Культуролог в ЖЖ 
Культуролог в ВК
Что такое конкуренция? |
Происхождение господствующих представлений о конкуренции и ее реальное место в мире. Ограничения и издержки конкуренции. Что было у нас при социализме? Какое отношение к деньгам на Западе и у нас?
Происхождение господствующих представлений о конкуренции и ее реальное место в мире Ограничения и издержки конкуренции О советской экономике и немного о "третьих путях" в целом В данном случае речь пойдет, главным образом, – об ограничениях и побочных эффектах конкуренции. Под конкуренцией в данном случае понимается, прежде всего, борьба между предприятиями за рынок сбыта, за “благосклонность” потребителя. В принципе же очевидно, что конкуренцию можно понимать и намного шире. Внимание именно к минусам конкуренции связано с тем, что:
Картина мира, построенная по принципу: “Конкуренция – монополия”, одномерна. Да и просто не очень корректна. Мир намного сложнее, и критика конкуренции еще не означает защиту монополии. Естественно предположить, что есть и какие-то третьи варианты. Кроме того, существует стереотип рассмотрения советской экономики в системе “конкуренция – монополия” как классической монополистии. Это скорее неправильно, советская экономика больше была похожа на один из неких “третьих” вариантов. В нарушение последовательности перечисленных выше пунктов начнем с п. 2. Вначале необходимо, все-таки, понять, с чего, так сказать, все началось. 1. Происхождение господствующих представлений о конкуренции и ее реальное место в миреНа чем основана эта уверенность? Несложно увидеть тесную генетическую связь представлений о конкуренции с представлениями об эволюции. Смит жил и работал раньше Дарвина, но эволюционные идеи тоже появились раньше Дарвина, разве что наиболее обстоятельно их оформившего. Кроме того, и нынешние специалисты по конкуренции охотно используют биологическую терминологию, – например, понятие “конкурентная ниша”, - просто калька с “экологической ниши”. Нетрудно догадаться, что идеи эволюции в природе и конкуренции в экономике идут в одной связке и стоят на некоем общем основании. Правильнее даже было бы сказать, что наиболее распространенные представления о конкуренции – частный случай теории (или теорий) эволюции. Более того, параллели обнаруживаются и между частными теориями того и другого. Так, “старина” А.Смит ближе к ламаркизму и/или дарвинизму (здесь, скорее наоборот – Дарвин проецирует А.Смита в природу), у фон Хайека, возможно, больше общего с Тейяр де Шарденом, а скажем, понимание конкуренции Й. Шумпетером как борьбы нового со старым напоминает теорию “многообещающего уродца”. Теория эволюции в самом общеизвестном виде исходит из того, что эволюция является следствием естественного отбора (т.е. той же конкуренции, только в природе). В результате оного отбора происходит образование более совершенных, высокоорганизованных видов. Иными словами, не мешай природе, и она сама все сделает наилучшим образом. Точно так же “естественный отбор” предприятий приводит к росту количества и качества и разнообразия продукции, общему экономическому росту и прочим приятным вещам. Менее известно (точнее, и это известно, но как бы остается в тени) другое:
По сути, теория (теории) эволюции является не научной теорией (т.е. основанной на реально наблюдаемых фактах), а своего рода религией, одной из безоткровенных религий - это так, потому что… так сказал Дарвин и другие авторитеты… так повелось, отцы и деды наши в это верили, и мы будем… просто потому, что это так, и все. О том, что эволюционизм – на самом деле религия, говорили, вообще-то, многие, в том числе, например, о. Серафим Роуз. Что действительно похоже на правду – так это то, что в результате естественного (или “естественного”?) отбора выживают наиболее приспособленные к данным условиям. Но нет, увы, никаких оснований считать, что эти приспособленные чем-то лучше, а также, что мир в целом в результате этого процесса становится лучше. Там, где не выживет тигр, олень или лебедь, прекрасно выживет крыса. Кстати, на многих океанических островах вместо некогда разнообразной, своеобразной и красивой фауны остались лишь вольно или невольно завезенные европейцами крысы, собаки и свиньи, вытеснившие все прочие виды. Но, в случае с конкуренцией – естественным отбором в сфере экономики, казалось бы, факты налицо. Человеческая цивилизация порождает все новые, все более разнообразные, все более совершенные товары и услуги. Казалось бы, очевидно, но… Повторим: В процессе отбора (конкуренции) выживают наиболее приспособленные к условиям внешней среды. Но, если говорить о природе, то изменения внешней среды (геологические процессы, климатические изменения, появление извне новых видов и т.д.) определяют, выживет данный вид или нет, а если выживет, то в каком количестве и качестве. По отношению к предприятиям, выставляющим на рынок свои товары, этой внешней средой является человеческое общество во всех своих аспектах – вкусы и предпочтения потребителей и их изменение, политические процессы, появление новых предприятий и т.д. и т.п. Иными словами, конкуренция задается рядом внешних факторов. Сузим этот ряд до одного пункта согласно “чистой” либерально-рыночной концепции – все должны определять только вкусы потребителей. Но и в этом случае – эти самые вкусы задают качество и количество конкуренции, а не наоборот. А вкусы бывают очень разные. К сожалению, и здесь нет оснований считать, что вкусы общества – человечества меняются в лучшую сторону. Кстати, это признают все. Читающий какого-нибудь Э. Тополя не станет отрицать, что это – низкопробное чтиво. Пьющий дешевое пиво из банки или пластиковой бутылки понимает, что пиво – дрянь. Но… не хватает ресурсов - духовных, материальных, интеллектуальных, на что-то более качественное. И конкуренция ничего изменить к лучшему здесь не может. Конкуренция – рабыня этой ситуации. А есть и еще один важнейший аспект. Повторим еще раз – выживает наиболее приспособленный. Вообще-то принято говорить, что конкуренция призвана удовлетворять разнообразные потребности общества. И это тоже прекрасно перекликается с позицией эволюционистов – эволюция, во всяком случае, в лице ее венца Человека (ну или кто там еще будет выше), призвана удовлетворять потребности Природы в познании и совершенствовании самой себя. Но… “Наиболее приспособленный” и “удовлетворивший потребности” - это все же разные вещи, и, увы, и здесь нет никаких оснований считать, что одно вытекает из другого. Вспомним еще раз печальную судьбу коренной островной фауны. Но, в случае конкуренции в экономике, вроде бы, не так? Да нет, примерно так же. Выживает не тот, кто лучше других удовлетворил чьи-то потребности, а тот, кто получил больше прибыли. Прибыль достигается через удовлетворение потребностей? В каких-то случаях да (пусть даже во многих случаях), но если бы это всегда или в основном было так, то самыми богатыми людьми, пожалуй, были бы крестьяне – кто, как не они, обеспечивают самую реальную и фундаментальную потребность общества. И, если бы это было так, государствам не пришлось бы регулировать экономику (т.е., получается, регулировать эволюцию!), причем история государственного регулирования экономики начинается не с 1917 года в России и не с Великой Депрессии на Западе, а со времен куда более древних. Основной целью коммерческого предприятия – главного субъекта рынка и конкуренции, является извлечение прибыли (иначе это было бы не коммерческое предприятие, а благотворительное общество), а происходит это путем удовлетворения чьих-либо реальных или иллюзорных потребностей или как-то по-другому – уже дело техники. Но все же – реальность, вроде бы, такова, что товаров становится все больше, и самых разных, и все лучшего качества. Да, разумеется, конкуренция, с одной стороны, способствует этому (о другой стороне несколько подробнее поговорим ниже). Конкуренция может способствовать тому, что качество автомобилей или качество телег растет. Но, во-первых, подобно тому, как естественный отбор не может обеспечить качественный скачок от, скажем, крокодила к обезьяне или от обезьяны к человеку, так и конкуренция как таковая не способна обеспечить переход от телеги к автомобилю. Помимо множества других условий, для открытий и изобретений нужен определенный уровень интеллекта. Точнее, нужно, чтобы регулярно рождалось некоторое количество людей, наделенных некоторыми способностями. Конечно, конкуренция, но в более широком смысле, чем конкуренция между фирмами, способствует НТП. Но и эта, более широкая конкуренция, первоначально определяется все теми же вкусами и предпочтениями общества, только тоже в более широком смысле – на уровне системы ценностей, представлений о смысле бытия. И, во-вторых, движение от телеги к автомобилю - процесс, очевидно, весьма неоднозначный. Допустим, что человек произошел от обезьяны, как нас учили в школе. Но побочным эффектом данного прогресса стало то, что человек, по сравнению с обезьяной, стал потреблять в 100 или даже 1000 раз больше пищи. Пойдет ли на такие расходы природа-матушка, получится ли у нее при этом самопознание и самосовершенствование? Скорее наоборот, все очень быстро закончилось бы самоуничтожением. (Кстати, именно необходимость огромных “расходов”, хотя и проявляющихся несколько по-другому, является одним из аргументов антиэволюционистов. Для биологической эволюции природе пришлось бы перебрать такое число комбинаций, что это растянулось бы на триллионы лет, а то и больше). А движение от гужевого транспорта к автомобильному имеет побочным эффектом именно в тысячи раз больший расход природных ресурсов и загрязнение среды. И это, не считая несопоставимо большую опасность, с которой связано передвижение в автомобиле, и роста негативных воздействий на психику человека. Вообще, любое “движение вперед” в техническом прогрессе и удовлетворении потребностей, как известно, имеет оборотную сторону, свои побочные эффекты, свой “антитовар”. Это банальность, которую и обсуждать вряд ли стоит. А, поскольку конкуренция выступает как “служанка” этих процессов, то и ее роль весьма неоднозначна. Но, главное не это. В случае с теорией эволюции, естественный отбор первоначально является реакцией на изменение среды, а не движущей силой изменения среды. Более того, у нас нет ни одного факта, доказывающего, что среда (природная) вообще меняется в “лучшую” сторону (т.е. что происходит эволюция). В случае с теорией конкуренции, конкуренция (ее “количество” и “качество”) является реакцией на изменение среды. Более того, у нас нет ни одного факта, доказывающего, что среда (общественно-экономическая) вообще меняется в лучшую сторону (т.е. что происходит качественное улучшение в удовлетворении потребностей человека). В любом случае, там, где в конкуренции часто видят причину, она – просто следствие. Иными словами – конкуренция для ее апологетов, так же, как и эволюция, является религией. 2. Ограничения и издержки конкуренцииТот же г-н Юданов приводит и конкретные примеры: “Создание Дж.Д. Рокфеллером гигантского нефтяного треста “Стандарт ойл” привело к 6-кратному снижению цены 1 галлона керосина (с 2,5 до 0,4 ц.) всего за 6 лет. Задумаемся: к снижению, а не к росту! Зловредный монополист – а фирма Рокфеллера была гигантом, каких в истории мало – снижал цены, вместо того, чтобы их взвинчивать. Точно так же и олигополизация черной металлургии вызвала стремительное сокращение издержек и цен. Основанный Э.Карнеги гигант продавал в 1889 г. 1 т. рельсов за 29 д., тогда как еще в 1880 г. она стоила 68 д. Формирование доныне остающегося лидером германской химической промышленности концерна “Байер” вызвало падение цены 1 кг анилиновых красителей с 200 до 9 марок. А век спустя столь же драматическим ростом производительности труда (и падением цен) сопровождались вторжение крупнейших электронных фирм на рынок персональных компьютеров и вытеснение с него мелких фирм – изобретателей этой популярной разновидности вычислительных машин”. Экономия на масштабах производства (за счет сокращения постоянных издержек) – известный экономический закон. Да, он действует до некоторых пределов, после которых предприятие становится слишком громоздким в управлении и экономия перевешивается дезэкономией. Тем не менее, сфера, где монополия эффективнее конкуренции, существует. Опять же, А. Ю. Юданов ее очерчивает – это массовое производство стандартного товара. И именно на этом поле советская экономика играла наиболее успешно. Если же обозначать сферы, где конкурентные отношения представлены лучше и работают более успешно, то это:
Конкуренция, если рассматривать ее с чисто экономических позиций, предстает как вещь более затратная, чем ее отсутствие. Не говорю “чем монополия”, поскольку разнообразие предприятий и производимой ими продукции совершенно необязательно означает конкуренцию, во всяком случае – жесткую конкуренцию. Выше уже говорилось о “конкурентной нише”. Предприятия необязательно должны сталкиваться в борьбе, поскольку они удовлетворяют, каждое, разные потребности рынка. Благодаря этому накал борьбы между предприятиями существенно снижается. И, если еще раз вспомнить советскую экономику, то причина “дефицита” не в том, что отсутствовала конкурентная борьба, что, дескать, позволяло предприятиям не думать о потребителях. Ассортимент потребительских товаров был просто слишком узок, объем выпускаемой продукции по многим товарам был слишком мал; иными словами, слишком много “экологических ниш” просто пустовало. Монополия, как мы все знаем, “склонна к загниванию”. Проще говоря, монополия склонна завышать цены на свою продукцию и не стремиться к хорошему качеству. Но и у загнивания этого есть некоторые пределы, равно как есть стимулы совершенствования, и равно как есть пределы совершенствования и у предприятий, действующих в конкурентной среде. Во-первых, монополия не может повышать цены, равно как и ухудшать качество товара, бесконечно. Раньше или позже она наткнется на падение спроса. Во-вторых, рост прибыли нужен и монополии, поэтому и она заинтересована как в росте качества своей продукции, так и в снижении издержек. Что же до конкурирующих предприятий, то рост качества также бесконечным быть не может (цена и качество друг другу противоречат, качество требует дополнительных вложений, что вызывает рост цены товара); и снижение издержек бесконечным быть не может. Напротив, конкуренция (само существование конкуренции в мире) неизбежно ведет к росту издержек. Что происходит, если два или более предприятий сошлись в схватке за одну “нишу”? За счет чего предприятие может победить в борьбе “за место под солнцем”? Можно, наверно, назвать три способа борьбы. Во всяком случае, три основных способа. Во-первых, за счет большего количества предлагаемого товара. Тогда суммарная выручка будет выше, даже при более низкой цене. (Цена снижается). Во-вторых, за счет роста качества товара. Тогда потребители будут готовы больше платить за него. В-третьих, за счет убеждения потенциальных потребителей в том, что им надо покупать именно этот товар. Т.е. за счет рекламы. И то, и другое, и третье требует все больших и больших средств, все больших и больших привлечений ресурсов извне, причем маховик затрат раскручивается на протяжении всей человеческой истории. Скажем, фермеру Y для “победы” над фермером X нужно распахать больше земли. Он это сделает. Далее появляется фермер Z, которому надо уже распахать больше, чем фермер Y. И т.д. Когда свободной земли уже не останется, начнется соревнование: кто больше внесет удобрений и т.д. При этом рост количества, по крайней мере, имеет естественные пределы – число потенциальных потребителей на Земле не бесконечно. Рост качества – тоже. Только он ограничен законами природы как таковыми (нельзя, к примеру, создать автомобиль, который вовсе не потреблял бы топлива и мог бы ездить 100 лет без ремонта и замены деталей), а также платежеспособностью потребителей. Кстати, выгодность для компании выпуска столь долговечного автомобиля весьма сомнительна. Даже при не очень больших издержках. А вот третье никаких пределов не имеет. И естественно, что, чем дальше идет человечество “по пути прогресса”, тем большую роль играет именно третий способ завоевания рынка. Это относится как к “старым”, традиционным товарам (типа зубной пасты), так и к вновь появляющимся на рынке. Причем здесь, как раз, данный способ становится главным, а иногда и единственным. Далее. Победа одних в конкурентной борьбе означает поражение других. Очень много предприятий в мире разоряется. Скажем, в США ежегодно разоряется около 200 банков. Что такое разорившееся предприятие? Это пустующие коробки зданий, брошенная техника, склады, забитые никому не нужной продукцией, сырьем, материалами; поля, зарастающие сорняками. Это и люди, оставшиеся без работы, т.е., если даже абстрагироваться от моральной стороны, простаивающие без дела знания и умения. На Западе все это можно увидеть, и в немалых количествах, включая и вполне “рязанские” пейзажи с брошенной техникой и зарастающими полями. Кто немножко знает реальную жизнь там, знает и это. У нас стало общим местом, что социалистическая экономика - это экономика бесхозяйственности, когда все вокруг общее, а значит – ничье, а значит – никто ни за что не отвечает. В результате на складах гниет картошка, поскольку некому позаботиться о хранении. Да, но на Западе тоже гниет картошка, только по другой причине – не нашла сбыта. В общем-то, хорошо известно, что Запад изо всех сил пытается сгладить эту ситуацию. К концу 1980-х гг. перепроизводство компьютеров там достигло 30-40% (30-40% труда впустую – такого размаха и при социализме не было). К счастью для них, развалился “коммунистический блок”, предоставив им огромный рынок сбыта. Традиционным способом решения этих проблем является также гуманитарная помощь – самый дешевый способ утилизации просроченных или не находящих сбыта товаров. Параллельно благодаря вбросу оной помощи разоряются и производители страны – реципиента, что обеспечивает западным компаниям расширение рынка сбыта. Но ведь такие вещи тоже могут происходить лишь до некоторого предела. И, главное, это не отменяет как таковой весьма неэкономный принцип функционирования рыночной конкурентной экономики. Нельзя не признать, что в мире производится огромное количество лишних вещей (притом, что очень часто не хватает необходимых), даже если эти вещи находят покупателя. Несложно предвидеть “либеральное” возражение – а кто вам дал право определять (во всяком случае, по отношению к вещам, которые покупателя нашли), какие вещи лишние, какие – нет? Может, вы еще и список составите, что можно покупать, что нет? Безусловно, список здесь не составишь. Не потому, что это слишком трудоемкая работа. И не потому, что для каждого человека пришлось бы составлять отдельный список. Простейший пример: при самой “тоталитарной” и “казарменной” системе в “списке” сибиряка должна присутствовать шуба, а в “списке” африканца, – нет. А потому составить такой список нельзя, что к конкретным вещам это, пожалуй, в принципе, несводимо, не делимо на конкретные вещи. Здесь, как говорится, “вся система” в целом “виновата”. Вся “конфигурация” вещей и взаимоотношений. Так, опухоль или вирус какой-нибудь, безусловно, вещи в организме “лишние”, но наличие этих вещей говорит о том, что болен весь организм, а не какой-либо конкретный орган у него лишний. А что мир задыхается (и в экологическом, и в психологическом смысле) от груды созданных им же вещей, а счастья, как говорится, нет, – это, пожалуй, для всех очевидно. Но выглядит вполне естественным и возражение, что наличие конкуренции, тем не менее, является стимулом к совершенствованию, компенсирующим, хотя бы до некоторой степени, побочные эффекты. С одной стороны – да, без сомнения. Здесь интересно обратиться к статье К.Фрумкина “Введение в теорию коррупции”, где он определяет демократическую систему власти как очередную стадию падения человечества после патриархата и монархии. От себя добавлю, что демократия, без сомнения, частный случай рынка, где действует конкуренция. Кандидаты во власть предлагают себя в качестве товара, мы же, покупатели, выбираем. Поскольку человек в очередной раз пал (до рынка и демократии), то конкуренция призвана хоть как-то компенсировать последствия такого падения. Монополист склонен к злоупотреблениям именно в силу падшей природы человека, и конкуренция в ряде случаев встает барьером на пути этих злоупотреблений. Но настоящий антоним понятию “конкуренция” вовсе не “монополия”. Это в принципе разные понятия. Монополия – не более чем характеристика положения предприятия в экономике. Конкуренция – принцип взаимоотношений. Настоящий антоним конкуренции - сотрудничество. Первоначально именно потеря людьми способности к сотрудничеству вызывает к жизни конкуренцию. И именно конкуренция как принцип, более того - как религия (см. выше) в конечном счете, и обусловливает то, что монополист начинает злоупотреблять. Как говорится: “Преодолеем препятствия, которые сами воздвигли на своем пути”. И, кроме того, уверенность в однозначно благотворной роли конкуренции основана на одном допущении – на том, что человек сводится к Homo economicus. Т.е. к существу, стремящемуся в первую очередь (если не только) к личной материальной выгоде. Очевидно, что это почти всегда или не совсем так, или совсем не так, причем, даже безотносительно к “стадии падения” человека. Мотивации людей могут быть самыми разными, причем в рамках одной и той же культуры. И это все понимают. Но – действует принцип любой безоткровенной, т.е., по сути, атеистической религии – “верю, потому, что так принято”. 3. О советской экономике и немного о “третьих путях” в целомВряд ли целесообразно рассматривать советскую экономику как некую совокупность компаний – монополистов (как раз монополизм расцвел с рыночными реформами). Этот аспект, конечно, присутствовал, но, скорее, весь Советский Союз представлял собой одну гигантскую компанию, где граждане – хозяева и работники одновременно. Некое суперсемейное суперпредприятие. И, разумеется, нельзя сказать, что действовала она в бесконкурентной среде. Другие страны разве не конкуренты? Тогда закономерен вопрос, – почему мы проиграли в конкурентной борьбе и в чем вообще суть нашего проигрыша? Объяснять все экономическими причинами было бы крайне неверно, хотя именно это – наиболее распространенное объяснение. Скорее, экономические причины просто легли на благоприятную почву. Хотя связанный с огромными масштабами эффект не только экономии, но и дезэкономии (причем местами, конечно, огромной дезэкономии), безусловно, присутствовал, называть советскую экономику в целом неэффективной, как это чаще всего делают, было бы несправедливо, и даже очень несправедливо. Кстати, на Западе вместо одной нашей “эффективности” применяют два понятия: “effectiveness” и “efficiency”. В первом случае речь идет о способности добиваться наибольшего результата, во втором – добиваться результата с наименьшими издержками. По поводу “effectiveness” сомнений, в общем, ни у кого нет. И интересно то, что речь идет не только о грандиозных стройках, успехах в науке и образовании, способности выходить из экстремальных ситуаций, но и о производстве товара массового потребления. Позвольте опять сослаться на А.Ю. Юданова и привести следующие цифры: Обеспеченность советских семей некоторыми потребительскими товарами, %
Сюда можно добавить и ряд других, в том числе фундаментальных вещей, –практически бесплатное жилье, бесплатное образование и медицинское обслуживание. С этим тоже уже никто не спорит. В результате более тесного знакомства с Западом ворчание по поводу низкого качества этих бесплатных (!) услуг почти прекратилось, а по поводу образования – прекратилось совсем. Вообще, по темпам экономического роста в послевоенные 3 десятилетия с СССР была сопоставима только Япония, где, кстати, система все-таки была скорее социалистической (конечно, со своей спецификой, но тоже очень напоминающей семейное суперпредприятие). Но, что касается собственно потребительских товаров, то здесь претензии по поводу качества остаются в силе. Автор просит прощения за грубость, но именно такой подход и есть пережиток “совковой” ментальности и клинического непонимания законов рынка. Советскому человеку подавай все подешевле (а еще лучше – бесплатно), но при этом - высочайшего качества, и ему в голову не приходит, что это в принципе невозможно (так наз. “принцип компенсации”). Между тем нынешняя рыночная (или более-менее рыночная) среда кое-что показала. Например, наши автомобили по качеству хуже иномарок. Но они и дешевле. Западный производитель не предлагает ничего сопоставимого по цене, и в нынешних условиях “Жигули” остаются “бестселлером”. То же относится и к большинству других российских товаров, “вернувшихся” к нам как бы из советского прошлого, с советским же, в общем-то, качеством (а качество сборки тех же “Жигулей” вообще упало), после того, как политика завышенного курса рубля за счет внешних займов погибла в августе 1998 года. Но, что здесь отличает настоящее от прошлого, так это меньшее количество тех же товаров и более высокая их цена по отношению к покупательной способности населения. И это в более рыночной и более конкурентной среде, чем 20 лет назад. Скажем, по сравнению с началом 80-х хлеб номинально подорожал более чем в 30 раз (с 16 коп. по 5 руб.), бензин Аи-92 – в 40 раз (с 20 коп. до 8 руб.), молоко – более чем в 60 раз (с 32 коп. до 20 руб.), проезд в городском общественном транспорте – в 60-100 (!) раз (с 3-5 коп. до 3-5 руб.) и т.д. Повысился ли в сопоставимое число раз номинальный заработок (при этом надо, конечно, иметь в виду, что 93% населения живет не в Москве, где заработки в 5-6 раз выше, чем в среднем по России; и что население состоит, все-таки, в основном из наемных работников “реального сектора”, бюджетников и пенсионеров)? Самая процветающая отрасль сейчас – нефтегазовая. Средняя зарплата в “нефтянке” - около 12000 руб. (данные приведены в одном из номеров “АиФ”). Т.е. по сравнению с советским временем она выросла где-то в 20-30 раз. У остальных дела хуже или намного хуже. В частности, средняя пенсия сейчас – менее 1000 рублей (номинальный рост с позднесоветских времен – примерно в 15-20 раз), зарплата учителей уже после повышения окладов с 1.12.2001. должна составить 2000-3000 руб., т.е. номинальный рост - примерно в 20 раз. При этом приходится иметь в виду, что нынешние цены – еще не потолок в свете некоторых грядущих экономических процессов. Да, полки в наших магазинах сейчас ломятся от товара. Все понимают, что это от роста не производства, а цен. Но сделаем еще одно интеллектуальное усилие и сообразим, что и собственно конкуренция здесь совершенно ни при чем. Скорее наоборот, экономические реформы, запущенные в начале 90-х (точнее, в конце 80-х), разбудили не конкуренцию, а разнузданный монополизм. А просто повысить цены могла бы и советская власть (кстати, ей, наверно, следовало это сделать по отношению к некоторым видам товаров). Можно сказать, конечно, о том, что у нас не сложился нормальный рынок. Что все коррумпировано, криминализировано, законодательная база не проработана и т.д. А это не может не влиять на количество и качество производства. Это все верно. Но верно и другое. Пока у нас остались мощные, так сказать, “пережитки советской власти”. Государство в той или иной степени покрывает затраты на электроэнергию и коммунальные услуги; сохраняется более или менее бесплатное образование и медицина; более того – продолжается даже предоставление квартир очередникам (хотя темпами раз в 10 меньше, чем в советское время); нет пока свободного рынка земли. Можно представить себе, каков будет рост цен абсолютно на все, если эти “пережитки” полностью исчезнут. Кстати, это могло бы быть не так болезненно в условиях относительно закрытой экономики. Кто-то сильно обогащается, но при этом с него берут налоги, плюс он сам инвестирует в какие-то проекты в пределах страны. Но страна наша открыта, “интегрируется в мировую экономику”, прибыли оседают “там”, туда же уходят и ценные для нас самих товары, будь то нефть или мозги. Итак, получается, что централизованная плановая экономика показывает свою дееспособность не только в области ракет и тяжелых промышленных гигантов, но и в обеспечении населения товаром массового спроса, пусть средненького качества, но недорогого. Подчеркнем, речь идет об обеспечении необходимым товаром, а не об удовлетворении разнообразных и “постоянно растущих” потребностей. Но разве рыночная конкурентная экономика с этим не справляется? Справляется, но далеко не всегда, ибо она работает по другим законам – товар идет не туда, где он нужен, а туда, где есть платежеспособный спрос. Тот, кто будет в условиях конкуренции работать себе в убыток (или хотя бы с меньшей, чем у конкурента, прибылью), даже успешно решая при этом какие-то благородные задачи, разорится. Именно поэтому, например, Россия в конце 19 – начале 20 века, была крупнейшим экспортером зерна, притом, что 30% населения ели хлеб с лебедой. К сожалению, это исторический факт, а не пропагандистская выдумка коммунистов. Поэтому и нынешняя Россия экспортирует более половины добываемой в стране нефти притом, что внутреннее потребление нефти всеми государствами бывшего СССР вместе взятыми (не говоря уже об отдельно взятой России) – примерно 20% от потребления нефти в США. Теперь обратимся к efficiency. Здесь, казалось бы, мы однозначно проигрываем. Мы, как принято считать, всего добивались слишком высокой ценой. Но, далеко не все так просто. Перед тем, как сравнивать Запад и Россию, необходимо, хотя бы коротко, отметить три важнейших фактора экономического развития, имевшие большое значение как для царской, так и для советской и нынешней России: Во-первых, природные условия России, по сравнению с западноевропейскими и североамериканскими, отличаются значительно большей суровостью, что неизбежно приводит к росту издержек, связанных с любым видом деятельности и самим жизнеобеспечением. Рано или поздно, в масштабе многих столетий, суровость условий из минуса становится плюсом, но пока для России это время не настало, хотя “первые ласточки” (в виде научно-технических достижений, зачастую превосходящих западные) в 20 веке уже появились. Во-вторых, Россия, как писали в советских учебниках истории (правда, в адрес Германии), “опоздала к колониальному разделу мира”. Это опоздание, кстати, также связано и с географическим положением – проблемой выхода к незамерзающим океанским просторам. Этот фактор, пусть в ослабленном виде, продолжает работать и в наше время. Все-таки морской транспорт – самый дешевый в мире. Кроме того, “опоздание” могло быть связано и с недостатком людских ресурсов, как бы это ни противоречило стереотипу: “нас много, и мы всегда брали числом”. Но, скажем, в начале 17 века население России (около 10 миллионов) было в 2 раза меньше, чем население Польши (данные В.В. Кожинова) и раза в 3 меньше, чем население Франции. Запад в своем развитии опирался (и опирается) на исключительно дешевые ресурсы “Третьего мира”, России всегда приходилось уповать на собственные. В результате наше развитие всегда обходилось нашему народу дороже; в то же время “Третий мир” за развитие Запада заплатил (и продолжает платить) страшную цену, перед которой меркнет все наше крепостное право с опричниной, коллективизацией и ГУЛАГом вместе взятые. При этом даже утверждение, что россиянин всегда платил за развитие страны дороже, чем западный европеец, тоже далеко небесспорно. К примеру, Иван Грозный считается страшным душегубом. Хотя признается, что “душегубство” можно, конечно, не оправдать, но объяснить некими насущными задачами государственного строительства. Между тем известно (в частности, об этом пишет уже упоминавшийся В.В, Кожинов в “Истории Руси и русского слова”), что загубил Грозный 3-4 тысячи человек; по максимальным и, скорее всего, сильно завышенным данным – 10-15 тысяч. Что же творили его западноевропейские коллеги и современники? В одну Варфоломеевскую ночь было убито около 3000 человек. В Англии в середине 16 века было казнено более 70 000 человек за бродяжничество (притом, что бродяги эти – крестьяне, согнанные с земли в результате “огораживания”). В Голландии в то время испанцами были казнены как еретики более 100000 человек. Можно упомянуть об инквизиции и сожжении ведьм, продолжавшемся до 1826 года. Или о том, что также подвергшийся обструкции современников и потомков Николай I за все время царствования казнил лишь пятерых декабристов, а во Франции после подавления восстания 1848 года было казнено 12000 человек. И т.д. и т.п. В-третьих, особенности геополитического положения России, заставлявшие ее всю свою историю воевать на 2 фронта – с Востоком и Западом. Опять же, и здесь кроме минуса есть плюс – Россия может сыграть очень выгодную для нее экономически роль моста между этими мирами. Но необходимые условия этого – военная мощь и развитая транспортная сеть. Итак, издержки Запада в значительной степени “сбрасываются” в “Третий мир”. Сбрасываются, прежде всего, “низшие” звенья экономической структуры, связанные с добычей и первичной переработкой сырья; примитивные сборочные производства. Кстати, Россия тоже выступает в числе объектов этого “сброса”. Это производства энерго-, трудо-, капиталоемкие. Себе Запад оставляет высокотехнологичные высокоинтеллектуальные производства и сферу услуг. В результате совершенно естественно, что в целом наш ВВП (и ВВП “развивающихся” стран) отличается от западного относительно большим расходом электроэнергии, топлива, рабочей силы. Но все равно не все так просто, если обратиться к цифрам, характеризующим издержки и эффективность производства. Довольно много этих цифр, призванных разоблачить “мифы о неэффективности” советского хозяйства, приводятся в книге С.Г. Кара-Мурзы “Манипуляция сознанием”. Нет смысла приводить все, можно ограничиться некоторыми, связанными, скажем, с сельским хозяйством. В частности, на 1988 год оснащенность нашего сельского хозяйства сельскохозяйственной техникой уступала западной примерно в 10 раз (10-12 тракторов против 80-120 на 1000 га). Внесение удобрений в почву составляло 122 кг/га против 808 кг/га в Голландии. (Наша урожайность при этом уступала западноевропейской и американской в 2-3 раза, но во столько же раз меньше и биопродуктивность наших почв). Иными словами, расходовали мы на единицу собранного урожая в разы (а то и десятки раз) меньше. Естественное возражение – на единице площади работало в 10-20 раз больше людей, чем на Западе. Да, но эти люди и получали в 10-20 раз меньше (а низкие заработки компенсировались в значительной степени личными хозяйствами). Все это, безусловно, свидетельство технической отсталости, но не неэффективности. Каждый центнер зерна обходился России в несколько раз дешевле, чем Западу. Кстати, уже сейчас, в 2001 году, когда в связи с хорошим урожаем заговорили о возможности экспорта зерна, выясняется, что наше зерно вполне конкурентоспособно. Притом, что, во-первых, с точки зрения технической оснащенности все изменилось только к худшему; во-вторых, никакого перехода к фермерскому хозяйству не произошло, как были колхозы, так и остались. Вообще, весьма нелогично упрекать всю советскую экономику в неэффективности. Ведь это просто-напросто означало бы, что мы проедаем больше, чем производим и, следовательно, нас кормит кто-то со стороны. Инопланетяне, наверно? И, все же, факт остаются фактом. Фундаментальным пороком советской экономики оставался дефицит большого количества товаров (хотя, справедливости ради оговоримся еще раз – не первой необходимости). С чем это, все-таки, связано? Не с отсутствием конкуренции. Советское государство вполне способно было, ничего не меняя в системе, завалить полки магазинов большим количеством разнообразных товаров. В наше время совершенно очевидно, что достигается это двумя способами:
Теоретически возможно было и насыщение прилавков путем мобилизации и переключения собственных ресурсов и некоторых структурных изменений – через развитие мелких и средних предприятий, которым была бы предоставлена бо/льшая свобода действий (именно они насыщают рынок, заполняя “дыры”, остающиеся между гигантами; именно на них также более реальна обкатка инноваций). Если угодно, своего рода новый НЭП (хотя это тавтология). Все тот же А.Ю. Юданов приводит следующие цифры: в 1960 году малые предприятия (с числом занятых менее 100 человек) составляли 44% всех советских промышленных предприятий, тогда как в ФРГ – 86%. В то же время крупные предприятия (с числом занятых свыше 500 человек) в СССР составляли 16%, в ФРГ – в 5 раз меньше. Более того, мелкие средние предприятия заставляли работать по тем же принципам, что и крупные – с жестким планом и такой же организационной структурой, что малому предприятию в принципе противопоказано. Еще одна (точнее, 2) ошибки советской власти? Видимо да, хотя важно разобраться, в чем ошибка. Ориентация на крупные предприятия (то, что позже назвали гигантизмом) объясняется не столько политическим волюнтаризмом или социалистическим догматизмом, сколько объективными условиями России (см. выше), заставляющими максимально снижать издержки. Нас, если помните, еще в школе учили, что еще в начале 20 века Россию отличала самая высокая в мире концентрация производства. Надо сказать еще, что экономические мысли и дела в советский период совершенно несправедливо представлять как сплошной командно-административный тоталитарный мрак. По крайней мере, несколько попыток движения к рынку фиксируются на протяжении всей советской истории: 1921 – НЭП (хотя здесь, возможно, правильнее говорить не о переходе к рыночной, а о создании хотя бы какой-то экономики после страшной разрушительной войны); 1935 – после коллективизации был все же принят довольно “либеральный” колхозный устав, разрешавший крестьянину владеть землей до 1 га, коровой с теленком, пасекой, свиньями и домашней птицей в неограниченном количестве, а также свободно реализовывать свою продукцию на рынке. 1956 – не принятый вариант экономического развития Маленкова, также относительно либеральный, в большей степени ориентирующийся на производство потребительских товаров и сравнительную экономическую свободу (в частности, для тех же крестьян). 1965 – Косыгинская реформа, предполагавшая, в частности, бо/льшую степень свободы, ориентации на прибыль и ответственности предприятий. Но всегда на некотором этапе реформы “захлебывались”, и объяснять это исключительно кознями чиновников и преподавателей политэкономии было бы, по меньшей мере, слишком легковесно. Сюда необходимо добавить и то, что было до, и то, что было после. “До”, в частности, была попытка масштабных “рыночных преобразований” - реформа Столыпина, также закончившаяся, в общем, неудачно. А после – то, что у нас сейчас. Некоторые предварительные выводы мы уже можем сделать. Успехом все это назвать сложно. Но есть, безусловно, и определенный момент волюнтаризма, догматизма и т.д. У СССР в 60-е – 80-е годы, безусловно, были ресурсы для проведения умеренных, соответствующих реальным условиям страны, рыночных реформ. В те годы СССР был намного сильнее и богаче, чем Россия и СССР когда-либо до этого. Но… Ресурсы уходили на строительство социализма во всем мире, а для этого, в свою очередь, приходилось поддерживать военный паритет с Западом. Конечно, первичным по отношению к идеологическому было наше геополитическое противостояние с Западом, причем выступали мы в качестве обороняющейся стороны, в том числе и в советское время, в том числе и после Второй мировой войны. Вот некоторые факты:
Реанимация в хрущевские времена идеи “мировой революции” уже в более мягкой форме наверняка связана не только (и даже не столько) с “комсомольско-экстремистскими” взглядами руководства страны как таковыми, но и с переоценкой сил Советского Союза, что было, пожалуй, неудивительно. Наша победа в войне и послевоенный подъем, конечно, впечатляли. И вера в абсолютную правильность социализма была крепка как никогда. Надо сказать, что и на Западе в 60-е – 70-е годы многие верили, кто со страхом, кто с радостью, в то, что СССР рано или поздно (и скорее рано, чем поздно) всех задавит и на всей Земле победит социализм. При этом, наверно, никто не вспомнил очень интересную и полностью справедливую формулу западных дипломатов в отношении России: “Россия никогда не бывает слаба так, как кажется. Россия никогда не бывает сильна так, как кажется”. И, тем не менее, при таком революционном расточительстве экономика продолжала расти, хотя в 70-е – 80-е годы темпы роста замедлились, в чем нет никакой трагедии. В то же время нельзя сказать, что кризисных явлений в советской экономике не было. Они были, и даже нарастали. Это было связано с исчерпанием ресурсов экстенсивного развития. “Экстенсивное” вовсе не означает “неэффективное”. Очень часто (и даже чаще всего) для повышения, скажем, сбора зерновых эффективнее (т.е. попросту дешевле) распахать еще га земли, нежели, чем вводить новую технику и технологию на уже имеющихся посевных площадях. Дешевле вооружить 100 человек лопатами, чем одного – экскаватором. Но дешевле до поры – пока есть лишние гектары и люди. Вот эта пора подступала все ближе. Главнейшими задачами, которые надо было решать стране, было техническое перевооружение, внедрение новых технологий, рост перерабатывающих мощностей (в частности, очень много продуктов у нас пропадало из-за слабо развитых систем переработки и хранения), развитие транспортной сети (опять же – существовавшая уже не справлялась с грузопотоками). Иными словами, требовалась масштабная модернизация. А для нее требовались огромные ресурсы. Здесь уместно привести следующий пример. Модернизация невозможна без инноваций, без внедрения новых технологий. У нас, как известно, проблем с технологиями, с идеями, не было. Были проблемы с их внедрением в повседневную жизнь. Часто было и такое, что наши же разработки использовались на Западе, но не у нас. Это всегда служило поводом говорить о том, что вот, у нас бюрократия душит все светлое и прогрессивное, а “там” рынок все расставляет по местам. Это очень наивное суждение. Что касается бюрократии, то “там” она не менее, и даже более страшный “монстр”, чем у нас. А рынок весьма и весьма консервативен. Он также очень тяжело идет на нововведения, поскольку это всегда большой риск. Достаточно привести следующую цифру – 85% инновационных проектов в США заканчиваются провалом, банкротством. Даже в случае успешной реализации внедрение новых технологий – всегда долгосрочный проект, требующий больших вложений на начальном этапе. Так что позволить себе экспериментировать с нововведениями, выдавать на это кредиты и субсидии, может только очень богатый человек. Запад всегда был человеком более богатым, чем мы. Но и там новое пробивает себе дорогу с огромным трудом, точнее – огромным трудом фанатиков – энтузиастов, причем некоторые умирают, не дождавшись реализации своих идей. Например, Фарадей так и умер в нищете. Есть и более смешной пример – когда американцы первыми создали телефон, англичане с усмешкой ответили, что, мол, американцы, как известно, большие чудаки, а на наш век хватит и мальчиков-посыльных. Следовательно, наше техническое отставание связано не столько с отсутствием “животворящей” силы рынка, сколько: а) объективно меньшими ресурсами, б) непрактичным их использованием, но, опять же, не столько из-за отсутствия рынка, сколько из-за ошибочной политической стратегии. Скорее, верно даже второе. С нашим уровнем образования и обилием светлых голов мы могли бы добиться больших успехов. Конечно, для этого надо было бы ввести серьезные элементы рынка и конкуренции, но в качестве дополнения к солидарной в целом, “семейной” экономике, а не в качестве основы бытия. Тем более что заполнение большого числа пустующих “экологических” ниш резко снизило бы остроту конкуренции. Вполне возможно, что и в этом случае на каком-то этапе произошло бы некоторое снижение уровня жизни из-за отвлечения больших ресурсов на решение модернизационных задач, но не столь радикальное (при этом, в значительной степени, бессмысленное), как сейчас. Но, если мы посмотрим на реальную жизнь 70-х - 80-х, то население исчерпание потенциала экстенсивного развития на своем желудке и кошельке все равно не почувствовало. Наоборот, уровень жизни рос. Из-за чего же все развалилось? Уже упоминавшийся С.Г. Кара-Мурза в “Манипуляции сознанием” дает замечательное описание и анализ того, КАК все разваливалось (или как все разваливали), но не дает вразумительного ответа на вопрос: “Почему?”. Да, русский – советский народ стал сравнительно легкой добычей мощной информационной войны, манипуляции сознанием, но с чем это связано? Или современные технологии манипуляции всесильны? Кара-Мурза все же дает косвенный ответ на этот вопрос – легкой добычей манипуляторов становится рационалист (в особенности – законченный рационалист), а нас Советская власть все-таки воспитывала рационалистами, хотя и не столь законченными, как западные. Говоря несколько упрощенно, рационалистом легко манипулировать, поскольку он не верит ни во что, кроме логики, а причинно-следственные связи предстают перед ним в виде простой цепочки: если А>В и В>C, то А>C и т.д. В результате рационалиста достаточно легко убедить в чем угодно. Во-первых, у него нет каких-то незыблемых, религиозных принципов, относительно которых он может сказать: “На том стою, и все. Никто меня с места не сдвинет”. Во-вторых, его картина мира слишком бедна. Он из тех, кто, пощупав в темноте хобот слона, говорит, что слон по форме подобен шлангу. Поэтому любая информационная агрессия извне способна кардинально поменять его картину мира. Дайте ему пощупать ногу слона, и он теперь скажет, что слон похож на столб (к которому, возможно, присоединен шланг). В-третьих, в его прямолинейном видении А-В-С-Д-… достаточно переубедить его относительно какого-либо одного звена, как поедет вся цепочка. Кроме того, при “манипуляции сознанием” имело место не только, и даже, возможно, не столько недобросовестное переубеждение, сколько “черные” технологии атаки на психику человека. В то же время нет оснований считать, что свободная воля человека в принципе не способна противостоять манипуляции. Что касается СССР, то, все-таки, первым и главным манипулятором (или, если угодно, “шизофренизатором”) была сама советская идеология. Об этом Кара-Мурза не говорит, будучи “адвокатом” и апологетом Советской власти; но, надо признать, апологетом честным, не боящимся смотреть в лицо неприятным фактам биографии “подзащитного”. Дело, видимо, в том, что Советская власть воспитывала людей в религиозном духе, в религиозной этике, основанной на нестяжательстве, взаимопомощи вплоть до готовности отдать жизнь за товарищей и за “правое дело”, представлении о людях, как о братьях, членах одной семьи. Сам коммунизм претендовал на роль религии. Но это была еще одна очень странная религия, религия без Бога. Та религиозная этика, которую вольно или невольно позаимствовала Советская власть у христианства и, возможно, других традиционных религий, не может “висеть в воздухе” и имеет смысл только при наличии веры в Вечное, в связь вечного и текущего, в свое место в Вечности. Советская же идеология вечное активно отрицала. “Там, за горизонтом” виделось только светлое материальное, “колбасное” будущее не хуже и даже лучше, чем “там, где правит капитал”. Известна поговорка: “Трудно искать черную кошку в темной комнате”. Некоторые добавляют: “Тем более, если ее там нет”. Советская идеология как бы предлагала человеку искать эту кошку, при этом прямо заявляя человеку, что ее там нет. “Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что”. В результате кто-то из бедных советских людей стал циником, кто-то вором, а у большинства просто “поехала крыша”, и он, конечно, стал легкой добычей манипуляторов. Но, в первую очередь, он стал сам себе манипулятором. Это видно и на примере нашего руководства. Горбачев, совершенно очевидно, просто не понимал, чего он хочет. “То ли конституции, то ли севрюжины с хреном”, как у Салтыкова-Щедрина. Чего-то с более человеческим лицом, а чего – сам не знаю. Хотя тоска по человеческому лицу близка и понятна и вряд ли может быть объектом насмешек. “Западная” идеология в этом смысле, конечно, “гармоничнее”. Хотя “западный” путь намного опаснее, хотя бы потому, что по нему можно дальше зайти. На все это накладывалась явная нереализуемость обещаний Советского государства. Ну не можем мы, при каком бы то ни было строе, достичь в обозримом будущем американского благосостояния, не из-за “плохой” власти, а по объективным причинам – природным и геополитическим. Но Советская власть пообещала, люди поверили, а она обещаний не выполнила. И что с ней после этого делать? В свое время Советская власть утвердилась в России благодаря предложенному народу близкому ему по духу идеалу коммуны, общины, братства, хотя, конечно, революционный процесс – пирог очень многослойный. Прежние, досоветские “элиты”, говоря несколько упрощенно, развернулись на “Запад”, предав народ и его идеалы. Большевики заняли “свято место”. Возможно, народ сам себе дорисовал “светлый образ” большевиков; в данном случае неважно – народ пошел к своему идеалу (или ему казалось, что он к нему идет), и до поры ему было в основном по пути с коммунистами. В тот момент (момент, продолжавшийся до конца 40-х, когда страна, наконец, выползла из полосы экстремальных ситуаций, и далее до 60-х, когда действительно реальные и быстрые успехи и достижения сохраняли привлекательность советской идеологии) их идеология при всей своей внутренней противоречивости работала, но после неизбежно начала отказывать. Вряд ли объяснить взлет и падение Советской России можно в рамках чисто экономических категорий экономии и дезэкономии. Все-таки, подъем был до тех пор, пока был уже многажды осмеянный “энтузиазм”. Люди действительно выкладывались на работе. “Вижу я, это мой труд вливается в труд моей республики”. Внутреннее ощущение Семьи и Общего Дела, конечно, было. Причем это ощущение намного шире и глубже, нежели конкретная “общественно-экономическая формация”. Положа руку на сердце, скорбим мы не об утраченной “социальной защищенности” и “колбасе за два двадцать”, а о том, что мир стал более холодным и разобщенным. Интересно, что и сейчас очень многое в нашей стране держится на энтузиазме или просто консерватизме многих людей. Рассчитывать на то, что мы воспримем “западную систему ценностей” вряд ли серьезно. И не надо путать приспособляемость к изменению ситуации с изменением системы ценностей. Тем более, наши многократно упомянутые “объективные условия” не очень этому способствуют. Совсем немного времени прошло с романтической зари перестройки – не более 15 лет. Если кто забыл, готов напомнить, что начиналась она под вполне и даже радикально социалистическими лозунгами, в частности “Вся власть Советам!” и “Долой привилегии номенклатуры!”. Да, все говорили, что нам нужны рыночные методы, но как оздоровляющий дополнительный элемент экономики, а не как основной закон жизни. Выше Советская власть была раскритикована за то, что не встраивала в советскую экономику элементы рынка. С другой же стороны, кто знает, чего она (Советская власть), тогда боялась. Возможно, что и народного возмущения. Бердяев в работе “Истоки и смысл русского коммунизма” утверждал, что просто нет в русском народе буржуазности. Но, судя по лозунгам и настроениям начала перестройки, ее в русском народе по-прежнему нет (тем более ее не было в 60-е). Вспомним еще и то, что первые перемены не носили экономический характер. Народ просто почуял “волю”, и думал, что будет “больше социализма”, и что будет он “с человеческим лицом”. А вот если бы Горбачев начал бы именно с внедрения “рыночных методов”, возможно, что народ бы его очень быстро “не понял”. Не понял, как только появились бы первые “буржуи” и “коммерческие” магазины с ломящимися полками, но малодоступными ценами. Но началось не с этого, а просто с расшатывания страны и сознания, а также с ряда малопонятных мер типа “сухого закона” и организации катастрофического дефицита в 1989-1991 годах. Поэтому появление оных буржуев и магазинов было встречено уже спокойно и даже не без симпатии (хотя и возмущение этим тоже присутствовало). Сейчас у нас строится рынок (как бы строится как бы рынок). Поэтому, какую мы позицию выработаем по отношению к конкуренции, безусловно, важно. Какая-то конкуренция у нас, безусловно, будет и даже уже есть. Сложно сейчас говорить о нашей деловой культуре – все пока в стадии некоего формирования. Но, что наверняка можно утверждать – “как на Западе” у нас не будет никогда; если же мы будем изо всех сил устанавливать их стандарты и правила, то будем проигрывать до тех пор, пока, наконец, не упокоимся на чем-то более приемлемом для наших условий и “менталитета”. Дело в том, что мы, кажется, не понимаем фундаментальнейших вещей, касающихся рынка с конкуренцией, а также вообще денег. Участие в конкурентной борьбе должно иметь какую-то цель, а конкретно – прибыль, деньги. Наше же отношение к деньгам коренным образом отличается от западного (точнее, от господствующего в “протестантском” мире). Дело не в том, больше мы любим деньги, чем западные люди, или меньше. Мы их любим по-другому. Мы любим их как источник земных благ, который кто-то понимает “низменно”, так сказать, с гастрономическим уклоном, кто более “возвышенно” - образование, путешествия, “приобщение к культуре”. Конечно, деньги – это еще и власть. Но, в любом случае, деньги для нас – это средство. Конечно, на западе присутствует и такое отношение к деньгам, но есть и то, чего нет у нас – любовь к деньгам как Деньгам. Собственно, это и есть “культ золотого тельца”, в котором часто упрекают Запад, но понимая при этом вульгарный меркантилизм. Да нет, они не более меркантильны, алчны и т.д., чем мы. Просто деньги для них не средство, а цель. Не следует это понимать и как вульгарное скупердяйство, хотя в “протестантской этике” оно, безусловно, присутствует. Но, что, с нашей точки зрения, скупердяйство и жлобство, для них – нежелание метать бисер перед свиньями. У нас человек, подавший ближнему, дал ему какие-то материальные блага, недодав себе. Человек с “протестантской этикой”, давая Деньги, делится святым. Или так – бессмысленно творить добро, если это – не во имя Христа. У них – бессмысленно давать деньги, если это не во имя денег. Видимо, все дело в победе либерализма на Западе. Словосочетания “либеральные ценности” и “либеральные идеи” употребляются часто, но, ведь, по сути, либерализм – это попросту отсутствие идей. “Свобода” - замечательно, а дальше что? Кто-то из философов говорил, что полная свобода – это когда “все равно, жить или не жить”. Отсутствие понятий о должном, желаемом, запрещенном. Но ведь без этого ни человек, ни общество жить не могут. Некая база, мерило вещей нужны. И тогда общество подходит к принципу целесообразности. Наиболее простой и понятный принцип целесообразности – экономическая, денежная, целесообразность. Безусловно, это не единственный вид целесообразности. Как еще один частный случай целесообразности, мы хорошо знаем целесообразность революционную. Но она может работать только в особых ситуациях на коротких отрезках времени. Видимо, сложные и хорошо разработанные принципы целесообразности созданы на Востоке. Принцип целесообразности наиболее коротко выражен в высказывании, приписываемом Будде: “Истина есть то, что может быть применено”. Возможно, что искушенный в целесообразности Восток именно этим и задавит Запад с его узким и примитивным пониманием целесообразности. Это узость и примитивизм естественны – совсем юные и еще неполные отступники от христианства ничего более сложного в этом направлении создать и не могли. С другой стороны, в этой простоте и сила, заключающаяся в легкой усвояемости и применимости. Так что чем закончится – непонятно. Однако вернемся к Западу. Естественно, что мерой экономической целесообразности являются деньги. Так неизбежно деньги становятся Деньгами, мерилом всех вещей, богом, иными словами. Из этого отнюдь не следует, что “протестант” человека за копейку удавит, или друга, брата, отца с матерью за деньги продаст. Если подлец, продаст. А если нет – так нет. Точно так же, как и у нас. Во-первых, на “бога” по имени “Деньги” все-таки неизбежно переносятся свойства Бога христианского (примерно как в нашем случае с коммунизмом), а Он кровавых жертв не требует. Во-вторых, остается еще инерция настоящего христианства. В-третьих, есть еще гуманизм. Хотя гуманизм растет из того же корня, что и культ золотого тельца и христианству не друг, до поры он способен этого тельца сдерживать, ибо толкует человека глубже и шире, чем его счет в банке. Видимо, поэтому их “религия” оказалась более стойкой, чем наш коммунизм. Кроме того, им помогают продержаться и огромные ресурсы, которых в распоряжении СССР не было. Иногда, и даже, пожалуй, часто, их “религия” прорывается наружу в коробящей нас форме. Падает в Нью-Йорке башня, а корреспондент комментирует: “Вот рухнули 200 млн. долларов”. С нашей точки зрения – жуткий цинизм; а для них, возможно, самое сильное средство выражения трагедии. Близких, и даже дальних людей “протестант”, конечно, за деньги не продаст. За деньги в нашем понимании – за материальные блага лично для себя. Не убьет отца, чтобы поскорее поселиться в его доме. Но служение Деньгам, конечно, требует жертв, и иногда приходится жертвовать, в том числе, и теплотой человеческих отношений. Кстати, насчет родителей. Любят, в том числе и у нас, осуждающе говорить о том, что вот, у них принято отправлять родителей в дом престарелых. Бездушные они, дескать, эти западные люди. В этом осуждении с нашей стороны много ханжества и лицемерия. Разве у нас все так уж тепло, душевно и почтительно относятся к старшему поколению? Увы, нет. У нас бы тоже многие отправили, но – чтоб под ногами не путались и не надоедали. А они отправляют родителей в оные дома, потому что так именно эффективнее, продуктивнее, рациональнее. Кроме того, носителями тяжкого греха являются люди экономически неэффективные и/или противящиеся оному принципу, и, если перейти из сферы личного в сферу общественного – в их отношении к России и Третьему миру наверняка много искреннего. Совсем не сводится их отношение к тому, чтобы обмануть, высосать ресурсы и набить собственные карманы. Эгоизм в чистом виде, конечно, присутствует (точно так же, как есть он и у незападных людей), но дело отнюдь не только в нем. С точки зрения “протестантов”, нерыночное, неэффективное, не ориентированное на Деньги бытие есть ересь, басурманство, язычество, которое должно искоренять, - когда надо, то и жестоко. Кроме того, высасывая эти ресурсы у “отсталых” стран (свиней, которым все равно этот бисер не впрок), концентрируя эти ресурсы и, далее, добиваясь их приращения, они делают тем самым благое дело (накопление богатства “во славу Божию”). От разного отношения к деньгам разное у них и у нас отношение к богатым людям. У нас они часто бывают объектами злобы и зависти. Бывают объектами уважения. Но, так сказать, “земного” уважения – как “крепкие хозяйственники” и “хорошие организаторы”. Собственно, уважение вызывает именно это, а богатство – ну, что ж, заслужил. У них богатый человек – гуру, стяжавший высшую мудрость, Истину, живущий в неведомом мире. “Богатые непохожи на нас с вами” - “Да, у них денег больше”. Фицджеральд здесь продемонстрировал западный подход, а Хемингуэй, если угодно, русский. У нас богатый человек – это тот, кто ездит в дорогой машине; отправил детей учиться в Оксфорд; открывает ногой дверь к премьер-министру, а иногда даже дергает его за ниточки. У них богатый – это тот, кто имеет право прийти в фешенебельный клуб или ресторан в потертых джинсах и кроссовках; тот, кто может пороть чушь. Божий человек, ему можно. Что же касается того поля, где стяжаются деньги, т.е. конкурентной борьбы, то, в результате, различия между “ними” и нами следующие. Для них поле конкурентной борьбы подобно пустыне, куда уходят монахи. Или храму, где совершаются обряды и таинства. Или вроде строек коммунизма для искренне верующих большевиков. Для них это – подвижничество, “джихад”, и они выходят в это поле борьбы предельно собранными и нацеленными на победу. Среди факторов, придающих конкурентной борьбе более или менее пристойный вид, не только упомянутые выше “пережитки” христианства в сознании, гуманизм и механическое перенесение на деньги свойств настоящего Бога, но и трепетное, религиозное отношение к стяжанию денег, как таковое. Конкурировать нечестно означает нарушать священный обряд, пытаться обманом стяжать святое, что-то вроде попытки причаститься без исповеди. В силу всего этого Запад действительно выработал высокую деловую культуру (и высокую культуру общения в целом), позволяющую им добиваться успеха и, при этом, пристойно выглядеть в глазах окружающих. Этим Запад и подкупает русского, и даже вполне православного человека – он не видит там алчности, стяжательства, злобы в том виде, в котором к ним привык здесь. И в таком виде, как у нас, их там действительно нет. Поскольку деньги священны, поскольку они являются главное, “последней” целью, “точкой омега”, то они не должны размениваться на мелочи, в том числе – на материальные блага. Можно и даже нужно ездить на “роллс-ройсе”, но тогда и только тогда, когда это, скажем, улучшает имидж, личный или фирмы, и, тем самым, способствует приращению денег. Проще говоря, у них в конце тоннеля – деньги (один миллиардер на традиционный вопрос: “Как Вам удалось разбогатеть?” ответил: “I simply thought money”, что буквально переводится как: “Я просто думал деньги”), у нас – именно “роллс-ройс”, у нас “думают роллс-ройс” (но о том, что у нас, чуть ниже). Ездить же на дорогой машине для них просто ради личного комфорта или демонстрации своей “крутизны” для них – низко. Это неэффективно, это – распыление средств впустую и замораживание их в неликвидных активах. Более того, это – лицемерие и фарисейство, когда молятся и постятся напоказ. Служение Деньгам, естественно, требует отречения. Отречения и от материальных благ (как ни парадоксально для нас это звучало бы), и, разумеется, от излишней близости в человеческом общении. “Платон мне друг, но Истина дороже”. Ну, а для кого деньги – истина… У нас есть пословица: “Дружба дружбой, а табачок врозь”. В ней виден конфликт между дружбой и “табачком”. У “протестанта” этого конфликта, скорее всего, уже нет, поскольку дружба успела занять в человеческих отношениях свое скромное место. Идея, если это самая главная, самая великая идея, оказывается выше человеческих отношений. Сам Христос говорил, что принес не мир, но меч, что пришел разлучить человека с близкими его. Но, к сожалению, любая идея, “овладевшая массами” и воспринятая ими как религия, способна это сделать. У нас, все знают, это происходило во время революции и гражданской войны. На протестантском Западе такой идеей стали деньги (но не погоня за благами земными в нашем понимании), а несколько раз упомянутые выше ограничительные факторы до той или иной степени сдерживают от смертоубийства во имя денег и придают стяжанию денег приличный вид, которого у нас нет. Несомненно, что тот, для кого конкурентная борьба – священна, добьется в ней и наибольшего успеха. Он полностью предан идее, готов пожертвовать ради нее всем остальным, в то же время не сквернит чистоту идеи ничем, в том числе вульгарным стремлением к земным благам, он оснащен идейно и интеллектуально. В принципе, вся интеллектуальная база Запада в этой сфере, все руководства из серии “Как добиться успеха” на личном, корпоративном и даже национальном уровне, исходят именно из этого видения целей и смысла конкуренции. В этом мире много традиций. Где-то вековая традиция готовит самураев, где-то – “воинов ислама”, где-то – рыцарей финансовых потоков и “крестоносцев” маркетинга. И каждый по-своему непобедим. Да и у нас…Вековой традиции “строительства коммунизма” не получилось, но фанатики коммунизма, пока они оставались таковыми, также были непобедимы. Ну, а до этого, пока идеалом была Святая Русь, мы как раз веками крепко стояли на ногах, и никто нас не победил. А что же происходит у нас сейчас, когда мы воспринимаем “рыночные ценности” и “интегрируемся с Западом”? Действительно ли мы что-то “воспринимаем”? Вряд ли, и мешают нам в этом две тенденции, одна, скажем так, позитивная, а другая – негативная (с точки зрения традиционной этики). Позитивная тенденция связана с тем, что, в нашем восприятии материальное вознаграждение человека и предприятия, должно, все-таки, быть обусловлено приносимой им общественной пользой, нагрузкой, ответственностью, наконец, некими “уважительными причинами” (скажем, “он, конечно, бездельник и пьяница, но, в целом, мужик хороший, к тому же у него пятеро детей”). Негативная же тенденция связана со стяжательством земных благ, поскольку разработанной “религии денег”, да обладающей компенсирующими механизмами, просто не было и нет. Оно (стяжательство) может проявляться как в “низменной” форме, вызывая отвращение к русским нуворишам и в родном Отечестве, и за границей, так и в форме более тонкой. При этом именно первая тенденция является антилиберальной, антирыночной, антиконкурентной, ибо, с точки зрения рыночной “религии”, рынок сам решает, кого вознаградить; более того, наличие денег является признаком Божественного расположения. Не случайно именно эта тенденция подверглась удару. В рыночную экономику мы вступили, избавившись от “груза” справедливости, совести и морали, зато с истерически гипертрофированной второй тенденцией, которая сама по себе рынку не противоречит, но обрекает на полное поражение в конкурентной борьбе с “крестоносцами” конкуренции. Ибо мы подобны толпе повстанцев, воюющих против регулярной армии. Берем город и, вместо того, чтобы идти дальше, грабим винные склады. Это в худшем случае. А в лучшем – нам нравится этот город, и мы остаемся в нем жить. Причем это, боюсь, относится отнюдь не только к карикатурным “новым русским”, начиная от “братков” и заканчивая Березовским, у которых данная тенденция проявляется просто наиболее грубо, именно как город на разграбление; деньги – чтобы упиться вкусной едой и властью. Это сидит у всех (по крайней мере, у большинства) в сознании или даже в подсознании. Успех в бизнесе ассоциируется, в конечном счете, в “точке омега”, с огромными сверкающими заводскими корпусами, льющейся сталью, колосящимися полями, столами, ломящимися от яств, за которыми сидят твои родные, друзья, а в идеале – все, кто проголодался; крестьянский рай, иными словами. А надо, чтобы в “конце тоннеля” были Деньги. Разумеется, у нас, так сказать, более здоровый и естественный подход к деньгам. Но это - проигрышный подход с точки зрения конкуренции в современном мире. Не должно быть “привязанности к земле”, к земным вещам; нельзя держаться за неприбыльные активы, будь то недвижимость или человеческие отношения. Разумеется, можно (чисто теоретически) материальные блага как таковые сделать религией, подобно тому, как протестантский Запад – деньги. Возможно даже, что нечто похожее происходило и в советское время – культ, прежде всего, “возвышенных” материальных благ – образования, познания мира, престижа государства. Пожалуй, это тот же “крестьянский рай”, трансформированный в современную эпоху. Порождение, так сказать, “натурального” видения мира. Но такой культ проигрывает культу денег. Во-первых, чисто технически. Сейчас не эпоха натурального хозяйства. Побеждает обладатель “всеобщего эквивалента”. Не тот, у кого активы больше, а у кого они более ликвидны. Во-вторых, проигрыш более фундаментальный, связанный с отсутствием “всеобщего эквивалента” как таковым. Хотя у нас “единственно верное учение” и было, но, если любые объекты как-то можно сравнивать с точки зрения их эффективности и ликвидности, то с позиций некоей “марксистскости” и “коммунистичности” как-то затруднительно, хотя и пытались. А сейчас… Представим себе такую ситуацию. Мы терпим поражения в войне с некими “исламскими экстремистами”. Ну, давайте сделаем себе обрезание, сошьем зеленое знамя, выучим слова “Аллах акбар”, откажемся от алкоголя и свинины – и что, после этого победим? А примерно это происходит с нашим восприятием “западных ценностей”. А для того, чтобы их действительно воспринять, нужен качественный скачок в мировосприятии. Надо понимать (и даже более того – ощущать) конкурентную борьбу не как необходимое в ряде случаев средство экономического здоровья, и не как средство достижения материальных благ, т.е. чисто технически, а религиозно, как цель жизни, как подвиг, как “крестовый поход”. И вряд ли такую самотрансформацию можно осуществить усилием воли и интеллекта, даже если самоотверженно этого захотеть. Для этого надо несколько веков (ну, пусть, в современном мире – несколько десятилетий) “обработки”. И это при благоприятных условиях. А они у нас (природные и геополитические – см. выше) не таковы, чтобы мы могли позволить себе тотальный конкурентный “джихад” всех против всех, поэтому данная обработка будет неизбежно естественным образом блокироваться, нанося, впрочем, тяжелые травмы нашему сознанию – будем ведь считать себя неполноценными. Хотя, скорее всего, тем самым естественным образом мы рано или поздно придем к какой-то своей системе, которая сочетала бы современную технику бизнеса с “естественным” видением мира и, хочется надеяться, “пережитками” в виде традиционных морально-этических ценностей. Возможно даже, что наш опыт будет интересен и остальному миру. Но, чтобы твердо стоять на ногах, необходима именно вера, именно абсолютные принципы. “Естественный ход вещей” сам по себе способен лишь в течение некоторого времени удерживать от распада. Кстати, складывается впечатление, что это понимают или чувствуют “западники”, но не “славянофилы” и “евразийцы”. Именно западники “предлагали” России то марксистскую коммунистическую веру, то рыночную либеральную. “Евразийцы” же, говоря несколько упрощенно, исходят из того, что у России “особый путь” просто потому, что это такая огромная глыба на перекрестке Запада и Востока, “хартленд”. Ну и что, собственно, из этого? К счастью, принимать коммунистическую или “рыночную” веру нужды нет. Требуется просто не забыть окончательно ту веру, что была нам дана более 1000 лет назад. | ||||||||||||||||||||||||||||||
21.03.2010 г. | ||||||||||||||||||||||||||||||
Наверх | ||||||||||||||||||||||||||||||
