Невозможность возвращения

Память и забвение в мифопоэтической топике сознания

В топических моделях сознания, где главными становятся понятия пути и странствия, перемещение в пространстве в поисках потерянного смысла может быть истолковано как припоминание и забывание. Какими бы ни были траектории этого движения: запутанными лабиринтами, прямыми дорогами или кружными тропами,-- две категории, «уход» и «возвращение», были и остаются важнейшими для понимания цели и направленности поисков сознания. Уход и возвращение. Одно противонаправлено другому. Однако эта пространственная метафора таит в себе коварную двусмысленность. Ведь если конечная цель пути -- возвращение к началу, то уход становится не чем иным как началом возвращения. А если путь многократно пролегает между двумя Домами: Своим и Чужим,-- то уход из своего дома есть в то же время возвращение в чужой, а уход из чужого -- возвращение в свой. К тому же, толкования усложняются, если ввести этические различия вертикали сакрального и горизонтали мирского. С этой точки зрения, путь изгнанника-скитальца земных ландшафтов и путь возвращающегося в свою духовную отчизну -- один и тот же. Стало быть, «уход есть возвращение»?

Мифо-логические парадоксы топики сознания имеют почтенный возраст, насчитывающий несколько тысячелетий. Ибо загадки «ухода и возвращения» коренятся не только в сюжетах древнейших мифов, легенд и религиозных преданий о скитальцах и странниках, от «Одиссеи» до евангельской притчи о блудном сыне, но и в самой «алогичной логике» мифопоэтического мышления. Уход и возвращение в мифопоэтическом пространстве есть круговое движение, в котором начало и конец странствия совпадают. Уход и возвращение в мифопоэтическом времени есть вечный круговорот без начал и концов в попытке прикоснуться к сакральному времени первотворения. Уход и возвращение в мифопоэтическом сознании есть нескончаемое вихреобразное кружение мысли, в котором забывается то, что помнилось, и припоминается забытое в попеременном отдалении и приближении к первоначальным абсолютным истинам.

Миф часто именуют памятью человечества. Не только потому, что в этой сокровищнице «детских» воспоминаний хранятся рассказы о праистории мирового прошлого. Но и потому, что сам миф тысячелетиями выучивался на память и передавался по памяти, от поколения к поколению, становясь духовной пряжей времен, связующей нитью эпох. Миф обучал жить, оглядываясь вспять: к миру исконному, к знанию священных истоков. Может, поэтому ход истории не становился уходом, смыкаясь в кольцо вечного возвращения. И, должно быть, неслучайно миф, тесно связанный с памятью своей направленностью в прошлое, сам нередко повествовал о памяти. Разумеется, на особом языке: образном, аллегоричном, иносказательном.

Мнемозина -- имя богини, Лета -- топоним. И это не случайно. Забвение в мифах обычно не существо, не личность, не бог, и даже не злая сила, но, скорее, явление, вызванное злым божеством. Это некие колдовские чары, путы, созданные духом или демоном, который навел на ге­роя сон или туман, опьянил его, отнял у него память или украл у него какой-нибудь из символов памяти, например, таблички судеб. Мифы изобилуют сюже­тами подобного рода. Добрые божества и герои то и дело оказываются беспомощными жертвами злых сил, которым удалось околдовать их, лишив памяти. В состоянии забытья все существа слабы и беззащитны. Лишившись памяти, как Самсон волос, они теряют все свое могущество и силу. Возвраща­ясь в память, вновь их обретают. Противостояние памяти и забвения в мифе превращается в нескончаемый поединок добра и зла.

Пока боги пребывают в памяти, на земле царят порядок и согласие. Когда боги забываются (в обоих смыслах: забывают себя сами или оказываются забытыми), на земле воцаряется хаос. Само пребывание божества в забытьи понимается как источник зол и несчастий, несообразностей в миропорядке. Один из шумерских мифов рассказывал, как боги Энки и Нинмах одна­жды захмелев на пиру, в состоянии полузабытья сотворили безобразных стари­ков, больных, несчастных, уродов. Так с помощью образа опьянения-забытья миф объяснял происхождение в мире зла и его проявлений: уродств и бедствий, старости и болезней.

Этот мифологический сюжет имеет множество вариаций. Одно из трех главных божеств североамериканских индейцев, верхов­ный творец мира Кецалькоатль, поддавшись уговорам своего антипода Тескатлипоки, забывается: нарушает свои же запреты, пьянствует. В это время с его под­данными происходят несчастья. Опомнившись, Кецалькоатль раскаивается и, огорченный, отправляется в добровольное изгнание в страну Востока, обещая вернуться на родину, но умирает на чужбине. В этом случае забвение становится источником не только бед и несчастий мира, но ухода из мира его творца: изгна­ния и смерти бога.

С древнейших времен в мифах память-добро и забвение-зло противостоят друг другу. Это первоначальное этическое разветвление выра­жено в особой, мифопоэтической форме. Здесь память -- божество, обладающее собст­венной волей и силой, властью и знанием. Забвение -- напротив, чары, отнимающие волю и силу, лишающие власти и знания. Если память в мифе чаще всего  -- персона, существо, которое дарит человеку память, то забвение, как правило,-- место, в котором этот дар теряется. Извечный противник памяти, забвение не обладает собственной силой. Оно не самодостаточно и суще­ствует лишь в силу отрицания.

Забвение в мифах понимается как недостаток или от­сутствие памяти, вызванные тем, что герой или божество попадают в необычное место, в особый топос, где они лишаются памяти. В этом топосе забвения герой или пьет из особого источника, или оказыва­ется под воздействием опьяняющего снотворного напитка-зелья, или вкушает осо­бое кушанье, погружающее в беспамятство. В топосе забвения герой лишается памяти на время, чтобы потом вновь очнуться, как спутники Одиссея в стране лотофагов, или, может, навсегда, как возлюбленный Селены, Эндимион, погруженный в вечный сон на горе Латис (древние толковали слово «латис» как «забвение»: греч. lanJa­nw, laJw). Но и в том, и в другом случае забвение -- не бог, не сверхъестественная сила, не космическая необходимость, но всего лишь отсутствие памяти, вызванное пребыванием героя в особом месте забытья. Неиссякаемый оптимизм подобных представлений более чем очевиден. Чтобы вернуться к изначальному благу, достаточно покинуть место забвения, расколдовать чары, разорвать путы беспамятства.

Мнемонические образы мифов убеждают в том, что в наивной картине мира нет места забвению как самостоятельной могущественной силе, способной в полной мере противостоять богоподобной памяти. В онтологическом смысле, в мифе забвение вообще не существует. Лишенное само-бытия, забвение есть ничто. Забвение -- потеря, несуще­ствование памяти, которая существует в подлинном значении слова. Это согласуется и с более поздними греческими философскими трактовками забвения, которое лишено субстанциональной силы. Забвение (LhJh) Платон определяет как «отсутствие ощущений». Это определение можно дополнить рассуждением в «Федоне», где Сократ называет забвением «утрату знания». В «Пире» забвение -- это «убыль знания». Забвение не существует само по себе, оно есть лишь отрицание памяти.

Миф обучает человека простой этике неравного поединка, в котором память есть вечное, всемогущее добро, а потеря памяти  -- временная уступка злу. Если память -- дар, то забвение -- лишение этого дара. Если память -- знание и благо, то забвение  -- умаление знания и недостаток блага. В их битве память призвана одерживать победу над забвением так же неизбежно, как добро -- брать верх над злом. Однако ничто так не противоречило бы мифологическому сознанию, как строгая логика дихотомии. Образы мифов, пластичные, гибкие и текучие, избега­ют односторонности. Память-добро и забвение-зло являют собою лишь крайние полюса, при этом мнемонические противоположности вступают в более сложные сети от­ношений, когда память и забвение, добро и зло меняются друг с другом местами. Например, забвение зла считается добром, а хорошая память предполагает умение забывать. Об этом может свидетельствовать ряд трактовок Памяти-Мнемозины и ее дочерей Муз в эллинской мифологии.

Как известно, в паре «уход и возвращение» понятие «уход»  -- лишнее. С точки зрения формальной логики, оно вообще избыточно. Ибо вернуться можно только туда, откуда ушел. Возможно уйти и не вернуться, но невозможно вернуться, не уходя. Иными словами, само понятие «возвращение» подразумевает, что ему предшествовал уход. Так же и в паре «забывание и воспоминание» понятие «забывание» лишнее. Ибо вспомнить можно только то, что забыл. Возможно забыть и более не вспоминать, но невозможно вспомнить, если не забыл. Иными словами, само понятие «воспоминание» подразумевает, что ему предшествовало забывание.

И если человек иногда ностальгически «вспоминает» сегодня о мифологических истоках и основаниях мысли, стало быть, он «забыл», утратил нечто очень важное: может, опыт глубины, сокрытой в мифе, опыт встречи с безмерностью и непостижимостью. Современный человек живет в анизотропном: безличном, во все стороны аморфно растекающемся пространстве, в котором привычно уходить, не возвращаясь. Современный человек живет в динамичном, необратимом, непоправимо прямолинейном времени, в котором мифопоэтическое вечное возвращение -- всего лишь ретроспективная утопия. Современный человек живет в открытом для катастроф и дисгармонии, трагичном мире, который так далек от мифопоэтической логики неизменной победы порядка над хаосом, добра над злом. Этот мир признает «самый метафизический из всех физических законов», как называл третий закон термодинамики Бергсон: в беспрерывно отгоняемом страхе надвигающейся энтропии. Сознание давно впустило в себя хаос и научилось уживаться с ним. Единственное, что остается: закрыть глаза перед видом пропасти Ничто, в которую бытие соскальзывает стремительно и неумолимо.

Вероятно, поэтому попытки мыслить с помощью мифопоэтических аналогий сегодня лишний раз подчеркивают невозможность вернуться в мифопоэтический космос. Ни фрейдовский «комплекс Эдипа», ни «Улисс» Джойса не приближают человека к глубине мифа. Метафора «одномерного человека» вмещает смыслы и подтексты, о которых, возможно, и не подозревал Маркузе. Мышление и действия нынешнего человека линейны. «Человек двигается только в одну сторону. И только -- от. От места, от той мысли, которая пришла ему в голову, от самого себя». Наверное, каждый человек сегодня вправе повторить эти слова поэта ХХ века, который не был способен на движение назад, потому что с тридцати двух лет от роду был кочевником: «вергилиевским героем, осужденным никогда не возвращаться назад».

Мифологический «человек вечного возвращения» приговорен оборачиваться вспять. Но возвращаясь памятью в прошлое, он вместе с тем заглядывает в будущее, ибо в мире, подвластном Ананке-Необходимости, память и предвидение -- одно и то же. Мифологический человек уходит, чтобы вернуться. Его действия очерчивают круг возврата во временах и пространствах. Его мышление подчинено логике круговращения. Он всегда завершает странствие в той же точке, с которой оно начиналось. Герой нашего времени -- «человек линейный». Он понятия не имеет, какова цель странствия, именуемого жизнью: уход из дома, возвращение домой, или, может, вечная бездомность. Его жизнь -- странничество без возвращения. Это вечная экспансия, выход за: за пределы места, в котором пребывает; за пределы все ускоряющегося времени, которое без сожаления покидает; за пределы текущих, калейдоскопом проскальзывающих в сознании смыслов, с которыми безжалостно расстается. В недетерминированности будущего прошлым, в свободе вечного обновления человек никогда не повторяется, он каждое мгновение иной, и ему не под силу выдержать искус оглядывания назад. Слишком тяжела ноша памяти, слишком сложно ее искусство, слишком желанно забвение приближающейся смерти для человека, суть бытия которого -- в невозможности возвращения.

Автор: Стародубцева Л., Харьковская государственная академия культуры, Харьковский государственный университет им. Каразина