Христианские корни науки

Вселенские Соборы

Древние народы обладали большими знаниями о человеке и об окружающей среде, но у них не было научных революций и стремления к теоретическим новациям. Например, вавилонские звездочеты, составляя скрупулезные записи движения светил, не излагали теорий и не оставили объяснения небесной механики, но были озабочены только предсказанием затмений, совпадений и возвратных движений, чтобы разгадывать намерения богов для прорицания будущих событий. Закон всемирного тяготения не попал в поле зрения их прагматических интересов.

Вселенские Соборы так же не издавали никаких постановлений о развитии науки в Римской империи. Однако здесь суть истории иная: тем более действенным был способ соборного мышления, который распространился по всем сословиям и всей империи, чем менее он был достоянием узкого круга посвященных. Чтобы представить это время, надо вспомнить, как создавалось учение Церкви. Затронуты были все и вся. Цари, имевшие зачастую классическое образование, считали за честь принять участие в подлинном просвещении. Евсевий Кесарийский рассказывает об отношении Константина Великого к Символу веры: «Сам император остался этим Символом весьма доволен, но сказал, что к нему нужно прибавить слово омусиос, то есть единосущный». Умственное напряжение, свойственное эллинизму того времени, было неповторимо. Правда, в некоторых проявлениях оно доходило до абсурда: «Одни, вчера или позавчера оторвавшись от черной работы, вдруг стали профессорами богословия, – пишет Григорий Богослов о евномианской ереси. – Ты спросишь их об оболах (копейках), а они философствуют о Рожденном и Нерожденном. Хочешь узнать цену на хлеб – отвечают: “Отец больше Сына”. Справишься: “Готова ли баня?” – говорят: “Сын произошел из не-сущих”». Несмотря на это, в мироощущении людей было и другое. Это было восприятие универсума, основанное на трех принципах: отрицательный метод, символ и непосредственный опыт откровения.

1. Отрицательное богословие стремится к запредельному, но в этом дерзновении оно более реально, чем наш повседневный опыт. Божественные свойства обычно даются в представлениях, которые таят в себе бесконечность, но даже это понятие, внедренное греческой философией, отрицается в апофатическом догмате.

2. Откровение было мерилом на Вселенских Соборах, соединивших то, что разделяли ереси (по-гречески – «мнения»). Незабываемы строки из Ороса IV Вселенского Собора: «Две природы, Божественная и человеческая, в личности Сына, Единородного, в двух естествах неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно познаваемого». Сила откровения – в необыкновенной трезвости, которая уходит за пределы всякого мифа.

3. Символ соединяет знание с незнанием (в апофатическом смысле). Символ веры содержит церковный догмат. Геометрические тайны иконы воздействуют на нас непосредственно-символически, умозрение в красках побуждает «к удостоверению истинного, а не призрачного воплощения Бога Слова», как утверждает Вселенский Собор.

Симфония и раскол

Много столетий отделяет западный мир от способов выражения и хода мысли, проистекавшего из восточных верований. Противостояние Востока Западу обычно принимается как альтернатива современному миру, а отличительной особенностью европейской культуры считается научная революция и технологический прогресс, бывший когда-то небольшим островом в океане человеческих знаний. Научное мировоззрение зарождалось в европейском Средневековье. Ни вавилонская астрономия, ни китайская натурфилософия, ни индусские веды, ни персидские мудрецы не положили начало научному прогрессу. Говорить о недостатках технологии или образования не стоит, ведь то и другое могло при известной направленности развиваться стремительно, как цепная реакция.

Уже воздвижение египетских пирамид показывает те возможности для мобилизации общественных ресурсов, которые могли быть в древности направлены на создание новых технологий, вместо этого застывших на несколько тысячелетий. Было бы слишком большой передержкой назвать латентным столь медленный даже в историческом масштабе процесс. Предрассудки древних? Но их, надо отметить, немало и в науке, однако она по нынешний день продвигается вперед весьма значительными темпами. Поэтому остается непростой вопрос: что, например, мешало буддизму или мусульманству – более позднему сверхнациональному мировоззрению – использовать накопленные сведения о природе для создания научного видения мира, подобного теоретической базе, заложенной, скажем, в Новое время?

Ветхозаветная традиция была сосредоточена на откровении праотцев и пророков и на ожидании Мессии. Когда же Он пришел и христиане вникли в Божественные закономерности, как это было в период Вселенских Соборов, наука стала развиваться с нарастающим ускорением, начиная с некой скрытой фазы, необходимой для усвоения преднаучного метода мышления.

Преднаучный период трудно свести только к знаниям, изложенным в древних космогониях, которые, тем не менее, можно считать пращурами современной космологии. В английских словарях термин «космология» обычно определяется как метафизическое видение Вселенной в целом. В связи с этим следует привести расхожее мнение, «что это определение имеет значение только в век, который наследовал независимость мысли, легко воспринимающей разделение между тем, что называется Церковь и государство, клирики и миряне, религия и наука. Следовательно, когда мы говорим, что подразумевает Древний Египет под космологией, важно не забывать, что этот самый народ принадлежал до-греческой области и что для них ни содержание, ни язык того, что мы называем философией, не существовали». Однако если это предубеждение, высказанное известным египтологом и знатоком древней письменности Плумлеем (J.M. Plumley), экстраполировать на сферу эпистемологии, то можно выплеснуть вместе с водой и ребенка. Преимущества греков перед египтянами в овладении тайнами природы и в технологии весьма сомнительны. Так, один из семи мудрецов – Солон, основавший эллинские законы, ходил учиться в Египет. Жрецы отнеслись к его познаниям в целом как к «детским сказкам», восклицая: «Ах, Солон, Солон! Вы, эллины, вечно остаетесь детьми, и нет среди эллинов старца!» Они, по рассказу Платона, поставили в пример свою гносеологию: «Что касается умственных занятий, ты и сам видишь, какую заботу о них проявил с самого начала наш закон, исследуя космос и из наук божественных выводя науки человеческие». Это можно принять и как упреки в адрес Плумлея, который, по-видимому, в силу евроцентризма, выводил научный менталитет из греческой философской мысли. Уже из самого замечания по поводу старцев видно, что это не так, ведь наука обладает исключительной преемственностью, более твердой, чем традиция египетской пирамиды, преемственностью, отнюдь не свойственной греческой античной натурфилософии, а точнее – познаниям природы, поскольку эллины были «как дети» и в новом поколении начинали открывать забытое.

Разъединение Церкви и государства, клириков и мирян, религии и науки – это вехи западной истории, не ведущие сами по себе к созданию современной парадигмы, как думают некоторые идеологи. Само научное сознание зарождается во времена очень тесной связи Церкви и государства. Мы имеем в виду диахронный процесс плодоношения христианской мысли, подготовивший в Европе собственно век науки. В этот латентный для научного менталитета период становление нового теоретического стиля мышления захватывает широкие слои общества. Как это происходило? Исторический прецедент, названный по-гречески симфонией, был реальностью соборного опыта в государственной деятельности. Одним из аккордов этой симфонии в общественной жизни было умозрение (теория). Оно возделывает преднаучную ниву для произрастания научного мировоззрения на периферии церковно-теоретического опыта.

Во-первых, в сознание людей был открыт вход эксперименту как мерилу деятельности, поскольку ценность опытного, не эзотерического знания была поднята в богослужебной практике и еще более усилена в преодолении рассудочных спекуляций с помощью соборного откровения Церкви. Эмпирика религиозного делания оценивалась настолько высоко, что неграмотный монах, как, например, Антоний Великий, приглашался для участия в богословских спорах. Она прообразует многосторонний эмпиризм еще не родившейся классической науки.

Во-вторых, богословие бурно развивалось и прорывалось через еретические дебри апофатическим, то есть, отрицательным методом. Впоследствии наука избавляется от спекуляций похожим скептическим отношением к философским «излишествам», но не только. Благодаря тому что сам образец отрицательного метода вошел в ткань европейской мысли, наука выживает с помощью иммунитета против предрассудков своих же виднейших представителей и, в частности, редукционизма и детерминизма.

В-третьих, общественное сознание в период Вселенских Соборов подготовило новую теоретическую почву, на которой появились обильные всходы будущего научного прогресса. Средневековье было инкубационным периодом, в который триада откровение-апофатизм-символ была унаследована как элемент преднаучного мировоззрения для генотипа эксперимент-скепсис-метафора.

Вселенские Соборы и период особого накала богословской мысли заложили в европейскую культуру своего рода закваску. Этим было занято раннее Средневековье. Затем схоласты в своих философских лабораториях стали переплавлять христианское мировоззрение в идеологию, от которой получили свое название, поскольку сделали богословие методической школой^[1], и таким образом слились с общей традицией европейского рационализма, превознесшего разум, ratio по-латыни. Родоначальниками были греческие философы, и в первую очередь следует назвать Аристотеля, которому свойственно было более полагаться на логику, чем на откровение. Видимо поэтому он допускает весьма критические, если не высокомерные, замечания по поводу своего учителя-мистика Платона. Успех католических мыслителей был ограничен тем, что ими, в отличие от умозрений Вселенских Соборов, не сохранялась в своей цельности триада апофатизм-откровение-символ. Забывание коллективного церковного опыта и распадение соборности привело к выхолащиванию порождающей триады, апофатическая глубина которой в ренессансный период утрачена теологическим мелководьем гуманизма. Это было, видимо, результатом церковного раскола, и, тем не менее, неизгладимый след предшествующих достижений остался в европейской культуре, развивавшейся в направлении эксперимента-скептицизма-метафоры.

Научный прогресс

Отождествляя науку «с действенными манипуляциями и преобразованиями материи», некоторые историки склонны начинать ее с каменного века. «Главный поток науки вытекает из практических технических приемов первобытного человека», – пишет Джон Бернал. С этой точки зрения историю освоения космического пространства можно начинать с первого выстрела из лука, а симфоническую музыку – с первого исполнения на том же инструменте, кстати, сохранившемся у некоторых народов до нашего времени. Достижения античной мысли не переросли в научную революцию, начавшуюся не ранее чем через полторы – две тысячи лет. Так, еще Архимед смог оценить размеры вселенной, «ввел систему чисел, называемую “наименование чисел”». «Он нашел, что Вселенная имеет объем, равный 1063 песчинок», что поразительно совпадает с массой, подсчитанной современным ученым Харрисоном: «Если наблюдаемая Вселенная измерена в натуральных единицах, мы найдем, что ее масса – примерно 1080 ядер, размер – около 1040 ферми, а возраст – около 1040 джифи». Невозможно представить, как при существовавшем в древности инструметальном наборе был достигнут такой поразительный результат, но еще более удивляет то, что он не стал импульсом для создания космологии, ибо современная космология никак не связана с теми открытиями. Античная геометрия, хотя и использовалась при проектировке некоторых механизмов или в землемерном деле, не стала ни двигателем прогресса, ни методом новых технологий, ни инструментом научного мировоззрения, в то время как в Средние века уже в XIII веке францисканец Роджер Бэкон призывал к разработке «практической геометрии» – механики, оптики, астрономии.

С другой стороны, греческие отцы Церкви были искушены в знаниях своего времени и тем более в философских учениях. Они применяли их в апологетике, но они не были естествоиспытателями и не создавали научных концепций. Можно ли говорить об их влиянии на феномен науки? Этот вопрос уместен не только по отношению к ним, но и к более поздним и новейшим представителям европейской традиции. Так, Френсис Бэкон считается крупнейшей фигурой в истории английской научной мысли. Его способ мыслить напоминает тот, какой был свойственен в преднаучный период, и хотя его идеи не внесли сколько-нибудь заметного вклада ни в теорию, ни в практику науки, тем не менее они показывают, в каком направлении развивалась наука в христианской Европе. Его индуктивный метод эмпиризма, или «новый инструмент» («Новый органон»), противопоставлен логическому методу Аристотеля^[2]. После Вселенских Соборов схоластика заняла место интеллектуального движения, способного развивать научный менталитет. Оно было религиозно-философским, преобладало в Европе с VIII века вплоть до рационализма XVII столетия. Таким образом, научное мировоззрение зарождалось в Средневековье.

Научный прогресс – это всеевропейское явление. Эмпиризм, или опытный метод, научная метафора и скептицизм как недоверие к спекулятивным понятиям обеспечили научную революцию. Эти мировоззренческие установки не прослеживаются в какой-либо иной цивилизации. Три столпа новой методологии стояли на почве средневекового догматического мышления, которое руководствовалось, соответственно, откровением, символом и апофатическим богословием. Ее проекция – триада научного мировоззрения – сохраняет наследственные признаки христианской догмы. Например, классическая механика, потрясенная эмпирическим проникновением в микромир, не смогла объяснить его парадоксов, но передала свои понятия, правда, уже в метафорах наблюдаемых величин и волновых уравнений своей наследнице – квантовой физике.  

Сосредоточенность на имманентных сущностях, точнее – на исследовании «внутренних свойств» Всевышнего, нетварной природы, заслоняла схоластику от исследования природы тварной. Тем не менее апофатическая составляющая присутствует и в парадигме схоластов, а именно в католической критике алхимии и натурфилософии. Алхимия веками хранила пантеистические мифы, которые еще в XV столетии предстают в своем оригинальном виде: «Чтобы приготовить эликсир мудрецов, или философский камень, возьми, сын мой, философской ртути и накаливай, пока она не превратится в зеленого льва. После этого прокаливай сильнее, и она превратится в красного льва. Дигерируй этого красного льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превратится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом. Положи его в обмазанную глиной реторту и не спеша дистиллируй. Собери отдельные жидкости разной породы, которые появятся при этом. Ты получишь безвкусную флегму, спирт и красные капли. Киммерийские тени покроют реторту своим темным покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост». Развитие этого донаучного мифа, пожирающего свой хвост, по-видимому, закончилось еще раньше на философском камне, уступившем позже место гениальной по простоте и предвидению таблице Менделеева, с помощью которой рецепт «Киммерийских теней» записывается в одну строчку^[3].

Со временем генеалогическое древо науки заслонило собой лес рационалистов. Однако оно вырастает не из английского островного эмпиризма и континентального скептицизма. Его корни прослеживаются на глубине теоретических положений, принадлежавших великим каппадокийцам, отрицательный богословский метод которых был постепенно усвоен в общем мыслительном процессе. Не прошедшие этот искус могли вооружиться мнением другого ученого. «Очень должна быть велика путаница мысли, когда с научными приемами хотят найти реализацию высшего единства», – писал Менделеев. Представляя науку как единый организм, мы видим фермент ее внутренней деятельности в апофатизме, который служит также иммунитетом против рационалистических предрассудков, насаждаемых теми же учеными. Достаточно вспомнить, что Декарт мечтал о таблетках бессмертия, демон Лапласа управлял физическим миром, Мах не признавал атомов. И уже в наше время Эйнштейн верил в линейную модель безначальной Вселенной и не доверял квантовым принципам, Паули препятствовал открытиям в области элементарных частиц. Примеры можно множить. Мутанты же фундаментальной науки выживают с помощью апофатического отбора.

Хотя некоторые ученые становились адептами теорий, нормальная наука шла через сомнения и опыт: исследовалось то, что возможно – без схоластических претензий определить предельную реальность.

Послесловие

Сможет ли передовая наука оправдаться, когда дело касается простого, но неизбежного вопроса: как появилась жизнь во Вселенной? Или другого: как возможна столь высокая организованность животных? Наука, испытывая жажду самооправдания и обоснования, нуждается в подкреплении идеей объясняющей силы, философские спекуляции ее уже не удовлетворяют. Она постепенно свыкается с тем, что по своему звучанию должно вызвать у нее недоверие, она смыкается с теологуменами сотворения мира. Можно понять заботу об оправдании науки тех, кто, чувствуя ее пульс, хочет передать ей на подходящем языке свой богословский опыт.

Оправдание науки – это поиск ее провиденциального значения. Триада откровение-символ-апофатизм переходит за мифическое восприятие действительности. Пропитав христианское мировоззрение, оно порождает новый тип деятельности, которая располагает естествоиспытателя к теоретическому осмыслению реальности. Оправдание науки – в ее теодицее, не уместившейся в рамках рационалистической традиции, но перспективной в поле тех метафор, которые апостол Павел адресует Творцу: «Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создание мира через рассматривание творений видимы» (Рим. 1: 20).

Источник: Православие.ru

^[1] Начиная с Боэция (см. его «Утешение философией»), включая в качестве следующей вехи Ансельма, который довел дискурсивный метод до уровня онтологического аргумента о существовании Бога, и кончая Фомой Аквинским, чья философская доктрина официально заняла место богословия в Римско-Католической Церкви.

^[2] Последователи Аристотеля – перипатетики – собрали его логические сочинения в свод под общим названием «Органон».

^[3] Французский химик Дюма, расшифровав этот текст, записал его, используя химические символы: 3Pb + ¹/₂O²= Pb³О⁴; Pb(C²H³O²)2 ? (CH³)² = PbCO³; PbCO³ = PO = CO²; PbO = C = Pb = CO