Сталинский андроид

Тогда дело шло к тому, что применение роботов на Земле запретят. Но конструкторы пытались предотвратить это и заложили в дурацкие машины прочный, надежный инстинкт раба.

                                                                                                               Айзек Азимов. Я, робот. 

Однажды Иосиф Виссарионович Сталин удачно процитировал фразу из рассказа Юрия Олеши «Человеческий материал». Рассказ этот заканчивается так: «Если я не могу быть инженером стихий, то я могу быть инженером человеческого материала. Это звучит громко? Пусть. Громко я кричу: «Да здравствует реконструкция человеческого материала, всеобъемлющая инженерия нового мира!»». Можно сказать, что фраза Олеши была точной формулировкой программы реформирования художественной литературы – в том виде, как понимали эту реформу большевики. Поэтому когда 26 октября 1932 года на встрече с советскими писателями И.В.Сталин назвал писателей «инженерами человеческих душ», он не изобрел новую формулировку, а воспользовался известным и, что важно – политически грамотным высказыванием. И действительно, если прав Владимир Маяковский и человеческая душа – это «такой же хитрый двигатель», то кому как не писателю знать, как работает этот механизм и какие возможны в нем поломки.

Русский философ Владимир Эрн в 1914 г., после начала Первой мировой войны, высказал идею о «глубочайшей философичности орудий Круппа». Эрн доказывал, что военная мощь современной Германии имеет философское происхождение, поскольку феноменолизм Канта породил немецкий милитаризм, а немецкий милитаризм в свою очередь создал «пушечного короля» Круппа. Советская индустрия и советский милитаризм («оборонка») были не менее философичны, в них также нетрудно увидеть глубинное самоопределение советского народа, и поэтому вполне обоснованными кажутся слова главного героя известного в свое время романа Якова Ильина «Большой конвейер»: «…техники вне политики не бывает». Не бывает ее и вне философии.

В романе Я.Ильина «Большой конвейер», посвященном строительству Сталинградского тракторного завода, описывается драматичный процесс борьбы человека и машины, причем парадоксальность созданной Ильиным картины заключается в том, что автор заворожен величием техники и как будто не может до конца поверить в ее подчиненность человеку. Яков Ильин подводит читателя к мистическому открытию: не только человек пытается понять технику и найти с ней общий язык, но и техника пытается осмыслить человека, ищет способ общения с ним. Сам того не сознавая, Яков Ильин доказал тезис о взаимозаменяемости человека и машины.

Сталинградский тракторный завод был заложен 12 июля 1926 г. среди голой степи севернее Сталинграда. Решено было строить здесь завод массово-поточного производства, в основу проекта которого положен опыт США. Известный советский журналист, член ЦК ВЛКСМ Яков Наумович Ильин редактировал заводскую газету, выпускал производственные «листовки-молнии», организовывал заводские конференции, писал о тракторном материалы для «Правды».

Ранняя смерть (он ушел из жизни в двадцать семь лет) не позволила Якову Ильину завершить «Большой конвейер», этим в значительной степени оправдываются очевидные недостатки романа, однако, на наш взгляд, схематизм в изображении героев «Большого конвейера» объясняется вовсе не тем, что автор не успел вдохнуть жизнь в их образы, а общей концепцией произведения. Как вспоминала Мариэтта Шагинян, «мы, писатели, увлеклись в ту пору вещами и техникой, машиной, проектами, даже названиями инструментов. Весь этот мир был для нас нов». Один из теоретиков ЛЕФа Сергей Третьяков прямо указывал, что писатель должен заняться «биографией вещи», чтобы тем самым поставить «на свое место раздутую романом человеческую личность».

Такое произведение, как «Большой конвейер», воспевающее могущество техники, не может быть достаточно пристальным к внутренней жизни героя, к движениям его души. Николай Бердяев, которому было свойственно апокалиптическое переживание проблемы взаимоотношения человека и машины, отмечал, что «единственной сильной верой современного цивилизованного человека остается вера в технику…Техника есть последняя любовь человека, и он готов изменить свой образ под влиянием предмета своей любви». О том же размышлял и Максимилиан Волошин: «Они [машины] повинуются нам как рабы […] Но проходит время, и мы вдруг начинаем сознавать, что совсем они не рабы, а что мы безвозвратно продали им в рабство свою вольную душу». О самом себе попавший в рабство человек начинает мыслить, прибегая к машинным метафорам – как Олейников из «Машины Эмери» М.Слонимского: «…хорошо бы механизировать в человеке все, кроме мысли: все чувства, ощущения, желания, - так, чтобы машина не только работала за человека, но и радовалась и страдала бы за него». Но если произойдет то, о чем думает Олейников, то это будет означать, что человек и машина поменялись местами, ведь в ХХ веке наступила компьютерная эпоха, возник искусственный интеллект, машина научилась «думать», а значит у человека исчезло то единственное преимущество, которое хотел оставить ему Олейников. И потом, чувствующая машина является ли вообще машиной, не становится ли она уже живым существом?..В рассказе «Машина Эмери» Михаил Слонимский предвосхищает такую научную сенсацию XX века как клонирование.

В романе П.Вигдоровича «Онегострой», посвященном строительству гидроэлектростанции, описан тот восторг, с которым работавшие на стройке люди наблюдали за только что полученным экскаватором: «…стояли поблизости и любовались, обменивались впечатлениями, пытаясь оформить эти впечатления, сравнивая его с живым существом. Зойкина заявила, что больше всего он напоминает «помесь свиньи со слоном»…». А работающий на этом экскаваторе Сергей Егоров «гордился своей машиной и шутил, что экскаватор и есть его настоящая жена, а Настя только для виду, дети же, хотя и родились от Насти, но похожи на экскаватор – также любят в земле рыться и камни швырять». Машина может быть сравнена не только с животным (с помесью слона и свиньи), но и очеловечена. Человек и машина образуют настоящую семью. Машина – не только родственное существо, но и, возможно, жена. Техника, подобно дикому зверю, была приручена и одомашнена. Впоследствии Дмитрий Пригов напишет о «железных скотах», которые к «человеку жмутся ближе».

В «Большом конвейере» американский инженер Стевенсон, наблюдая, как самоотверженно и исступленно трудятся русские рабочие и инженеры, говорит своим советским коллегам: «Такая энергия…тем быстрее истощается, чем сильнее напряжение». Выпустив пятитысячный трактор, завод внезапно стал сбавлять обороты, месячный план сорвался, «на заводе не прекращались прорывы, брак и аварии». Хотя советские инженеры и обвинили американца Стевенсона в узости кругозора, развитие событий на заводе доказало его правоту – «искусственно вызванный подъем» непременно сменяется спадом, кризисом, вслед за штурмовщиной и работой на износ наступает время бессилия. По мнению Стевенсона, Советский Союз – это «злостный растратчик людского времени и материала», здесь невысоко ценятся людские силы и время. Американского инженера удивляет, что в СССР «каждый квалифицированный рабочий мечтает стать изобретателем» и что «повсюду висят плакаты, призывающие к изобретениям». Он не может взять в толк, зачем делать из изобретательства культ, зачем экспериментировать там, где уже все придумано. Изложенные Яковом Ильиным мысли американца – отнюдь не плод фантазии автора «Большого конвейера», а точка зрения, действительно имевшая распространение среди работавших на советских стройках иностранных специалистов. Например, видный советский инженер Н.А.Филимонов в своих мемуарах описал разговор с американским инженером Пулсом, который работал на Днепрострое. Пулс говорил ему: «…русские – хорошие инженеры, хорошие специалисты. Только у них есть очень крупный недостаток – они постоянно ищут что-то новое, тратят на это много времени, волнуются, хотя есть уже апробированные практикой и надежные решения».

Тема схожести человека с заведенным механизмом отчетливо возникает на носящих ярчайший отпечаток сервильности страницах «Большого конвейера», которые посвящены речи И.В.Сталина. Описывая выступление вождя, Ильин останавливает внимание на слушателях, на руководителях заводов Баркове, Панченко, Игнатове, отмечая, какое воздействие оказывают на них его слова. Подобно искусному костоправу, вождь вправляет вывихнутые суставы, его прикосновения болезненны, но они врачуют. Автор показывает, как меняются люди, как они начинают анализировать давние и недавние свои поступки. «Барков краснел так, словно Сталин…говорил о нем и перед всеми его отчитывал». Очищение приходит через осознание собственных ошибок, через раскаяние и муку совести и завершается всплеском энтузиазма. Игнатов думает, слушая Сталина: «Да, да, я не вник глубоко в дело, не знал толком ни техники поточного производства, ни экономики его…» До выступления Сталина Игнатов, тяжело переживая свою неудачу с пуском тракторного завода, сторонился знакомых и ожидал упреков в свой адрес, а после сталинской речи он вдруг начинает просить, чтобы ему вновь было доверено ответственное дело. Нет такого вопроса, на который Сталин не дал бы ответа. В «Большом конвейере» после сталинской речи «людям казалось, что их раскрыли, очистили, дали новый запас крови, мозга, энергии, бодрости и пустили их в ход». Этот процесс преображения описан Ильиным в чрезвычайно примечательных выражениях - «открыли», «очистили» и т.д. Очищение напоминает некую операцию, проделанную над разладившимся механизмом, который был «открыт», то есть разобран на отдельные детали, затем изучен изнутри, «очищен» и исправлен, собран вновь и пущен в ход. Кроме того, каждому человеку был дан новый «запас крови, мозга», то есть имплантировано нечто, меняющее человека коренным образом, имплантированы «мозг» и «кровь», сознание, память: в биологического робота вложена новая программа поведения.

Метафоры человека как машины, занявшие весьма прочное место в официальной идеологии и советском общественном сознании, опирались на базис советской физиоло-гической науки. Теория условных рефлексов И.П.Павлова, с философской точки зрения, была возвратом к мировоззрению механициста Жюльена Офре де Ламетри, утверждавшего, что «человеческое тело – это заводящая сама себя машина, живое олицетворение беспрерывного движения» и «все зависит от того, как заведена наша машина». Павловская теория согласовывалась как с процессом автоматизации советской промышленности, так и с утверждением человеко-машинных метафор в общественном сознании, теория И.П.Павлова о человеке как о сложной биологической машине обосновывала и легитимизировала представление о человеке как контролируемом, управляемом механизме, который являет собой часть целого большого государственного механизма. Власть, в изображении Ильина, опирается на послушных ей, управляемых человекообразных андроидов.

Торжество технократии советской цивилизации 1920-х гг. проявилось также в рас-пространении евгенических идей, которые обрели поддержку среди влиятельных большевистских деятелей – таких как нарком здравоохранения Н.Семашко и нарком просвещения А.Луначарский. Евгеника была той «всеобъемлющей инженерией», о которой говорил Юрий Олеша…Многим ученым и политикам казалось, что евгеника сможет сделать наследственность полностью управляемой, выведет новую человеческую генерацию – «гомо советикус». Генетик А.Серебровский в 1929 г. выступил с предложением внедрить «социалистическую евгенику» или антропотехнику, суть которой состояла в том, чтобы искусственно осеменять женщин спермой талантливых мужчин. Предпринимались попытки изобрести технику сотворения нового человека – конструирования модер-низированной модели биологической машины.

Новый общественный порядок в России установился в 1917 году в результате по-литического переворота. Однако установление нового общественного порядка отнюдь не означало возникновения «нового мировоззрения» российского общества, и одну из своих первоочередных задач большевики видели в том, чтобы произвести в стране «культурную революцию». Поэтому в 1919 году председатель исполкома Коминтерна Г.Зиновьев, говоря о задачах воспитания подрастающего поколения, провозгласил: «…нам необходима борьба за душу ребенка, за душу юноши». И действительно развернулась тотальная борьба за душу человека. Здесь большевикам надо было стать тонкими инженерами. В своей «Речи о социальном воспитании» в ноябре 1918 года А.В.Луначарский, говоря о завтрашнем дне новой власти, обратился к библейской аналогии, а именно - к переходу израильтян через Чермное (Красное) море. «Мы сами, жизнь которых в некоторой степени является мертвенной по отношению к дальнейшему поколению, мы сами перейдем через это Красное море, которым мы идем из буржуазного Египта, дети наши должны готовиться к жизни в обетованной земле, которая ждет их по ту сторону этого Красного моря и которая завоевана нашими руками». Само использование А.В.Луначарским библейских аналогий для разъяснения исторической перспективы большевиков говорит о стремлении автора придать новой власти сакральный характер.

В одной из сцен романа «Большой конвейер» Газган, идя по улицам поселка, видит изумляющие его картины – спящих прямо на улице людей, музыканта со скрипкой, поющую похабные частушки молодежь, женщину, которая мылась совершенно голая на виду у прохожих. «Вся жизнь выходила наружу. От этой обнаженности и потрясающей неприхотливости Газгану стало не по себе». Словом, вся окружающая действительность слишком мало напоминает картину создания нового быта, общества эпохи «культурничества», напротив, здесь обнажена изнанка жизни, ее самые низменные, «отсталые» стороны. Этот человеческий материал, казалось, был совершенно негоден для новой жизни. Директору завода Игнатову приходилось неоднократно слышать «рассказы о безобразиях, о хулиганстве, о пьяных потасовках, картежной игре в бараках, о насилиях и проституции». Для исправления человеческого материала нужны были самые радикальные меры… В дневнике Яков Ильин зафиксировал такие свои впечатления от строительства завода: «Непрерывный поток жизни, если хочешь, конвейер истории, закономерность ее развития…». Конвейер, массовое производство – это метафоры, относящиеся не только и не столько к промышленности, сколько к человеческому обществу. С.Третьяков заявлял, что «революция на вещном конвейере прозвучит жестче, убедительнее и массовей. […] …вещь, проходящая сквозь строй людей, - вот методологический литературный прием, представляющийся нам более прогрессивным, чем приемы классической беллетристики». Как говорит Арно Арэвьян в «Гидроцентрали» М.Шагинян, «мы делаем плановую вещь…На каждой фабрике, на каждом строительстве, в каждом производстве…выделывается, или обрабатывается, или строится вещь плюс наше новое общество, плюс профсоюз….». Человек – это, в конечном счете, тоже «плановая вещь», сходящая с конвейера (с «конвейера истории») . Человек сошел с исторического конвейера эволюции, Советский Союз произведен «конвейером» всемирном истории. Кроме того, в СССР вынашивались планы создания и конвейера евгенического, который производил бы «нового человека» как «плановую вещь».

Не случайно, что уже на первых страницах «Большого конвейера» герои (Бобров-ников и Газган) обсуждают роман Ильи Эренбурга «Десять лошадиных сил». Якову Ильину важно продемонстрировать свое несогласие с идеей Эренбурга, своим романом он возвеличивал то, что вызывало неприятие Эренбурга. В романе «Десять лошадиных сил» Эренбург описывает труд рабочего на конвейере как притупляющее, уничтожающее интеллект занятие. «Рабочий не знает, что такое автомобиль. Он не знает, что такое мотор. Он берет болт и приставляет гайку. […] Он делает это сотни, тысячи раз. Он делает это восемь ча¬сов сряду. Он делает это всю жизнь». 25 тысяч рабочих завода Сит¬роена «когда-то говорили…на разных языках. Теперь они молчат», «поляк когда-то пахал землю, итальянец пас баранов, а донской казак верой-правдой служил царю. Теперь все они у одной ленты. Они не разговаривают друг с другом. Постепенно забывают они человеческие слова…» В конце ХХ века описанное Эренбургом явление назовут глобализацией (смешивание наций в гигантских плавильных котлах всемирных корпораций). Человек превращается в производственную функцию.

Яков Ильин в «Большом конвейере» стремился изобразить героев-антиподов Пьера Шардена из «Десяти лошадиных сил», людей, которые хотя и трудятся у ленты конвейера, но подходят к своей работе и жизни творчески, по-изобретательски, они не исполнители, а творцы. Ильин хочет подчеркнуть неприятие позиции Эренбурга, начинает с ним полемику и устами своего героя Бобровникова говорит по поводу «Десяти лошадиных сил»: «Те, кто так пишет, просто не знают или не видели других видов физического труда. Разве работа на ткацком станке не однообразна? […] Это же нелепость – осуждать конвейер за монотонность. Только кустари-ремесленники могут этого бояться».

Инженер Петр Пальчинский, впоследствии осужденный по «делу Промпартии», также, подобно Эренбургу, высказывал опасения, что рабочий, стоящий у сборочного конвейера, перестанет восприниматься как личность, окажется лишь винтиком в машине, и в противовес модным в сталинском СССР методам Форда и Тэйлора Пальчинский выдвигал идею «гуманистической инженерии», сущность которой состояла в подъеме интеллекта советского рабочего «до такого уровня, когда примитивные методы тэйлоризма, разработанные для неквалифицированных работников, окажутся ненужными» [Грэхэм Л. Призрак казненного инженера. Технология и падение Советского Союза. СПб, 2000. С.68]. Интересно, что ни Ильин, ни Эренбург не пытаются серьезно размышлять на тему агрессивной, физически уничтожающей человека техники – отсутствует тот мотив, который впоследствии ляжет в основу «Газонокосильщика» Стивена Кинга.

Герой «Большого конвейера» Газган говорит о той исключительной роли техники, «большого конвейера» в жизни социалистического общества – именно эта идея положена автором в основу романа, прославляющего «большой конвейер». «…дающий перебои конвейер на Тракторном нас более волнует, чем все девушки мира, утром – смущенно и неловко, или искусно и смело – входящие в воду, хотя и девушки нам очень по душе». Та же самая техника, которая в условиях капитализма отупляет человека, в социалистической промышленности развивает его интеллект: такой вывод должен сделать читатель из критики Яковом Ильиным романа Эренбурга.

В романе «Большой конвейер» техника еще не способна заменить человека, но происходит это, прежде всего, по той причине, что производство пока не налажено, техника дает сбои, и поэтому человек должен вмешиваться, и там, где машина не справляется, человек вынужден экспериментировать, действовать методом проб и ошибок, то есть рабочий на заводе является и в какой-то мере ученым-конструктором, проектировщиком. Яков Ильин ничего не говорит о том, что произойдет, когда «большой конвейер» начнет работать без сбоев и срывов. Разве в условиях налаженного производства не будет советский рабочий выполнять такую же притупляющую и однообразную работу, как его фран¬цузский коллега с завода Ситроена? – на эту тему Ильин не задумывается, поскольку описываемому предприятию еще далеко до той степени налаженности производства, которое сделает его сравнимым с заводами Ситроена и Форда.

Очевидно, что роман «Большой конвейер» представляет интерес, прежде всего, как ценный исторический источник, как документ, сообщающий любопытные сведенья об одной из грандиозных со¬ветских строек. Ценность романа Ильина состоит также в том, что это произведение (как исторический источник) предохраняет нас от схематичного, шаблонного представления о жизни советского общества 1930-х годов. Увиденный Яковом Ильиным образ «большого конвейера» как метафоры общественно-политических процес¬сов оказался чрезвычайно характерным для советской литературы 1930-х годов. Советская мечта о «новом человеке» воплощалось в литературных текстах, авторам которых начинало казаться, что созданный ими художественных образ ускорит социальные преобразования, приблизит тот момент, когда «гомо советикус» родится не в лаборатории евгениста, не возникнет антопотехническим гомункулом, а станет рядовым трудящимся многочисленных социалистических строек.