Светская иконопись Кареля Фабрициуса

Икона выполняет разные функции, но одна из главных - анагогическая. Греческая основа в этом слове означает "ведущий вверх".  Икона - не просто изображает свой предмет, она возводит к нему, перекидывает мостик между человеком, стоящим перед иконой, и тем, что на ней. Лучшая живопись также способна соединять человека с изображаемым, естественно, не так полно, как это делает икона и, прежде всего, в эмоциональной сфере. Но всё же  -  она преодолевает разрыв между зрителем и изображаемым; с помощью иконы мы приходим в горний мир, с помощью лучших полотен люди с картин приходят к нам, становясь частью нашего понимания окружающего нас мира. Об этом - работа нашего постоянного автора.

Что это школа Рембрандта – это несомненно: высочайшее мастерство (способность к созданию уникального художественного образа, – т.е. способность сочетанием красок, особенностями композиции, рисунка и самим предметом изображения побуждать зрителя погружаться в определенное настроение, побуждать его думать и чувствовать в очень и очень  определенном – заданном – направлении) и высокое содержание (т.е. “сердечная мысль”, – М. Пришвин, – о существе жизни человека вообще и о том, как это всеобщее человеческое проявилось – какими больше, какими меньше гранями проявилось – в той или иной отдельной личности).

Но только впечатление от “Щегла” Фабрициуса ещё даже сильнее, чем то бывает обычно от полотен Рембрандта.

Первоначально, когда неизбежно ты начинаешь сравнивать этих двух художников, только ощущаешь эту разницу. Но в чём именно она, эта разница, – про это понимаешь ты не сразу… Да, поразительной независимостью духа обладал Фабрициус! Вот оно перед тобой – доказательство тому,  налицо ведь оно! А ты смотришь на его полотна – и не веришь тому, что сам же там видишь! Не веришь потому, что никто – совсем никто! – из художников XVII века не смел так свободно мыслить/чувствовать, никто не смел так свободно писать своё – так свободно жить, как жил Фабрициус! (Е.И. Ротенберг причисляет его к ярчайшим представителям так называемой “внестилевой линии”) [5].

Нет, я не хочу противопоставлять Фабрициуса Рембрандту. Они конгениальны. Они очень сродны друг другу по духу. Сродны по существу своему.

Но эта вот разница впечатлений от их полотен… – она просто ошеломляет тебя, она заставляет тебя думать и думать.

После Рембрандта остались десятки полотен.  Он был и продуктивен, и прожил довольно-таки долгую жизнь.

Карель Фабрициус же трагически погиб (при взрыве порохового склада), когда ему было всего лишь 32 года. Из написанного им уцелело только несколько полотен. Но – каких, каких полотен!

Так чем же отличен Фабрициус от своего учителя, от Рембрандта?

За немногими исключениями, полотна Рембрандта – это портреты людей: собственно портреты или же сюжетные композиции, где главное изображаемое – люди. Люди же, как говорили в древнем Риме, “всегда и везде люди”.

Портрет Яна Сикса считается шедевром портретного искусства. Почему так считается? Мне думается, это потому, что в случае этого портрета  нам открывается замечательная глубина содержания, которое замечательно выразительно воплощено.

Яну Сиксу этот его портрет очень понравился. В своем дневнике он делает такую вот лирическую запись: “Такое лицо было у меня, Яна Сикса, который с детства поклонялся музам” [4, c.49].

Знаем мы эту психологическую особенность подавляющего большинства людей и все же не перестаем удивляться: как?! неужели человек совершенно не способен видеть себя со стороны, и видеть то есть себя таким, каков он есть на самом деле?!

Ну скажите, разве на картине, про которую у нас сейчас речь, нам представлен “поклонник муз”?! Господь с вами, всмотритесь! Ведь это портрет…портрет подлеца! Конечно, этот человек и образован, и умен, и тонок,  но – ведь подлец же он! Подлец и лицемер. Хотя, конечно, не мольеровского типа. А так сказать, лицемер непреднамеренный, нечаянный. То есть искренне стремящийся ко всему действительно хорошему. Но по малости сил своих вынужденный… – не надо дальше объяснять?

Да, Ян Сикс в молодости писал стихи. И это увлечение не было для него чем-то таким случайным, чем-то наносным. Нет, ко всему поэтическому у него была органическая тяга. Живая была эта душа. И были в этой душе, повторяю, некоторые даже проблески способности к самовыражению…

Но стал-то он, этот поклонник муз, в конце концов, торговцем. И торговцем очень удачливым, крупным. Вы знаете, какого рода талантами надо обладать, чтобы быть оборотистым торговцем?   

Нет, не без колебаний внутренних – колебаний болезненных и долгих! –  решился Ян Сикс посвятить себя торговым, а значительно позже уже и административно-чиновничьим занятиям. И все же выбор был сделан. Ян Сикс все больше и больше богатеет. Он все выше и выше подымается по социально-иерархической лестнице (ему в зрелом уже возрасте удалось занять пост губернатора Амстердама).

Но… Он приобретает произведения искусства… Он водит дружбу с художниками… Один из этих художников – Рембрандт. Дружба этих двух людей длилась лет десять…

Рембрандт написал несколько полотен по заказам Яна Сикса. Ян Сикс был очень понимающим эти работы ценителем. Он вообще прекрасно понимал – что такое Рембрандт. И он был одним из тех влиятельных лиц Амстердама, кто мог бы спасти Рембрандта, когда тот оказался в ситуации банкротства (в ситуации, как утверждают биографы Рембрандта, инсинуированной).

Но Ян Сикс ничего не сделал для спасения Рембрандта от разорения.

Вы понимаете – почему?

Портрет Яна Сикса Рембрандт написал за несколько лет до того дня, когда все его имущество было продано с молотка. И написал Рембрандт портрет своего друга так, как он всегда – всегда! – и понимал его…

Роскошный наряд. В глазах же – печаль… Печаль – о чем?

Да, несомненная светскость. И в то же время – естественность, натуральность.

Но что, что  – за этой натуральностью?

Что в этом портрете больше всего притягивает к себе наше внимание? Лицо? Или же – руки?

Мечтания души, высокие устремления… И – нашёпоты  трезвого разума…

Их, души и разума, соотношение – своё, единственное – в каждом из нас…

И неминуемая – вечная! – их тяжба, – тяжба души и разума…

И – реальные, практические наши действия… И – итог. Итог всей жизни… Каков он – у тебя? Каков он – у другого?

Ян Сикс, повторяю, был очень тронут этим своим портретом. Он увидел в нем всё-всё свое лучшее. И – ничего, совершенно ничего, кроме этого лучшего.

Но  должно ли человеку понимать самого себя? Понимать то есть себя совсем уж так вот – до конца чтоб?

Крайности. Отсутствие чувства меры. Максимализм…  Губительно всё это? Или же это всё – созидательно? Ответ будет зависеть от тех ценностей, которые для вас – главенствующие.

Гуманизм охранительный… Гуманизм созидательный… Разные, весьма разные это гуманизмы.   Безусловно, антигуманно только одно – насилие. Насилие над другими. Погубление же себя ради сохранения своего лучшего… – не это ли есть высшее назначение человека?

……………………………………………………………………………..

Что думала/чувствовала, глядя на свой портрет Катрина Хоогсат (написан в 1657г.) – про это нам ничего не известно.

Но что думал Рембрандт об этой своей портретируемой, про это сомневаться не приходится: всё, что он думал про Катрин Хоогсат, – всё это и запечатлено на полотне – ну просто невероятно проникновенно – невероятно внятно! – запечатлено.

Но внятно только тому, разумеется, кто способен думать и чувствовать. И кто, конечно же, уже давно не новичок в жизни, – кто уже имел возможность понаблюдать за разными и разными людьми…

Искусство… Вот вам оно – зачем? Для ублажения взора? Для ублажения самолюбия? Для узнавания того, что же именно видят вокруг себя – и что об этом увиденном думают/чувствуют – другие? Значим ли для нас чужой духовно-интеллектуальный опыт? Влияет ли этот опыт на наш собственный опыт того же рода? Научаемся ли мы чему от других (речь, естественно, идет об опыте духовном, а не об усвоении опытных, научно-практических знаний). Мы берем чужого ровно столько, сколько можем взять? Это чтоб для реальной – практической – организации нашей жизни? И – пренебрегаем всем тем, что выше наших личных сил? Просто отмахиваемся от всего прочего? Но от мыслей/чувств таких, как Рембрандт, – совсем пренебречь-то ими нельзя ведь?

Ну, знаете, это – кто когда как…

Думал ли Рембрандт – поздний Рембрандт – о том, для кого он пишет свои полотна? Вряд ли! Его теперь, наверное, интересовал не потенциальный зритель, а одно лишь только то, что он сумел понять о человеке.

Бывшие его поклонники его почти забыли. Ни от кого уже не было ему заказов… И не было уже семьи у него. И не было прежнего любимого дома… Единственно, что у него теперь оставалось, – это его талант – несравненный талант! Талант, через который Рембрандт остался жить в последующих веках. Талант, через который он оказался ненужным – чуждым! – своему времени.

Нет, я все-таки никак не могу понять, как же это Катрин Хоогсат не отказалась заплатить Рембрандту за свой портрет – за такой вот свой портрет!

Неужели она не понимала, что о ней рассказал Рембрандт своей поистине гениальной кистью?!

Да, она умна. Это то есть по-своему, значит, умна. Да, она удивительно – невозмутимо, невозмутимо! – спокойна. Да, она, несомненно, благопристойна. Всегда была благопристойна и всегда, во всю свою жизнь, такой останется.

Всё, всё это именно так.

Но – почему тогда так неприятна нам  эта Катрин Хоогсат?

А потому, как этот её ум, и это её необыкновенное спокойствие, и эта её благопристойность – это всё у неё от холода её сердца. Не человек ведь перед нами – жаба! И жаба-то из тех, что в темных погребах – не на живой – теплой, ласковой! –  земле живут.

Катрин Хоогсат была женой амстердамского красильщика. Что красильщик был преуспевающим мастером – про то свидетельства вполне определенные на полотне Рембрандта имеются. Отсюда тоже – это её душевная и телесная покойность.

Принадлежала Катрин Хоогсат к секте ментонитов. То есть к секте тех, кто был последышами анабаптистов, – последышами тех, кто был по природе своей страстен, кто мог увлекаться, надеяться, – кто был готов действовать, готов был рисковать, готов был умереть ради воплощения своих идеалов установления “царства божия” и социальной справедливости.

Нет, время тех мечтаний – время отчаянных попыток воплощения этих мечтаний в жизнь, время крестьянской войны в Германии – то время давно минуло. Движение восставших крестьян, руководимое Томасом Мюнцером – человеком бесстрашного сердца и бесстрашного ума, бесстрашно-деятельным мечтателем-идеалистом – это движение разгромлено.

Какая там ещё социальная справедливость – справедливость для всех?! Справедливость – уясните, идиоты, это себе! – она будет только для тех, кто способен понять, что её не может быть – никогда не может быть! – столько, сколько вам – всем вам, недоумкам, – того хочется.

И все те, кто с этой горькой истиной не хотел примириться, – все они были, кто уничтожен, а кто рассеян-разогнан.

Новые анабаптисты – ментониты – это были анабаптисты, очень и очень наученные реальным своим опытом.

Конечно, разные были это всё люди. Но в той или иной мере для всех них было явственно характерно то, что были они людьми осмотрительными, умеренными – были они людьми очень и очень послушными своему разуму. Чувствам же – если они и были в ком – им ходу не давали.

С человеком всякое бывает в жизни… И всяким бывает он сам…

И мы то сочувствуем ему, то осуждаем его, то восхищаемся им, то ненавидим его… – всё зависит от того, что и как он делает, – в зависимости от того, какими он движим влечениями.

Но почему нам так – ну, просто органически несимпатичен тот, кто движим не чувством, а соображением?!

А это потому, как ум есть всего лишь слуга нашему с вами сердцу. И когда этот слуга по каким-то там внутренним, внешним ли причинам становится над кем-нибудь из нас господином… – гадко и страшно – больно, ужасно больно! – видеть такое нашей душе.

И всё же – о, сколько их – и далеко не глупых! – из века в век нудивших, что жить по сердцу – это глупость!

Ну что ж, так оно было и так оно будет всегда: кому удовольствия спокойной долгой жизни; кому – пусть и недолгое, а всё же – яркое счастье!

На чьей стороне Рембрандт – на стороне “мудрых” или “глупых” – про то ведь сомнений у нас быть не может, так ведь?

Художник, если это не просто мастер (то есть человек, владеющий своим ремеслом), а если это подлинный поэт, – не бывает – никогда! – не бывает он на стороне “мудрых”!

Но Рембрандт пишет их, этих самых “мудрых”. И пишет их часто.

Почему это так?

Ну, во-первых, у них, у этих “мудрых”, всегда есть деньги. И заказы, разумеется, могут себе позволить делать только люди зажиточные.

И потому-то вот те, которые состоятельные, – они все запечатлены Рембрандтом в красках.

А вот карандашом, тушью – на бумаге, на картоне – можно писать уже то, что тебе ближе по духу, – эту роскошь можно себе позволить –  задешево! Именно эти персонажи чаще всего видим мы на рисунках Рембрандта.

Вторая же причина, по которой Рембрандт писал неблизких ему по духу людей, – она заключалась в том, что эти чуждые ему люди являлись законодателями в реальной жизни – определяли её строй, характер – по большей части определяли всё это они.

Рембрандт же, будучи поэтом, романтиком, тем не менее, отнюдь не склонен был отворачиваться от реальной жизни. Его влекло – ему органически потребно было – понять людей реалистического склада.

Зачем?

Затем, что был он движим, как и всякий другой познающий, надеждой, что, познавая что-либо, ты тем самым уже сколько-то подчиняешь себе это нечто, подчиняешь его себе настолько, что можешь ты тогда пробовать изменить это познанное нечто в том направлении, которое тебе представляется благотворным – благотворным для всех людей.

Так какие же краски использовал Рембрандт при создании портрета Катрин Хоогсат?

Доминируют черная, серая и восково-желтая.

Кружевной, гладкий чепчик на голове Катрин Хоогсат. Он – белый, прозрачно белый – на реденьких, тусклых её волосиках.

Широкий отложной воротник её платья – он тоже белый,  безжизненно белый.

Но эта безжизненность несколько оживлена крохотными такими вот декоративными детальками – белыми кисточками по концам воротника.

Вас не повергают в недоумение – в недоуменный такой ужас – эти вот тяжелые кисти из крученого шелка – черные, малиновые ли – которые свисают с углов гробов?

Строгое платье Катрин Хоогсат. Оно, конечно, черное. И – жестко черное: оно ведь муаровое. Черные эти разводы по черному льду… Вы можете поверить, что под этим черным муаром – живая, теплая плоть? Вам никогда не казалось, что черепахи, хотя они тоже живые, но что они как-то совсем иначе живые, чем всё другое прочее живое?

Вы вот посмотрите на лицо Катрин Хоогсат. Это лицо живого человека? Или же – мумии? Отличие от всех прочих мумий только одно: у этой мумии – глаза открыты!

Вы можете сказать, что видят – что способны видеть – эти глаза?

И ещё: попробуйте сказать: лицо Катрин Хоогсат – оно больше лицо женское или мужское?

Какая выразительная бесцветность! Ну просто завораживающая тебя – гипнотизирующая – бесцветность!

Губы эти вот её… Эта тень какой-то замороженной улыбки на них… Вы можете себе представить, чтоб эти губы вдруг тронула бы живая улыбка?! Как вы думаете, этим губам вот – ведомо ли им тепло – упоительное счастье! – поцелуя?

А эти ещё руки вот… Они когда-нибудь ласкали – кого-нибудь, что-нибудь?! Или же  они только кого-то, чего-то просто касались – бесчувственно касались?

Нельзя представить себе, чтобы в руке такой вот – чтобы были у неё в руке травинка ли, цветок или яблоко…

Вы можете себе представить, что пальцы Катрин Хоогсад касались клавиш клавесина?

Единственное – не строго так жизненно необходимое – деяние, на которое способны руки Катрин Хоогсат, – это, пожалуй, рукоделие. То есть способны они единственно на самое такое бесстрастное, а если точнее, то самое такое мертвое художество.

Но, может быть, вы с этим  последним нашим утверждением – про мертвое художество – не совсем согласны? Высказывайтесь тогда! Интересно будет очень послушать!

А можете себе представить вы, как Катрин Хоогсат откладывает в сторону свое рукоделие и берет в руки библию? И медленно, бесстрастно листает, листает она страницы этой такой человеческой – такой живой! – книги…

По-разному читают эту книгу: одни на гуманистический лад, другие – на начетнический…

Вы не можете объяснить, почему говорят, что в рай не пускают тех, кто во всю свою жизнь не свершил ничего доброго и ничего дурного?

Да, вы правы: рай – для живых. И жизнь – тоже для живых. И для них же – счастье. Только для них, только!

Именно оно – счастье – есть для художника (=поэта) единственное им искомое. Искомое – и для себя, и для других.

Художественное, поэтическое – оно всегда красота. Та красота, которая тождественна добру и истине. А другой красоты, собственно, и не бывает-то…

Красоту и искал Рембрандт.

И чем дольше жил, тем напряженнее всматривался он во всё его окружающее – в поисках её.

И искал её прежде всего в человеке – в душе его.

И мало, совсем мало находил он того, без чего он сам просто не мог существовать.

Он всматривался в лицо очередного своего портретируемого и думал своё всегдашнее: чем тот живет – да и живой ли он вообще-то? А если живой, то что в нем самое живое? И что есть в нем этому живому противоположное.

Холодное сердце. Догматический ум.

Да, вот они два эти изъяна, которые так несимпатичны бывают в человеке, – несимпатичны тому, кто действительно живой. Через эти два изъяна человеческой породы – все, все его прочие непривлекательности.

Вы хотите сказать, что коренных пороков не два, что есть только один такой порок? Именно же – холодное сердце? Да, скорее всего, это так: из этого единственного – всё и прочее, и прочее.

“– Песик, кажется, глуповат? Нет, он не глуп”.

Но даже если он и был бы глуповат, он всё равно бы вызывал в нас чувства трогательные.

Но глупость людская –  совсем-совсем другие чувства вызывает она в нас…

Запечатление чего-то – ведь это для того, чтобы понять его, запечатлеваемое это. Понять самому… И чтобы другие тоже поняли… Ведь понимание – это, наверное, уже и власть твоя над понимаемым?

И есть тогда надежда на изменение к лучшему…

Что? это наивное, пустое мечтание? Возможно, что это действительно так…

И всё же наивные мечтатели, эти наивные учители человека – бесконечно симпатичнее они тех, кто высокомерно презрительно утверждает, что никакое дурное не может хоть сколько-то изменяться к лучшему.

Вот мнение о человеке одного из этих холодных высокоумников, Вольтера: “Мы оставим этот мир таким же глупым и злым, каким застали его при своем рождении”.

Рембрандт не был человеком остроумным. Он был человеком просто мудрым. То есть был он человеком тонко чувствующим то, что без надежды не может быть подлинной жизни – нет радости, если нет счастья – никому, никому… – никогда!

Догмы умников и догмы тех, у которых ума не очень-то, – душе художника они одинаково чужды – чужды как ничто другое из того, чем живет человек. Ведь что есть догма? Незыблемая истина. Трафарет. Канон. Но могут ли быть какие каноны для того, кто есть творец, – то есть тот, кто всегда открывает, создает новое содержание и открывает/создает для него новые формы?! Нет, художник и догматик – это враги крест-накрест! Подтверждений этому мнению – совершенно определенных – их много, очень много. Но одним из самых ярчайших является портрет Катрин Хоогсат.

Будь портретируемая всего лишь догматиком, так сказать нутряным, то есть простым, смирным – не идейным – обывателем, – не писал бы её Рембрандт такой, какой она предстает перед нами: совершенно неживой живой.

К мирному обывателю Рембрандт был бы поснисходительнее: тот ведь просто принимает бытие таким, каково оно есть, то есть просто ладится к нему – вынужденно – и не ставит себе в заслугу это свое безропотное смирение перед обстоятельствами и всякого рода данностями.

Тот же обыватель, которого имел перед собой Рембрандт в лице Катрин Хоогсат, – это был обыватель, мнящий себя способным быть для кого-то образцом жизненного поведения, – это был обыватель с претензией – большой! – на наставничество.

Нет, не худший, разумеется, образец человеческой породы эта вот Катрин Хоогсат.

Но ведь художнику и дела-то никогда нет до самого худшего. С ним, с худшим, и художнику, и всем другим – всё совершенно ясно.

Художнику первейший враг тот/то – кто/что есть препятствие на пути поиска лучшего.

Оно же, это лучшее, – оно для художника всегда есть одно – идеал.

У Катрин же Хоогсат сходства с идеалом ровно столько же, сколько у этого черного мрачно-тупоглазого попугая, замершего – окаменевшего! – в этом его чёрно-золотом тяжелом кольце, висящем на чёрно-золотой тяжелой цепи, с тем дерзко хрипло-горластым ярко-зеленым живым попугаем, которого видел Рембрандт в комнате своей портретируемой.

Но не субъективны ли мы в своей трактовке этого известнейшего полотна Рембрандта? Может, у этой работы Рембрандта смысл какой-то совсем иной? Что? действительно иной? Тогда объясните нам, какой он именно – настоящий-то смысл этой работы.

Наряду с работами такими, как “Портрет Катрин Хоогсат”, у Рембрандта есть не меньше и таких, в которых господствующим является не аналитическое, а эстетическое начало, то есть работы, которые не столько заставляют нас размышлять, а больше просто порадоваться существованию в жизни чего-то/кого-то.

К числу таких полотен Рембрандта относится портрет Бертье Доомер (почитаемый знатоками за шедевр) [3].

По-разному можно быть счастливым. Одни бывают счастливы через свою духовную или интеллектуальную талантливость и через разнообразное еще там реальное обладание. И через это всё – ещё и радость от сознания своей состоявшести, счастье от сознания своей лучшести.

Другим же радость жизни бывает та, что их не томит, не мучит – не порабощает – жажда быть – во что бы то ни стало быть! – счастливым. И этих последних счастливцев ровно столько же редко случается встретить среди нас, как и первых.

А что же все-то прочие?

Они – изверившиеся. Разочарованные. Озлобленные. Удрученные. Отчаявшиеся… –  не правда ли? Ведь так это с нами, нет?

Бертье Доомер…

Нет, таким, как она (портрет её написан Рембрандтом ок. 1640г.), – таким не завидуют. Ими никто не восхищается. И никто не хочет быть такими, как они. Но нас влечет, всегда сильно влечет к ним – так ведь это, да?

Видеть таких – это благотворно, это целительно для всех нас, на них не похожих.

Такие, как Бертье Доомер, рождаются не для того, чтобы как-то особо так жить – чтобы особо что-то уметь, чтобы особо что-то иметь.

Все они, эти Бертье Доомер, какие-то врожденные они – совсем на нас непохожие – бескорыстники, нестяжатели они – по всей своей природной конституции. Вся жизнь их только в том, чтоб помогать другим. А для себя чтоб что-то именно – так, совсем какая-нибудь малость.

Вы видите всё это в Бертье Доотер?

Да, их сразу узнаешь, этих Бертье, когда они встречаются где-нибудь тебе. И сразу же через их вид, движения, слова – высвобождает нас от наших всевозможных – никогда не утоляемых! – алканий.

И странно покорно, как-то совсем сторонне смотришь ты – на всё это своё… Нет, вроде бы своё, вроде бы! Потому как вообще-то – как тебе сейчас это чувствуется – не твоё оно, не твое! Не твоё оно подлинное…

Вы помните то наше состояние, в какое погружаешься – неминуемо – когда долго смотрим мы в однообразно изменчивый живой огонь костра? Ведь отпускает, дивно тогда отпускает, да? С нами бывает так. Не часто, но бывает. Без этого жить было бы просто совсем невыносимо…

Но знаете что? Ведь и этим Бертье – им тоже невыносимо было б жить без нас, ненасытных – многогрешных! – алчников.

Посмотрите ей в глаза, этой Бертье Доомер, не та же ли в них видна завороженность, не та ли успокоенность через созерцание – разнообразно подвижного живого чужого? – живого огня чей-то там жизни.

А вот ёще одна работа Рембрандта, которую можно отнести к числу сочувственных запечатлений – портрет Жака де Гейна (1632г.).

Чтоб был очень уж хорош собой – этого о нем не скажешь.

Но – прекрасное ведь, на редкость прекрасное лицо! Лицо человека, способного разнообразно, сильно чувствовать. Чувствовать всё то, что особо доступно чувствовать натурам художественным. Чувствовать всё это  и быть через то счастливым. Ведь перед нами лицо счастливого человека, вы с этим согласны? Да вы и сами счастливы – сейчас? Счастливы оттого, что вам случилось –  наконец-то! – увидеть такое вот милое – бесконечно милое! – лицо?

Вы всматриваетесь, всё всматриваетесь и всматриваетесь в это лицо… И – толика какой-то печали начинает примешиваться к вашей радости от встречи с Жаком де Гейном.

Отчего бы это так, отчего?..

Наверное, это потому так, что глубиннейшее наше чувство – инстинкт наш духовный! – он никогда не дает нам забывать, что высшее наше предназначение, высшее оправдание нашей жизни, высшее наше счастье – это сотворение чего-то такого, в чем было бы запечатлено то, что есть в нас лучшего.

Увы, содеять что-либо такое –  не суждено было этого Жаку де Гейну!

Почему так случилось? Ведь был-то он талантлив, – это же совершенно определенно видим мы по лицу его!

А – беспечник, легкомысленник очень уж такой вот был он!

И эта особенность Жака де Гейна – прехарактернейшая! – грустно-любовно была запечатлена – увековечена! – Рембрандтом.

Про этот портрет говорили (современники), что Жак де Гейн на нём совсем не похож на себя [4, c.14]. Ну, не нам судить, насколько верно было это мнение. Мы можем только отметить – это прямо-таки бросается в глаза! – что есть поразительнейшее сходство Жака де Гейна с самим Рембрандтом, каким изобразил он себя на автопортрете с Саскией.

Но ведь и как отличны они друг от друга-то! И в чём именно заключается это отличие – мы это очень тонко разумеем!

Потребление… Пассивное существование… Оно – даже когда и не вульгарное – о, какая это пагуба! Какая пагуба для тех, кто не очень-то стоек!

Пассивная созерцательность бывает привлекательна в молодых – красивых душой и телом – женщинах.

Но когда только к ней одной – упоительной, да, упоительной! – сводится жизнь мужчины… – очень, очень это печально!

Вы именно эту печаль уловили в лице Жака де Гейна?

Вернемся, однако, к “Щеглу” Фабрициуса.

Поразительная картина! Она – завораживает! Она просто приковывает нас к себе! И это – мгновенно ведь! Это – как только наш взгляд упадает на неё! Ну просто наваждение какое-то – от этой картины!

Да что же, что там – на этом полотне?! на полотне размеры-то которого – всего лишь 34 x 23 см.!

Голая песочного тона стена – малая часть то есть этой стены. На стене зеленого тона насест – вроде пенечка. Вокруг этого пенечка – жердочка-дуга. На дуге – железное кольцо. От кольца – тонкая короткая цепка – к лапке щегла. Щегол – вполоборота. Он – неподвижен… Смотрит – на нас… Мы – на него…

Нет, невозможно оторваться от этой картины! Она – не отпускает, никак не  отпускает нас она!

Это, может, все из-за этого, такого особенного, цвета стены? Цвета чистых – дождями  омытых, ветром обдутых – песчаных пустынных осыпей?

Или же песчаных промоин в поросших лесом косогорах? Или цвета донного песка – в прозрачных ручьях? Или цвета песчаных берегов Северного моря? Или это, может, всё из-за этого зеленого цвета насеста? Цвета очень такого живого?  Цвета листвы? Озерной ли ряски? Травы? Или моха?

Малость? Но если это так, то почему тогда к этой малости так сильнейше влечет нас?!

Вы помните “Пелику с ласточкой” греческого гончара Евфрония? Помните, что мы о ней говорили? Говорили про то, что стар и млад – к ней, к стремительной ласточке! Потому что она – это они – и мы! – сами. Те только сами, которые истинные.

Фабрициус же, чтобы сказать о том, что есть в человеке главное, обошелся в обсуждаемой нами картине без него самого.

Почему так?

А потому, что идеальное в человеке всегда чем-нибудь/как-нибудь замутнено.

Для кого-то неидеальность человека – совершенно естественная, не вызывающая никакого духовного протеста, норма его (человека) существования. По этой человеческой норме живут, строят свою жизнь и создают своё художественное все многие те, кто суть умные, трезвые реалисты.

Но Карель Фабрициус не принадлежал к числу подобных реалистов. Он был из породы тех людей, для которых норма есть не то, что есть, а то, что им мечтается.

Но он и мечтателем был не очень-то обычным.

Ведь мечтатель обычный – это или религиозник какой-нибудь или банальный  сентиментальщик, или утопист там ещё какой-нибудь.

А что Фабрициус? Что у него – в его картинах?

В них – во всех! – отвержение всего того реального, которое так или иначе неидеально. И – запечатление – и утверждение, проповедование! – того безусловного, того безотносительного, того абсолютного, которое не как-то там кому-то грезится, а существует – уже, уже! – в самой реальной действительности. Это идеальное – идеальное для чувства (есть ведь ещё и то идеальное, которое для ума, – научное знание) – оно извечно одно: творения свободных художников. То есть творения тех, кто не суть то или иное производное своего времени, а суть самостийные личности. То есть такие личности, которым закон не писан  – никогда и ни в чём!

Через встречу с творениями  этих художников  – высшие для нас  – во всём своём обычно-то весьма заурядных – высшие для нас случаются духовные состояния.

Вам знакомы эти состояния? Как могли бы вы определить их?

Что вот чувствуете/думаете вы, глядя на автопортрет Фабрициуса (1654г.)?

Что чувствуете/думаете вы, глядя на “Продавца музыкальных инструментов”?

И что видите вы в  “Часовом”?

Эти работы по своей идейной направленности (= по содержанию своему, = по настроению своему) очень близки?

И это содержание, это настроение становятся тебе ещё более понятными, ты ими сильнее проникаешься, когда тебе на память приходят – ведь это совершенно неизбежно! – работы тех широко известных мастеров, которым Фабрициус – ну просто совершеннейшая противоположность?

Вот, например, “Автопортрет” Ван-Дейка.

Вы согласитесь, что так и хочется сказать, что это автопортрет очаровательного Ван-Дейка? Ну, прямо как графчик какой он на этом полотне! Он даже, может, и потоньше, поизящней всяко, чем все эти знатные дамы и господа, которых он писал – писал и писал! – когда прибыл в Англию со своей палитрой да кистями искать себе там счастья.

А вот и наша отечественная наипервейшая, ну прямо-таки идеально классическая кисть – Карл Брюллов! Несравненный, неустанный воспеватель всевозможных – очень таких породистых! – телес: телес мужчин и женщин, телес кобылок, телес собачек [1].

А уж этот его “Автопортрет” – ну тот, где он с этой его рукой – рукой Художника… – ведь всем  Нарциссам  наш  Нарцисс-то, вы согласны?

А вот ещё один из породы этих Брюлловых – художничек, который всенародный этот наш  любимчик-то… – вы ведь догадались, про кого я? Да он самый – Александр Шилов [2, c.164].

Знаем, знаем: упорный труженик, который всего, чего добился, – добился единственно своим умом, своим старанием.

Это же надо, чего удостоился – это при жизни-то ещё! – ему создали Государственную картинную галерею имени Александра Шилова!

Да, недаром говорится: “Терпение и труд всё перетрут”! Как можно не вспомнить это верное тонкое наблюдение, когда перед тобою – А. Шилов?!

Портреты кисти Александра Шилова…

О, эти портреты! Какое мастерство! Ведь прямо-таки как на самом таком высокопрофессиональном  фото! Но главное всё же в портретах – не эта его удивительная ловкость кисти, а сами образы – люди то есть, которых пишет Шилов.

Вот портрет мамы художника.

Она в новом сером пальто с песцовым воротником. Ну, не красавица писаная, не заслуженная какая там артистка – а песец все же к лицу даже и простой вот тоже женщине. И ещё этот наш, такой традиционный легкий пуховый платок, тоже совсем новенький. Песец с головным, значит, платком…  – это так по-народному всё, правда ведь?!

И бабушка вот – на другом это портрете – возле баночки пол-литровой с цветущим багульником… – сразу чувствительно так понятно: про молодость свою, видать, взгрустнулось, вспомнилось ей… – Да, трогательно, хорошо, совсем не противно смотреть на такую бабушку!  С такой-то вот, может, и мы бы ужились!

А вот космонавт П.И. Климук – такой весь ладненький, вроде даже хрупкий на вид – будто фарфоровый он. А на груди – две звездочки героя. А он вот ничего из-за них – совсем очень даже и скромный такой.

И лица у всех на портретах  работы Александра Шилова всегда всё такие простые, хорошие – настоящие то есть русские, у всех лица-то!

Как душа-то наша, утомившаяся от всех этих наших реальностей… – как она отдыхает, как ублажается она, когда смотрим мы на шиловские эти, такие нам близкие, такие понятненькие идиллийки! Душевный, очень душевный человек,  должно быть, этот наш Александр Шилов!

А ведь в люди-то он вышел – знаете вы вот, откуда?! Думается, что если вы человек впечатлительный и если вам самому пришлось с детства долго жить так, что про то и вспоминать никогда неохота, – тогда вы всё правильно – то есть сочувственно так– поймете/почувствуете про Шилова-то!

Да, вот уж подлинно – наскрозь! –  народный он художник.

Ну, ладно, все эти, про которых мы сейчас язвили,  и многие ещё те, кто им сроден, – это всё запечатлеватели наших с вами всевозможных  красивостей да хорошестей. Они все без претензий на духовное какое-нибудь там водительство.

А давайте-ка теперь взглянем, что там на полотнах тех мастеров, которые с гражданской, значит, этой самой закваской-то. Припоминаете такое художественное?

Да, несчетно, несчетно – именно такого!

Припоминаешь когда всё это несчетное – и так тогда жаждется тебе спросить про это-то всё: послушайте-ка, живописцы, рисовальщики и прочие запечатлеватели, что это вам всегда так уж потребно всех этих ваших героев всяко там приукрашивать да идеализировать?!

Некрасивого вот старого Сократа (вы помните картину Давида “Смерть Сократа”?) во всю его жизнь только и делавшего, что философствовать, – во всю его жизнь занимавшегося только думаньем и ни про какой там физический труд, это на своем чтоб опыте, ничего не знавшего, а чтоб заниматься гимнастикой и прочим подобным – это и подавно, – вы этого старика превращаете своей кистью ну прямо-таки в атлета?! Какой торс! Какие руки-ноги?!

А старика Сенеку вы таким рельефным, крепким прессом награждаете, что прямо всем на зависть это будет лицезреть! А ещё на фоне каких величественных колонн, на фоне каких великолепных драпировок написана эта сцена ухода из жизни Сенеки?! (См. “Смерть Сенеки” Давида).

Или ещё вот Наполеон Бонапарт. Он совершил со своим войском переход через перевал Сен-Бернар верхом на смирном муле. А вы вот, Давид, пишите его в этих горах перевал Сен-Бернар верхом на смирном муле. А вы вот, Давид, пишите его в этих горах почему-то на вздыбленном коне – это чего же так?!

Нет, я не то чтоб не верю в героизм и героев. Но вы всё и вся так ретушируете, так это всё идеализируете, что кому-то просто ну никак вот уже не удержаться, чтоб всё это ваше такое героическое, такое возвышенное – чтоб не представить в таком-то вот виде. – Вспомните картину Фабрициуса “Часовой”: тут и намек на эти ваши триумфальные арки, и постаменты, и колонны, и “герой” ещё тут…

Я опять хочу вернуться к Давиду (очень уж он характерен как тип художника-идеализатора). Но сейчас будем говорить не о тех его полотнах, которые с моральным этим содержанием, а об двух его автопортретах.   На мой взгляд, эти портреты – самые правдивые работы Давида. Но это, может, у него и совсем случайно так с ними получилось. Может, он писал их единственно для себя? Ну, просто душу облегчить хотелось после всякого им содеянного/пережитого?! Может, надеялся, что если кто и увидит эти его портреты, то и не очень-то додумаются, чего он там поназапечатливал, вглядываясь в свое отражение в зеркале?!

Вот “Автопортрет” 1790 или 1791 года.

Что, Давидка, так вот, значит, уже и испужался ты от этой своей революционности?! А ведь это всё только самое начало твоей карьеры пропагандиста и вершителя революционных этих всех преобразований, перетасовок и ликвидаций. А дальше-то чем тебе суждено ещё отличиться-то – ого-го! Тебе про то интуиция твоя художественная уже подсказывает-предрекает? Чуешь, что – “коготок увяз – всей птичке пропасть”?!

Да, чем ты там потом не отличишься-то в революционные эти годы! В Конвенте речи обличительные произносить станешь. Разгона художественной академии добьешься. За казнь – без всяких там это промедлений! – Людовика XVI проголосуешь. Ордера на арест врагов республики вместе с Робеспьером будешь подписывать [6, c.150]. Шествия там церемониальные разные с начала жирондистам, потом их ярым противникам, якобинцам, станешь организовывать.

И вот пишешь ты, Давидка, сейчас автопортретик свой, глядя в зеркальце на себя… И – что там у тебя на полотне-то выходит?! А – объятый смятением – страшком даже, страшком! – человечек-то выходит! Человечек, в мыслях которого – в сердце которого – одна мыслишка все вертится да вертится: “Ой-ой,  а вдруг чего там как потом-то, а?! ”

Не трусь, Давидка, с твоими-то талантами, чтоб ты не вывернулся?!

Так-то оно так, да мало ли каких случайностей может там выйти вдруг?! Знаю ведь сам много чего про всю эту нашу чехарду! Вон, начал писать “Клятву в зале для игры в мяч”, разместил на переднем плане этого огромного полотна главных действующих лиц первых дней революции (Байи, председательствовавшего на заседаниях национального собрания; неподалеку от него – Мирабо, Дюбуа-Грансе, Жерар и Барнав), а пока располагал на полотне всех (500 делегатов), кто 20 июня 1789года поклялся в верности конституционным принципам обновляемой Франции, события пошли развиваться так, что Байи и Барнав были гильотинированы, а прах умершего вроде бы своей смертью Мирабо был выброшен из Пантеона[1] [6, c.102].

Как же тут не забояться, когда – вон оно как…

Ну, знаешь, Давид, жаждать быть первой кистью короля (ведь удалось?!), потом определиться – попеременно! – на службу ко всем революционным лагерям, а ещё дальше потом пойти в услужение к Наполеону Бонапарту, – то есть желать всегда быть на самом верху да чтоб тебе быть там без риску какого – это ты уж того! Это ты уж слишком-то!

А вот еще один автопортрет Давида – 1794 года.

Писан он был в заключении, куда он попал после переворота 9 термидора (сперва его содержали в одном из парижских отелей, потом перевели в тюрьму Люксембургского дворца).

Робеспьер в Конвенте за день до переворота в конце своей речи воскликнул: “Мне остаётся лишь выпить цикуты! ”

Давид в ответ на эти слова заявил, что если это случится, то он последует примеру Робеспьера.

Но выпил он на следующий день не цикуты, а… рвотное. Чем потом и объяснял, когда шел суд над ним, своё отсутствие на заседании Конвента 9 термидора. И это отсутствие, возможно, спасло ему жизнь [6, c.147].

Все другие сподвижники Робеспьера (около 100 человек), арестованные  в день переворота, были казнены между 10 и 12 термидора.

Молодцом держался Давид в заключении. Да, страшновато, конечно, было – весьма, весьма! Но сообразил – как раз через этот страх-то! – что не надо видом своим показывать, что боишься. Лучше будет, если прикинуться заблуждавшимся, обманутым, несведущим.

Да, совсем не глупенько сочинил себе ролю Давид: был, мол, почти  непричастным к этим всем кровавым делам Комитета общественной безопасности (был в нем “совершенным нулём” – слова Давида на суде).

И вот этот сочиненный им образ – образ человека, истинно преданного единственно своему мирному ремеслу – живописи – этот образ Давид очень выразительно – как убедительно! – запечатлел на своем автопортрете 1794 года.

Всмотритесь в это полотно: ну какой он там сподвижник якобинцев?! В руках у него – видите что?! И вот его-то, художника, артиста – вы ведь поняли через эти его такие умненькие, внимательные глазки и через эти его никогда, видать, гневливо не сдвигающиеся бровки – вы уразумели, что перед вами – артист?! И вот этого-то артиста судить как всех прочих этих гильотинщиков?!

Но… сохранилось довольно много ордеров на арест, подписанных Давидом.

А всё же – выпустили, в конце концов, Давидку на свободу!

Почему выпустили?

А… специалисты такого уровня и не догматики, не фанатики они ещё если – всегда они могут пригодиться кому-нибудь для чего-нибудь!

Отрекся же вот Давид от человека, с которым вместе собирался выпить яд: “…Пока с Робеспьера не была сорвана маска…”?

Занялся же он в тюрьме уже “неангажированным искусством”?

Изъявил же готовность соединиться со своей женой, с которой ранее развелся, возможно, по политическим мотивам?

Нет, такой человек – совсем не дурак он! Такие, как он, – они живучие! Им всё – почти нипочем всё!

Господи, как же надоел этот самый, средней-то этой нравственности, человечек! Надоел, противен он даже тому, кто и сам-то далеко не безгрешен, – с постоянной, чуткой такой оглядкой на нормы своего времени живет то есть который!

Но когда Фабрициус – когда перед нами такие, как он… – на то время, покуда мы с ними, становимся мы – неожиданно для себя самих! – становимся мы выше, хоть сколько-то выше себя обычных!

Согласитесь: какое это счастье – как это то есть спасительно для нашей души! – когда селится где-нибудь неподалёку от нас какой-либо отшельник, живущий совсем не по-нашему… Или когда случается нам встретиться с мирянином, живущим по своим собственным законам – по соображениям своего ума и по влечениям своего сердца (вы помните, что говорил про свою особость Григорий Скоровода: “Мир меня ловил, но не поймал”?… Или когда знакомимся с художником, который никогда не искал через свои занятия искусством каких-либо себе материальных выгод, почестей ли. Вспомним, например, Мацуо Басё – “Луна или утренний снег… // Любуясь прекрасным, я жил, как хотел. // Вот так и встречаю год”.

Духовные аристократы… Для нас, для нашего духа встретиться с ними – это такое же благо, как верующему человеку побывать в церкви.

Но есть тут и большое отличие: ведь если в церкви чей-то дух, бывает, просветляется, успокаивается, то в случае нашей встречи с творениями светских “духовников” мы переживаем то просветление духа, которое  – прекрасное его оживление. Не надо ведь объяснять, в чём состоит различие этих двух духовных состояний?!

“Часовой” кисти Фабрициуса…

Что?! Что это?! Как же это только можно – позволить себе такое-то?! Ведь эта картинка – это же просто насмешка над нашими с вами представлениями о доблестном солдате! Если воин кто, – каким должен он быть-то?! – сильным, решительным, собранным! Должен быть он готовым к ратному, значит, подвигу!

А что представил нам этот Фабрициус?! Вот эта разомлевшая на солнышке рохля – это солдат на часах?! А в позе-то какой сидит он! Ноги эти его, полусогнутые, раскинутые – ну прямо непотребная девка какая! А что у него на голове? Шлем, что ли? Да уж больно он смахивает на медную миску! Для смеху, что ли, какой-то шутник нахлобучил её на эту одурелую то ли от жары, то ли от скуки, то ли ещё от чего там головушку?

А этот верный сотоварищ постового-то мушкетера – сторожевой этот пес?! Он-то вот – бодрствует! А знаете,  с чего это? Верно, всё именно так: хозяин этого пёсика сам-то и закусил, и из фляжечки маленько отхлебнул, а пёсику – совсем ничегошеньки! Вот и не спи теперь, сиди тоскуй с пустой-то пузой!

Послушайте, а что этот часовой охраняет тут? Куст винограда этот, что у него за спиной? Или там за этой облупившейся колонной  есть вход куда-то там? А куда, интересно? Может, про это что сказано на этих вот наклеенных на колонну ветхих совсем уже, полинялых картонах?

Ох уж этот Фабрициус! Ну что же он такой-то вот совсем уж ироничный?    

Подождите, с чего это вы взяли, что он смеётся над вами? Высмеивает то есть ваши все эти понятия о героическом и о всём прочем таком-то вот ?! “Часовой” Фабрициуса – это просто жанровая картинка – и только! Что? Вы не согласны? Содержание этой картинки никакое вовсе и не жанровое? Ну, если вы так хорошо понимаете Фабрициуса, объясните нам тогда, что побудило его выставить наше с вами это традиционно почитаемое, возвышаемое – ну, всё это солдатское которое –  выставить его в таком-то вот совсем для нас неожиданном свете?! Вы молчите? Нет охоты, что ль, пооткровенничать про это? Да, на эту тему чтоб заговорить – изрядно мужества на то иметь вам надо. Только это того мужества-то, которое – духовное  [5].

Карелю Фабрициусу такое мужество было присуще. Присуще – в самой высшей степени!

Он жил в Амстердаме. Потом – в Дельфте. Жил – в этих то есть самых-самых цитаделях нидерландских буржуа.

Деловая активность. Материальный достаток. Довольство всем и вся!

Что? Есть какие-то там обездоленные? И ещё какие-то там  уже “возвышенно” чем-то так недовольные? Ну, знаете, жизнь – она ведь для тех, которые сильные да ловкие. А что до тех, которые сердечно, значит, неудовлетворенные да огорченные, – так это всё от праздности, да ещё и от нереалистичности, от этой ихней преданности пустому фантазированию.

Вот этот Фабрициус –  опять он подкапывается под нас и наше это все! Всмотритесь – повнимательнее только! – в это его новое полотно-то – ну, то, которое – “Продавец музыкальных инструментов”.

Какие красивые дома! Эти венецианского абриса окна! Эти крутые крытые чудесной красной черепицей крыши! Какие мостовые – безупречно ровно замощенные! Какие изящные мосточки над каналами! И всё такое чистенькое, новенькое! А ещё и любовно выхоженные посереди городского камня эти деревца! И какое ещё небо над нашим чудным  обиталищем! И какие стоят легкие в этом небе облака!

Но – где, где люди-то?! Где те, которым всё это-то вот принадлежит?! Может, эти люди неприятны  чем-то Карелю Фабрициусу?! А если это так, то нам хотелось бы знать, чем же именно они неприятны ему?! Неужели ему приязненны только такие, как этот вот никчёмник с его музыкальными этими инструментами?! Ведь это единственный человек, которого Фабрициус счел нужным изобразить на своем чуть ли не панорамном таком вот полотне!

Весь облик этого продавца – горе-продавца! – его эта погруженность в себя… – во что погруженность-то?! – меланхоличная эта его отстранённость даже – от окружающего (да ты на себя, братец, пеняй, коли не умеешь жить так, как все толковые, порядочные люди живут!), и этот жалкий его лоточек в тенёчке под навесом, в загородочке – смотрите, с каких это всё сколочено дощечек-то! Где он их понасобирал-то только?!

Мы сами-то – мы очень и очень другие! Мы живём – мы дело делаем, и думаем, и чувствуем – совсем не так, как этот горемычный музыкантик. Вы заметили, кстати, что этот бедолага на итальяшку смахивает? Да, не наш, не наш он! Тут  этот Карель правду про нас сказал: среди нас чтоб сыскался такой-то вот – это вряд ли! Правда, сам-то вот Фабрициус… Вы обратили внимание, в каком месте этой, сейчас обсуждаемой нами картины поставил Фабрициус своё имя? Это, верно, что-нибудь да значит, а? И ведь как, как ещё вписал Карел своё имя! Ну, прямо как на мраморах каких античных: будто резцом начертал он эти буквы печатные – C. FABRITIUS!

Странно, да? Родиться среди нас, жить с нами безотлучно, а – чем же вот дышит он, Карель Фабрициус, если не нашим-то этим всем?! Можете вы нам про то что-нибудь разъяснить?!

Или ещё вот загадочка, с ехидным тонким таким-то смыслом: “Автопортрет” Фабрициуса.

Давайте вспомним, каким себя изобразил на автопортрете старший современник Фабрициуса и почти земляк его, Пауль Рубенс (мы про тот его портрет, где он с женой). Да, артистом, художником, умником таким свободным изобразил себя Рубенс. Такой, конечно, не шибко обременен он заботой про то, кто/что про него может там подумать. Однако ж видим мы определенно, что этот человек – из самого порядочного общества он! И жену свою тоже написал – ведь дама же!

А наш Фабрициус что?! Ведь просто маляром каким-то намалевал себя на “Автопортрете” он! Наряд-то у него, видите какой?!

А лицо?! Это же надо! Так превосходно владеть кистью и почему-то вот не пожелать хоть сколько-то утоньшить, облагообразить простонародные черты своей физиономии! А глядит-то как этот маляр – это на всех на нас! Вот уж вознёсся так вознёсся! Ну, кто ещё, повспоминайте, писал себя на фоне облаков?!

Да, Карел Фабрициус может кому-то не больно по вкусу прийтись. Одни будут неприязненно удивлены и озадачены. Кто-то будет просто рассержен. Другие будут смущены, странно так сердечно задеты. А кто-то и уязвлен – изрядно!

Но найдутся и такие, кому встреча с Фабрициусом будет в величайшую радость – в великое ликование духа!

Разнообразное человеческое… То, которое телесное. То, которое его интеллектуальное. То, которое – духовное.

 И – бесконечно разнообразные, никогда не повторяемые в какой-либо отдельной личности – всего этого-то человеческого сочетания – прекрасные, диссонирующие, уродливые или ничем особо не приметные.

И с каким бы ни случилось нам повстречаться человеческим – никогда оно не оставляет нас равнодушными: одно индивидуальное нас может восхитить, к другому мы отнесемся просто с любопытством, к третьему – с негодованием или отвращением даже… – разнообразнейшие чувства могут вызывать в нас различные проявления  человеческого.                   

Но есть ещё вот одно такое человеческое, которое  – ну, совершенно-совершенно редчайше встречаемое. Оно редчайшее, потому как оно – чисто человеческое,  то есть чисто духовное… Нет, точнее всё же будет сказать – духовное по преимуществу.

Ещё одна – наипримечательнейшая! – особенность этого человеческого: это духовное по преимуществу – оно в содержательной основе своей состоит из чувствований, природа которых  не трансцендентна, а совершенно посюсторонняя: чувствования эти имеют себе источником только одно лишь земное. Но только то земное, которое пробуждает в нас чувствования высокие.

Странно, но такое человеческое,  такое духовное – редко оно в ком находит отклик. Казалось, такое вот вроде бы совсем естественное это духовное – такое, на уразумение, на освоение которого и никакой специальной-то подготовки не требуется. А вот поди ж ты – тянутся к чему угодно, но только не к самому достойному, не к самому прекрасному – не к самому человеческому.

А ведь какая это радость – высокая радость! – повстречаться вот с таким, например, человеческим:

“ Ах, Парменон, вот счастье несравненное: // Уйти из жизни, наглядевшись досыта // На дивные стихи, солнце, милое  // Всему живому. Звезды, реки, неба свод, // Огонь! Живет ли человек столетие // Иль малый срок, он эти знает радости; // А ничего святее не увидит он”.

Да, Менандр, живший за 300 лет до нашей эры, – он понимал, какие это самые святые человеческие чувства.

Но, – может, это от бедности, от элементарности тогдашней жизни? Просто приходилось человеку любить всё такое-то вот совсем простое? А человек нашего, нового и новейшего времени, имеет себе в выбор для осмысления и очувствования… – о, чего он только не имеет!

Ладно, эта ирония наша, конечно, это всё с досады – большой досады! Ведь хотелось – страстно хотелось бы, чтоб как можно большим было число людей, кто был бы приобщен к настоящему. Ведь тогда бы область прекрасного стала бы несколько пошире той, границы которой были так строго, так четко очерчены Менандром.

И всё равно: неимоверно это трудная задача – создать образ положительно идеального человека (образ же отрицательно идеального – это задача вполне выполнимая). И это давно уже подмечено. Оспаривать эту истину пытаются либо дураки, либо те, которые с продажной душонкой.

Карель Фабрициус потерпел фиаско со своим “Автопортретом”. Но фиаско только в том смысле, что, несмотря на то, что ему удалось – умно, тонко и мастерски  удалось – сказать этим портретом то, что он хотел сказать о человеке, это им сказанное было всё-таки как-то не именно то, не вполне то, что хотелось бы ему выразить.

И что тогда сделал Фабрициус?

Он написал своего “Щегла”!

И “Автопортрет”,  и “Щегол” созданы в одном и том же году – в   1654-ом.

Вы заметили поразительное портретное сходство между этим плененным щеглом и Фабрициусом? Фабрициусом, который – на фоне облаков и неба?!

О, этот “Щегол”! Впечатление от него – ведь оно просто…просто как нечаянное откровение тебе какое! Ведь всё, что тебе прежде случалось видеть у других мастеров и что ты сумел сам понять про человеческое, – всё это всегда было только частным – неглавным, неисчерпывающим, небезусловным…

Тут же, через этого “Щегла” тебе открылась – в чистейшим виде! – вся суть того, что есть собственно человеческое. Оно же – его вековечное мечтание, томление об освобождении самого себя для жизни своим самым любимым – возвышенно любимым! Это возвышенно любимое – красота и земная свобода.

Да, не та красота/свобода, которые кому-то  грезятся в каком-то где-то там. И не та красота/свобода, которыми может самозабвенно упиваться наша плоть. И не та красота/свобода,  которые – какое-то там серединное – ну, которое это самое “нормальное”, это самое, значит, “здоровое”. То есть у Фабрициуса – и не про “божественное”, и не про “человеческое, слишком человеческое” (Ф. Ницше). У него – о том человеческом, которое – художественное (= эстетическое), – только о нём, только! 

Только о нём – потому что художественное – то художественное, которое лирического варианта – да и ещё того лирического варианта, который – лирика философская, – такое художественное – это единственный неизменный, неиссякаемый, а главное – безупречнейший, чистейший! – источник нашего счастья.

…Александр Грин, уже тяжело больной, неизлечимо больной (о чем он знал), когда к нему, в его маленький, всего в две тесные комнатки домик в Старом Крыму, приехал московский корреспондент, свою беседу с этим газетчиком Грин закончил словами – словами, много-много чего объясняющими нам про всё-то наше с вами, – про человеческое: “Вы хотите видеть счастливого человека? Он – перед вами! ”

Литература:

1.            Бенуа, А. Карл Брюллов / А. Бенуа // Искусство: книга для чтения. – М. : Просвещение, 1969. – С. 396–402.

2.            Бычков, В. В. Эстетика / В. В. Бычков. – М. : ГАРДАРИКИ, 2006. – 572 с.

3.            Ефремова, Л. А. Рембрандт / Л. А. Ефремова. – М. : Искусство, 1973. – 71 с.

4.            Маннеринг, Д. Рембрандт. Жизнь и творчество / Дуглас Маннеринг. – М. : Лабиринт-К, 1998. – 79 с.

5.            Ротенберг, Е. И. Памятники мирового искусства. Западноевропейское искусство XVII века / Е. И. Ротенберг. – М. : Искусство, 1971. – 104 с.

6.            Шнаппер, А. Давид. Свидетель своей эпохи / Антуан Шнаппер. – М. : Изобразит. искусство, 1984. – 278 с.