-то намеренно подчеркивалось. Согласно наблюдениям психологов, в автобиографической памяти пишщего, вольно или невольно, происходит искажение событий:^[22]какие-то важные элементы могут нивелироваться, какие-то второстепенные, наоборот, становиться особо значимыми, не говоря уже о том, что версия произошедшего воссоздается автором в соответствии с его собственными целями, задачами, приоритетами. Документ личного происхождения (даже при наличии, казалось бы, относительно объективного содержания) выражает взгляды, предпочтения, систему ценностей его автора, а это значит — всегда остается субъективным свидетельством. И «Записки» императора здесь не исключение. 

Показателен, конечно, сам факт того, что именно в период Французской революции (1830), всколыхнувшей весь европейский континент, Николай принимается за свои записи, возвращаясь памятью через шесть лет к русскому гвардейскому мятежу. Он не просто вспоминает «ужасные» события 1825—1826 гг., предлагая свои объяснения и оценки, он актуализирует в тот момент свой собственный опыт борьбы с революцией. «Записки», таким образом, внутренне соотнесены с «Ma confession».

«Ma confession»

В «Ma confession»^[23] Николай I стремится чистосердечно разобраться в непростой международной обстановке. Написанная по-французски исповедь именуется обычно «запиской» — не только из-за небольшого объема самого текста, но и, вероятно, по аналогии с другими произведениями императора, написанными собственноручно.^[24]Дату «Ma confession» автор не указал; публикация обычно сопровождается отметками: «без даты», «Арх. Мин. Иностр. Дел» (Архив Министерства иностранных дел). Историк и биограф русских царей Николай Шильдер, исходя из изложенных в «Ma confession» фактов, без труда установил, что «записка императора Николая написана им в 1831 году».^[25] 

По внешним признакам «Ma confession» довольно трудно отнести непосредственно к жанру исповеди. В соответствии с утвердившейся многовековой традицией, идущей от блаженного Августина, литературная исповедь предполагает покаяние в грехах, откровенное признание в слабостях и даже в преступлениях, нравственное перерождение личности, исповедание христианской веры. Ничего подобного в «Ma confession» нет. Возникает вопрос: что же послужило основанием для того, чтобы назвать «записку» «Ma confession»? Перед кем автор исповедуется? Что исповедует?.. 

Попытаемся вникнуть в суть этого императорского текста. 

С самого начала «Ma confession» совершенно очевидно, что император испытывает потребность лично проанализировать события, произошедшие в Европе, четко и недвусмысленно выразить свое отношение к ним; ему важно также предугадать развитие революционной ситуации, по возможности предопределить, предвосхитить последствия, тщательно выстроив при этом свою внешнеполитическую концепцию. 

«Важность предстающих обстоятельств, в их связи с прямыми интересами России, привела меня к необходимости дать себе отчет в их значительности. В результате этого дознания перед судом своей собственной совести очертились мои обязанности» (Ma confession, с. 132—133).

Николай I акцентуирует значимость европейских событий в их непосредственной соотнесенности с российскими интересами и, как следствие этого, возлагает на себя определенные обязанности, руководствуясь, по словам его биографа, «нравственными требованиями», которые он «ставил выше всех политических соображений».^[26]Наблюдения, касающиеся характера сложившихся международных отношений, расстановка политических сил, а также принятые на себя личные обязательства — в центре внимания императора. Значит, причины обращения автора к исповеди продиктованы непосредственно европейскими революциями 1830 г.

Любая исповедь, основываясь на искренности, правдивости, чистосердечности исповедующегося, традиционно требует покаяния, но этот аспект практически не получает выражения в «Ma confession». Императорская исповедь — это не признание в проступках, не раскаяние в каких-либо грехах, а именно «необходимость дать себе отчет», «дознание перед судом своей собственной совести», то есть добросовестное расследование(показательные синонимы: следствие, разбирательство, рас смотрение, разбор) событий и ситуаций, откровенное изложение своего мнения по внешнеполитическим вопросам 1830 г. В данном случае, несомненно, сказался опыт расследования, розыска, суда над декабристами 1825—1826 гг. 

Перед кем исповедуется император? Наличие определенного адресата всегда является конститутивным признаком исповеди, которая невозможна иначе как в выражении «себя для другого и для себя самого».^[27]Как вытекает из признания, Николай исповедуется прежде всего перед собой, перед собственной совестью. Вместе с тем в тексте явственно ощущаются и другие адресаты — европейские союзники / противники. Николаю, видимо, важно было проговорить и зафиксировать на письме те истины, в исполнении которых он видит свой союзнический долг. Желание «говорить <…> от чистого сердца, от прямой души» пронизывает его «Ma confession» в не меньшей степени, чем личные «Записки». Современники называли Николая I «жандармом Европы», но и поборником законности, справедливости, порядка. Уже упомянутая ранее Анна Тютчева при резко критическом отношении к правлению Николая I называла его «Дон Кихотом самодержавия», «человеком, соединявшим с душою великодушной и рыцарской характер редкого благородства и честности, сердце горячее и нежное и ум возвышенный и просвещенный».^[28]Эти противоречивые свойства личности по-своему обнаруживаются в исповеди. 

Что исповедует русский император? В христианстве исповедь, как правило, объединяет в себе как покаяние в грехах, так и исповедание веры. На первый план в «Ma confession» Николая I выходит именно исповедание, но не столько непосредственно христианских постулатов, сколько политических норм и правил, собственных морально-нравственных убеждений.

Царь, как видно из текста, прежде всего заботится о благополучии своей страны. Отмечая ее уникальное геополитическое положение, он указывает на самодостаточность и независимость России от европейской политики и экономики: 

«Географическое положение России столь счастливо, что оно делает ее почти независимой, когда речь заходит о ее интересах, от происходящего в Европе; ей нечего опасаться; ей достаточно границ и ничего не нужно в этом отношении, поэтому она не должна бы никому доставлять беспокойства» (Ma confession, с. 133). 

Подчеркнув полную самостоятельность России, которая никому не «доставляет беспокойства» и ничего не требует от европейцев, император вместе с тем настойчиво напоминает об освободительной роли России в Европе, что официально было давно зафиксировано в ряде принципиально значимых договорных документов. 

«Обстоятельства, в которых заключились существующие договоры, относятся ко времени, когда Россия, победив и уничтожив неслыханную агрессию Наполеона, пришла освободить Европу и помочь ей свергнуть удушающий ее гнет» (Ma confession, с. 133). 

Значение России как главного освободителя Европы на тот момент было общепризнано. Венский конгресс (1815), обозначив ведущую роль стран-победительниц, утвердил, как известно, новую расстановку сил в Европе, где ключевое значение приобретали Россия, Пруссия и Австрия. Созданный по инициативе Александра I Священный союз (1815) призван был, опираясь на христианские ценности, поддерживать незыблемость послевоенных европейских границ, нерушимость монархий, а главное — бороться против революций. В течение многих лет Тройственный союз внешне казался монолитным. Но, как отмечает теперь Николай, не всё было гладко и согласованно между союзниками, и только благодаря усилиям Александра I Священный союз выполнял взятую на себя роль: 

«…не раз эти два государства (Пруссия и Австрия. — Л. Л.) отклонялись от буквального смысла или от основополагающих начал, на которых строились союзнические соглашения. И всегда терпение и умеренность Императора, его неисчерпаемое желание сохранить видимость самой совершенной близости помогали находить истинный путь или скрывать расхождение мнений» (Ma confession, с. 133).

После смерти Александра расхождения между партнерами стали более очевидными. К 1830 г. только Россия, по убеждению Николая I, по-прежнему считала Священный союз одной из приоритетных целей своей внешней политики, другие же государства нередко опирались на его авторитет для решения своих национальных интересов. Это и раздражало русского царя: 

«Но память о благодеяниях стирается скорее, чем об обидах; уже в Вене недобросовестные силы чуть было не разрушили едва скрепленный союз. И понадобилась новая известная опасность, чтобы отдельные государства открыто объединились с державой, которая уже была однажды их освободительницей и всегда сохраняла великодушие» (Ma confession, с. 133) 

Николай I неустанно напоминал союзникам, что дорожит легитимными принципами абсолютной монархии, скептически относится к ли берализму и конституционализму и абсолютно не принимает революционизма. 

Кается ли русский царь в каких-либо грехах? Нет. Скорее обвиняет. 

Сообщение о революции во Франции и о порожденной ею монархии Орлеанов произвело на императора самое неприятное впечатление. Было нарушено не только божественное право наследственной монархической власти, но и международное право, опирающееся на договоры, подписанные европейскими государствами в 1813—1815 гг. Соблюдение и защиту международных договоренностей Николай считал священной обязанностью всех правителей. «Позорная июльская революция» (Ma confession, с. 133) низложила старую ветвь династии Бурбонов, законность которой утвердил Венский конгресс. Вину за это Николай возлагает на французского короля Карла X, проводившего недальновидную политику: 

«Уже давно мы предвидели это ужасное событие и исчерпали при дворе Карла X и его министров все средства убеждения, которые допускают дружба и наши хорошие отношения. Всё было напрасно. Отныне мы не колеблемся громко осудить незаконные демарши Карла X, но можем ли мы, в то же самое время, признать законным главой во Франции лишь того, кто по полному праву должен быть к тому призван?» (Ma confession, с. 133). 

Непосредственным поводом Июльской революции (1830) послужили, как известно, подписанные Карлом Х ордонансы о роспуске палаты депутатов, ограничении избирательного права, репрессиях против либеральной прессы. Нарушение узаконенной конституции самим королем и привело к его свержению. Русский император, по словам его биографа Сергея Татищева, испытывая «отвращение к формам конституционной монархии», руководствовался глубоким убеждением в том, что 

«законным источником верховной власти может служить лишь божественное право и основанный на нем принцип наследственности, а отнюдь не так называемое народное самодержавие, из которого династия Орлеанов почерпала власть свою. В глазах императора Николая — король “волею народа” не был равноправным членом семьи государей “Божиею милостию”».^[29] 

Следуя своим легитимистским убеждениям, Николай I защищал закон как основу всякого порядка и требовал постоянного контроля над его соблюдением. Он совершенно искренне не понимал, почему французы и бельгийцы не использовали «пример России», отвергнувшей революционный декабризм, почему не пошли по ее пути или хотя бы не осудили во всеуслышание своих радикалов. 

30 июля 1830 г. французский парламент предложил занять трон Луи; Филиппу (1773—1850), принадлежавшему к Орлеанской ветви династии Бурбонов. Он сразу же согласился — и на следующий день был провозглашен королем (1830—1848). Луи-Филипп войдет в историю как либеральный король-гражданин. Однако сам факт нелегитимного изгнания Карла X представлял, по мысли Николая I, не только грубейшее нарушение принципов Священного союза, но и реальную опасность для всех европейских монархов. Русский император в пылу негодования даже намеревался разорвать дипломатические отношения с Францией и направить на подавление Июльской революции свои войска.^[30]Николай так никогда и не смирился с восшествием на престол Луи-Филиппа, не принял «законность правления ставленника революции».^[31] 

Особо же возмущало русского императора поведение в сложившейся ситуации стран-союзниц. Австрия, Пруссия и Россия мыслились Николаем в качестве составляющих единой политической структуры, четкое функционирование которой возможно только в теснейшем коллегиальном взаимодействии. Однако император прекрасно видел, что нередко взаимодействие нарушалось. Это произошло и сейчас, обусловив нежелательную двойственность России в глазах Европы: 

«Однако наши союзники, не посоветовавшись с нами в столь важном и окончательном решении, поспешили своим признанием увенчать революцию и захват — фатальный и непостижимый поступок, породивший цепь бедствий, которые с тех пор не переставали обрушиваться на Европу. Мы сопротивлялись, как и должны были делать, и я уступил лишь по единственной причине сохранения союза. Но легко было предвидеть, что пример столь пагубной низости повлечет за собой серию подобных событий и поступков» (Ma confession, с. 134).

Предвидение Николая оправдалось. Революция во Франции дала мощнейший толчок к началу революционных событий в Брюсселе,^[32]что в конечном итоге завершилось распадом Нидерландского королевства: Бельгия, отделившись от Голландии, объявила себя новым самостоятельным государством. Николай I воспринял бельгийскую революцию как прямое покушение на установившийся после наполеоновских войн европейский порядок. Бельгийские события интересовали Николая, пожалуй, не меньше, если не больше, чем французские, так как его сестра, Анна Павловна, была замужем за наследником нидерландского престола принцем Виллемом Оранским. Русский император немедленно предложил Австрии и Пруссии программу по объединению усилий для борьбы с революцией. С его точки зрения, это было крайне необходимо еще и потому, что в ряде стран Германского союза (Саксонии, Брауншвейге, Гессене, Ганновере, Баварии) также прошли волнения. Однако и на этот раз союзники заняли, по его мнению, беспринципную позицию. Эмоциональное состояние императора выражено концентрацией риторических фигур — вопросов и восклицаний — в его исповеди:

«Существует ли еще прежний союз, когда две из держав идут прямо в противоположном направлении относительно сложившихся договоренностей? Существует ли он еще, когда Пруссия дает нам понять, что, даже в случае французского вторжения в Австрию, она окажет ей лишь моральную помощь! Это ли, Боже милостивый, союз, созданный нашим бессмертным Императором?» (Ma confession, с. 134).

Для Николая было очевидно: политические партнеры намеренно отклоняются от установленных принципов. Планы союзников, действительно, были далеки от единства: Австрию на тот момент интересовали события преимущественно в Италии, Пруссию — территориальные претензии Франции на Рейнские провинции. Париж и Лондон вообще стремились дистанцироваться от происходящего, заявив о позиции невмешательства во внутренние дела Бельгии. В конечном итоге Николай вынужденно констатировал:

«Мы признали факт независимости Бельгии, потому что его признал сам Король Нидерландов; но не признаем Леопольда, ибо не имеем никакого права на это, поскольку его не признает Король Нидерландов. Однако в то же время не станем скрывать нашего явного неодобрения двойного и фальшивого поведения Короля и отстранимся от участия в конференции» (Ma confes sion, с. 135).^[33]

Национальный конгресс Бельгии 22 ноября 1830 г. проголосовал за конституционную монархию, в феврале 1831 г. принял конституцию, а 4 июня 1831 г. избрал герцога Орлеанского Леопольда Саксен-Кобургского (1790—1865) бельгийским королем под именем Леопольда I. Новый король находился в родстве с российским двором: одна его сестра — Анна Федоровна (урожденная принцесса Юлианна-Генриетта-Ульрика Саксен-Кобург-Заальфельдская), была женой Константина Павловича, другая — Антония, была замужем за братом императрицы Марии Федоровны (матери Николая I). Сам Леопольд, находясь на русской службе, принимал участие в сражениях против армии Наполеона, был награжден орденом Святого Георгия и золотой шпагой с алмазами. Впоследствии он много путешествовал, был хорошо известен при королевских дворах как человек способный и деятельный. В 1828 г., когда Греция после упорной борьбы с Турцией обрела независимость, Тройственный союз предложил Леопольду корону этой страны. Но слабая, раздробленная Греция не очень заинтересовала претендента. Поначалу он всё же принял пропозицию, но в мае 1830 г. отказался.^[34] 

Предложение принцу Леопольду бельгийской короны вызвало недовольство Николая I, хотя он понимал, что если нидерландского короля Виллема I это избрание устраивает, то и России не стоит возражать. Видя в данном случае ограниченность своего влияния, Николай обдумывает и как бы предопределяет свои будущие поступки:

«Если Франция и Англия объединятся для нападения на Голландию, мы будем протестовать, так как не можем сделать большего; по крайней мере, русское имя не будет замарано сообщничеством в подобном акте» (Ma confession, с. 135).

Русский император заботится о соблюдении установившегося политического порядка в Европе и о реальных интересах своей страны как европейского государства, при этом постоянно подтверждая приверженность принятым на себя обязательствам. Однако в случае уклонения союзников от существующих договоренностей по защите европейских границ он не желал в одиночестве нести все тяготы военных действий и подвергать опасности свою страну и ее защитников:

«В минуту опасности нас всегда увидят готовыми незамедлительно прийти на помощь союзникам, которые остались бы верными нашим старым принципам. Однако в противном случае Россия никогда не пожертвует ни своими сокровищами, ни драгоценной кровью своих солдат» (Ma confession, с. 135).

Николай, руководствуясь в политике понятием рыцарской чести, вновь подтвердил приверженность союзническим обязательствам. В отличие от своего старшего брата, Александра I, всегда старавшегося удержать Европу в поле своего непосредственного влияния, он не стремится любой ценой спасти европейские народы от надвигающейся революционной угрозы. Не исключая для России возможности «изолированного положения» в ближайшем будущем, Николай считал его более приемлемым, нежели какие-либо нарушения легитимности монархической власти. «Вот моя исповедь, она серьезна и решительна. Она ставит нас в новое и изолированное, но, осмелюсь сказать, почтенное и достойное положение» (Ma confession, с. 135). 

Как видно, Николай трактует свою исповедь как некое исповедание — откровенное выражение своих монархических убеждений, свидетельство верности принятым на себя обязательствам перед союзниками, стойкое следование принципам, выраженным в документах Священного союза. Причем всё это, в его разумении, сохраняет актуальность лишь при соблюдении союзниками условий паритетности. В противном случае Россия как самодостаточное государство вполне способна воздержаться от контактов с другими государствами и существовать обособленно, выстраивая свою внешнюю политику на основе невмешательства в международные дела, отказываясь от политических и военных обязательств по отношению к другим странам. Россия по-прежнему обладает серьезным военным авторитетом в Европе, отсюда задиристый риторический вопрос императора: «Кто осмелится нас атаковать?» Очевидно — никто. Но всё же Николай обозначил традиционные «силы» русской армии: Господь Бог и народ: «А если и осмелится, то я найду надежную опору в народе, который смог бы оценить такую позицию и наказать, с Божьей помощью, дерзость агрессоров» (Ma confession, с. 135). 

Так рассуждал император в 1831 г. Убежденность в том, что революционизм абсолютно чужд русскому духу и что Господь всегда на стороне России, обусловливала позитивную оценку российского «изоляционизма», мыслимого как некое романтическое противостояние всему свету. Николай, в отличие от его предшественников, не стремился выступать перед Европой ни в качестве философа на троне (Екатерина II), ни в качестве ее просвещенного избавителя (Александр I): его вполне устраивала консервативная политика, направленная на защиту существующего порядка в своей стране и за ее пределами.^[35] 

Исповедь Николая I имеет специфические черты, обусловленные особенностями политического дискурса, причем часть ее не только включает в себя ряд актуальных вопросов, но и предлагает возможные (вероятностные) пути их решения в ближайшем будущем. Для самого императора «Ma confession» выполняет также некую назидательную функцию: через эту исповедь окончательно уясняется, осознается и утверждается в качестве неколебимой идея легитимной монархии. Мощная идеологизация политики — внутренней, опиравшейся на уваровскую триаду (самодержавие, православие, народность), и внешней, где доминирует установка на борьбу с любыми формами революционности, — приобрела широкий размах и стала характерной чертой николаевской эпохи. 

Представления же императора о себе, выраженные в «Записках» и «Ma confession», вылились в достаточно четкую «self-conception», основанную на непосредственных результатах саморефлексии, самооценок, соотнесении себя с «другими» в сложных политических обстоятельствах. Документы личного происхождения показывают русского императора как консервативного, и вместе с тем — романтически устремленного политика, имеющего определенные нравственные принципы и политические пристрастия, которые он стремится распространить на все сферы своей жизни. Императорские эго-документы послужили в значительной степени основой для создания официальной концепции личности Николая I, утвердившейся в русской историографии XIX в.

Публиковалось: Альманах "Текст и традиция" №6 (2018), с. 107-127