Вопрос о Пушкине

Если, по словам А. Карташева, "лицо и сердце России стали "пушкинскими" и если "Россия увидела свое идеальное величие в зеркале Пушкина", то сквозь вопросы Пушкина, как вопросы самому себе и о самом себе, встают вопросы и русского духа сквозь религиозно-философскую мысль, как вопрошание к национальному самосознанию о духовно-идеальном величии "лица и сердца" России, о значении и смысле её пути в истории. Как Поэт вопрошает о самом себе, о смысле пути и жизни, так и Россия вопрошает о себе сквозь представителей религиозно-философской мысли, вопрошает о "лице и сердце", о творческом духовном даре и излучающем сердце, души сокровенной России. Так, а что если вопрос Пушкина, поставленный о самом себе, узреть через фокус видения и вопрошания к национальному самосознанию России?..

Так вопрос Поэта о самом себе есть не только вопрошание к "смыслу жизни", как в обычном школьном понимании, но и есть вопрошание к смыслу творческой жизни, как жизни творческой, исполненной смысла творческого дара и исполненной любви к Богу, миру и человеку. Потому здесь вопрошание о творческом даре, как смысле жизни, и через вопрос о даре есть сокровенное взывание к Тому, Кто есть жизни податель и даритель вечного "сокровища" в сердце человеческом, вопрошание к самому Творцу, Всевышнему.

Ибо так в стихотворном послании митрополиту Московскому Филарету (Дроздову; 1782-1867) Пушкин ответил:

И вопрос о Пушкине есть не только вопрос о неисчерпаемости Поэта сквозь его творчество, как сам Поэт засвидетельствовал о себе: "вечно тот же, вечно новый", но и есть как раз вопрос о Вечном, отраженном в творчестве Поэта. И так вопрос о Вечном Поэта, о образе и смысле творчества Пушкина ставит проблему полемики прочтения и понимания феномена творчества Пушккина сквозь историческое самосознание в русской мысли. Как и что отечественные литераторы, критики и мыслители видели и понимали, осознавали и оценивали "Вечное Поэта"?..

В 1880-м году свершилось чрезвычайное событие, всероссийского масштаба, и событие это ознаменовалось тем, что в Москве впервые был установлен памятник первому Поэту России. Но не только в установке памятника событие в Москве 1880-го года произошло как чрезвачайное, но и главное тем и в том, как и что отечественные литераторы и мыслители выразили сокровенные мысли в своем видении и понимании значения Пушкина, значения Поэта, как не только в литературном, но и в историческом и в духовно-поэтическом смысле. По-моему, пушкинский праздник 1880-го года, как событие чрезвычайное, есть, своего рода, своеобразная точка отсчета, из глубины которой отражается взгляд в прошлое к вопросу о Пушкине и взгляд в будущее сквозь наши дни (начала 21-го века), в котором также, как и прежде, остро стоит вопрос о Поэте.

Так в замечательной статье "Лик Пушкина" А. Карташев описывает духовное состояние российского общества (которое может быть отнесено не только к 1880, но и к 1937 и к 1999, и к 2037 годам в российской истории):

"Творится всякий раз что-то необычное, как только русские соприкасаются с Пушкиным. Пушкинские юбилеи приводят в движение весь русский мир... Умы пробуждаются, сердца окрыляются. Говорятся слова чрезвычайные. Случается что-то само по себе достопамятное, что прирастает к памяти Пушкина и её все более и более увеличивает. Например, речь Достоевского. Души бодреют, молодеют, вдохновляются новыми надеждами, чуют откровение какого-то радостного смысла жизни. Все, не сговариваясь, на разные лады повторяют, очарованные: "чудо! чудо!", "тайна!"...

Да, не подлежит никакому сомнению, Пушкин для русского сердца есть чудесная тайна, теперь уже приоткрытая и угаданная. Может быть, откроется со временем и всему миру. И дело тут не в литературе только..." (А. Карташев, с. 302, 1990).

Конечно, "тайна, приоткрытая и угаданная", как по словам А. Карташева, но хочется добавить, что лишь чуточку "приоткрытая" и частично "угаданная", но не "разгаданная", ибо тайна на то и есть, что не подлежит окончательной разгадке. Но в ином смысле понимания, как "разгадка тайны", то есть в смысле творческого откровения, ибо тайна сама по себе не имеет смысла, но подлинная тайна всегда есть указание на некое откровение в творческом слове и на некий смысл творчества Поэта. Каков этот смысл творчества и каковы вопросы о Пушкине, что отражались в самосознании и рассматривались русскими литераторами и мыслителями?

И так сквозь точку 1880-го года и рассмотрим "Вопрос о Пушкине". В уникальной книге Игоря Волгина "Последний год Достоевского" (2010) автор исследует и рассказывает о потаенных тонкостях "литературного мира" в период пушкинского праздника:

"...Назвав речь Достоевского гениальной, Аксаков продолжал: "Вчера ещё можно было толковать о том, великий ли всемирный поэт Пушкин или нет; сегодня этот вопрос упразднен; истинное значение Пушкина показано, и нечего больше толковать".

"Вчера" в устах Аксакова имело буквальный смысл: именно вчера, 7 июня, был поставлен "вопрос", который сегодня "упразднен" Достоевским; автор "вопроса" находился тут же.

Однако Аксаков не ограничился иносказаниями. Он назвал имя.

"Всё разъяснено, всё ясно, - передает слова Аксакова Д.Н. Любимов. - Нет более славянофилов, нет более западников! Тургенев согласен со мною" (И.Л. Волгин, с. 370, 2010).

Однако, к словам Аксакова следует сделать некоторую историческую поправку, ибо Достоевским в "Пушкинской речи" "упразднен" "вопрос", поставленный Тургеневым, но не упразднен "вопрос о Пушкине", вообще, ибо, наоборот, Достоевский в своей "Речи" о Пушкине "вопрос о Поэте" еще более углубил и расширил.

Ведь, недаром Игорь Волгин в книге своей сказал, что:

"...Пушкинская речь была таким же "пророчеством и указанием", как и сам Пушкин..." (И.Л. Волгин, с. 339, 2010).

Итак, Тургенев и Достоевский на пушкинском празднике 1880 года; первый поставил "вопрос", а второй "упразднил" "вопрос" первого, но так, что сквозь еще более углубленное и масштабное видение "вопрос о Поэте" приобрел, помимо только литературного, и всемирно-историческое значение, упраздняя, таким образом, узко-националистическое понимание в историческом самосознании.

Попробую рискнуть в некотором видении и сравнении, если сопоставить - два "духовных мира", бесконечно пересекающихся, вопреки всяческим законам, сквозь вопрос о Пушкине. И эти "два мира" сквозь "вопрос о Пушкине" можно рассмотреть более как два вектора историософского самосознания:

1) Белинский - Писарев - Тургенев - Набоков, как сквозь вопрос о Пушкине; и...
2) Гоголь - Достоевский - Бердяев - Ильин - Франк, как сквозь вопрос о Пушкине...

Как Гоголь и Белинский, как Тургенев и Достоевский, как Писарев и Бердяев, и Ильин, как Набоков и Франк, и Вышеславцев в постановке вопроса о первом Поэте обозначили два центробежных вектора постижения, как два противоположных видения и понимания Образа и Смысла творчества Пушкина... Но хочется верить и надеяться, что эти два противоположных вектора видения будут не столько центробежными, но сколько центростремительными к цельному образу и смыслу творчества Поэта...

Конечно, здесь всего лишь схема двух аспектов видения и двух векторов понимания и осознания значения Поэта, ибо эти два аспекта-вектора видения и понимания взаимосвязаны между собой в бесконечно многообразном пересечении зрений, взглядов и понимания "вопроса"... Так в вопросе о Пушкине взгляд Гоголя пересекается не только с Белинским, но и с Достоевским, а взгляд Достоевского пересекается с Белинским; также взгляд Белинского пересекается с Тургеневым, а взгляд Тургенева с Писаревым; как взгляд Писарева пересекается с Набоковым, а взгляд Набокова с Тургеневым; как и связка "Достоевский - Бердяев" или "Достоевский - В. Соловьев, Ильин, Франк, Вышеславцев"; также как и связки: "Гоголь - Толстой", "Гоголь - Достоевский", "Гоголь - Аполлон Григорьев - Достоевский" или "Тургенев - Достоевский - Толстой", или "Гоголь - Аполлон Григорьев - Тургенев - Мережковский - Набоков", также как и "Писарев - Толстой"... И подобных пересечений в литературно-философском контексте видения "вопроса" можно обнаружить очень много. Но главное здесь не в количестве обнаруженных пересечений, а в углубленном качестве видения и понимания "Вопроса о Пушкине"...

Итак, рассмотрим, чтО сказали Гоголь и Белинский в вопросе о Пушкине, по другому говоря, какова постановка вопроса Гоголя и Белинского в понимании образа творчества Пушкина?..

Например, в статье "Лик Пушкина" А. Карташев сконцетрировал внимание и изложил видение образа так:

"...Вещий Гоголь, с его наклонностью к гиперболе, потрясавшийся гением Пушкина, считавший себя как бы порождением его в своих творческих замыслах, сказал нам нечто большее. Он еще при жизни Пушкина разгадал тайну его личности. Уже в 1832 г. Гоголь провозгласил: "Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он может быть явится через 200 лет". Этим своим пророческим выкриком Гоголь сдвинул обсуждение Пушкина с рельс только литературы и приковал русское внимание к самому лицу Пушкина, почуяв в нем что-то сверхличное, назвав его "явлением", событием во всей истории русского народа, чреватым в далеком будущем великими последствиями. Гоголь даже не удержался выговорить вслух свое ощущение, что явление-то Пушкина, при всей его феноменальности, едва ли и не единственное!..

...Пушкин, действительно, вырос в русском сознании в несравнимую величественную гору, сам стал русским Олимпом. В Пушкине открылся величественный лик самой России. "Пушкин наше ВСЕ"... - рассуждает в 1859 г. Аполлон Григорьев - "Пушкин - пока единственный полный очерк нашей народной личности"..." (А. Карташев, с. 303, 1990).

И здесь, к созвучию мысли А. Григорьева о Пушкине стоит вспомнить удивительные слова Достоевского, как удивительные по своему смыслу:
"...А ведь это образ! Образ и символ: тысячу раз прав Лермонтов, сказавший: "История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа", - прав, но еще более был бы прав, если бы сказал, что даже в истории отдельной души одного человека отражается порой история души всего народа" (Ю.И. Селезнев / "Достоевский", с. 103, 1990).

"...В 1880 г. Достоевский подхватывает определение Гоголя о Пушкине, как явлении чрезвычайном и заостряет его еще тончайшим эпитетом: "и - пророческое!" "Пророческое", очевидно, в смысле указания на судьбы России и русского народа и через самое лицо Пушкина, а не только через его творчество. Вернее - через все это вместе, но с ударением на лице. Сам Пушкин велик, а потому велико и его слово. Вот в чем - "тайна и чудо"..." (А. Карташев, с. 303, 1990).

Как и в чем видели величие Пушкина Гоголь и Белинский, и как это видение отразилось в судьбе русского самосознания?

Так Гоголь увидел образ Пушкина и выразил смысл образа в таких словах, как:

"При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более называться национальным; это право решительно принадлежит ему...

Самая его жизнь совершенно русская... Он при самом начале своем уже был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа, когда чувтсвует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами..." (Н.В. Гоголь / Из статьи "Несколько слов о Пушкине", 1835 г. / с. 69, 1986).

Но вот в чем увидел Гоголь и как поставил "вопрос о Пушкине"? "Вопрос" Гоголя о Пушкине в том, что Гоголь увидел образ Поэта как "явление чрезвычайное" и сквозь своеобразие "феномена Поэта" увидел "феномен" не в статике, а в динамике русского самосознания, как "в его развитии, в каком он, может быть, явится через 200 лет". Вот! "Вопрос", по Гоголю, как "вопрос о Пушкине". И "вопрос" Гоголя есть вопрошание мистическо-профетическое, видение которого углубил Достоевский в "Пушкинской речи" (1880г.).

А каков же "вопрос" Белинского? Белинский во многом интерпретировал-повторил Гоголя, но повторил видоизменив смысл "вопроса". Так по Белинскому:

"...Поэзия Пушкина удивительно верна русской действительности, изображает ли она русскую природу или русские характеры: на этом основании общий голос нарек его русским национальным, народным поэтом... Национальный поэт - великое дело! Обращаясь к Пушкину, мы скажем по поводу вопроса о его национальности, что он не мог не отразить в себе географически и физиологически народной жизни, ибо был не только русский, но притом русский, наделенный от природы гениальными силами; однако ж в том, что называют народностью или национальностью его поэзии, мы больше видим его необыкновенно великий художнический такт...

...И, если хотите, с этой точки зрения Пушкин более национально-русский поэт, нежели кто-либо из его предшественников, но дело в том, что нельзя определить, в чем же состоит эта национальность. В том, что Пушкин чувствовал и писал так, что его соотечественникам казалось, будто это чувствуют и говорят они сами! Прекрасно! Да как же чувствуют и говорят они? чем отличается их способ чувствовать и говорить от способа других наций?.. Вот вопросы, на которые не может дать ответа настоящее, ибо Россия по преимуществу - страна будущего..." (В.Г. Белинский / "Из статьи пятой" / с. 9, 1975).

И вот далее Белинский проговаривает уже нечто, как свое "узрение":
"...Обращаясь снова к нашей мысли о художественности, как преобладающем пафосе поэзии Пушкина, заметим... Общий колорит поэзии Пушкина и в особенности лирической - внутренняя красота человека и лелеющая душу гуманность... у Пушкина всякое чувство еще прекрасно как чувство изящное... каждое чувство, лежащее в основании каждого его стихотворения, изящно, грациозно и виртуозно само по себе: это не просто чувство человека, но чувство человека-художника, человека-артиста...

...Если б мы хотели охарактеризовать стих Пушкина одним словом, мы сказали бы, что это по превосходству поэтический, художественный, артистический стих, - этим разгадали бы тайну пафоса всей поэзии Пушкина..." (В.Г. Белинский, с. 11, 1975).

Запомним эти слова Белинского о Пушкине. Ибо в этом пафосе интерпретации, как "артистическом", в понимании Поэта как "человека-артиста", Белинский не то что "разгадал пафос всей поэзии Пушкина", но еще и навлек этим пафосом "понимания", с неожиданной для всех стороны, волну презрительной неприязни "образа Поэта" в 60-е годы 19 века (Писарев). И еще запомним, как Белинский поставил вопрос о национальности Поэта, как в противовес видению Гоголя, и как после Достоевский "разрешит" "вопрос Белинского" о "национальности поэзии Пушкина" в пользу видения Гоголя...

Но вот что характерно для видения Белинского, который сказал, что "вот вопросы, на которые не может дать ответа настоящее, ибо Россия по преимуществу - страна будущего...". И вот с этим пониманием Белинского частично согласился бы Достоевский, но лишь частично, ибо образы будущего для обоих совсем очень разные, а еще потому, что образ будущего, по Достоевскому, сокрыт, как зерно в земле, в сокровенном образе настоящего, если под "настоящим" разуметь "образ Поэта" и духовный внутренний мир общества, потаенные социально-духовные движения в России и в мире.

И для видения Белинского характерно еще то, что он написал в "Письме к Гоголю":

"...все отдали византийскому богу, ничего не оставили сатане; тогда как Вы, желая поставить по свече тому и другому, впали в противоречия, отстаивали, например, Пушкина, литературу и театр, которые с Вашей точки зрения если б только Вы имели добросовестность быть последовательным, нисколько не могут служить к спасению души, но много могут служить к её погибели..." (В.Г. Белинский, с. 106, 1975).

И вот этот "вопрос" Белинского как раз созвучен в историософской "связке", как "Гоголь - Белинский - Бердяев", если исходить из того, как Бердяев поставил "вопрос о Пушкине" и, вообще, как русский философ поставил вопрос о смысле творчества в своих философских книгах...

Но перейдем далее к "вопросу о Пушкине". Так, изучив пафос мысли Белинского в "вопросе о Пушкине", Писарев, защищая образ Белинского, как революционера-демократа, агресссивно в литературно-критическом жанре "напал" на "образ Пушкина" и сквозь свое узрение поставил "вопрос о Пушкине"...

Так, Д.И. Писарев с вызовом российскому обществу поставил "вопрос о Поэте":
"...Поэтом можно сделаться, точно так же как можно сделаться адвокатом, профессором, публицистом, сапожником или часовщиком. Стихотворец или вообще беллетрист, или вообще художник - такой же ремесленник, как и все остальные ремесленники, удовлетворяющие своим трудом различным потребностям общества. Подобно всем остальным ремесленникам, поэт или художник нуждается в известных врожденных способностях... Затем всё остальное довершается в образовании художника впечатлениями жизни, чтением и размышлением и преимущественно упражнением и навыком... Пушкин - просто великий стилист и что усовершенствование русского стиха составляет его единственную заслугу перед лицом русского общества и русской литературы... Для чего же, в самом деле, по понятиям Пушкина, рождены поэты и для чего они не рождены? Если мы окинем общим взглядом теорию и практику Пушкина, то мы получим тот результат, что поэты рождены для того, чтобы никогда ни о чем не думать и всегда говорить исключительно о таких предметах, которые не требуют ни малейшего размышления... В так называемом великом поэте я показал моим читателям легкомысленного версификатора, погруженного в созерцание мелких личных ощущений и совершенно неспособного анализировать и понимать великие общественные и философские вопросы нашего века" (Д.И. Писарев, с. 362-415, 1956).

Так, по свидетельству пушкиноведов, "...оценив его творчество как неактуальное и даже ретроградное, статьями о поэте критик почти на пятнадцать лет вычеркнул "вопрос о Пушкине из числа злободневных вопросов критики и публицистики" (Е.И. Высочина, с. 106, 1989).

Но вернее сказать, что Писарев не вычеркнул "вопрос о Пушкине", но своими размышлениями и сквозь свое зрение Писарев лишь "привел" общественное сознание к серьезному углубленному осмыслению творческого наследия Поэта. И потому в 1880 году на "вопрос" Писарева был дан ответ, но не только на "вопрос Писарева", но и на "вопрос Белинского" и на "вопрос", который прозвучал на пушкинском празднике в Москве. И вопрос этот поставил никто иной, как И.С. Тургенев...
Так Тургенев в "Речи о Пушкине" говорит, что:

"...Возвратимся к Пушкину. Вопрос: может ли он называться поэтом национальным, в смысле Шекспира, Гете и др., мы оставим пока открытым...

Да, Пушкин был центральный художник, человек, близко стоящий к самому средоточию русской жизни...

Всё так... Но можем ли мы по праву назвать Пушкина национальным поэтом, в смысле всемирного (эти два выражения часто совпадают), как мы называем Шекспира, Гете, Гомера?
Пушкин не мог всего сделать... Не следует забывать, что ему одному пришлось исполнить две работы, в других странах разделенные целым столетием и более, а именно: установить язык и создать литературу... заслуги Пушкина перед Россией велики и достойны народной признательности. Он дал окончательную обработку нашему языку, который теперь по своему богатству, силе, логике и красоте форм признается даже иностранными филологами едва ли не первым после древнегреческого; он отозвался типическими образами, бессмертными звуками на все веяния русской жизни... "Это памятник - учителю" (7 июня 1880г.) (И.С. Тургенев, с. 118-123, 1986).

Здесь существенно заметить то, что в своей "Речи" Тургенев лишь "повторил" в некотором пафосе и сузил, специализировал постановку "вопроса" в русло "чистого искусства", "чистой литературы", как только для специалистов: филологов и литературоведов. Замечательно, что Тургенев ссылается на признание значения Пушкина сквозь "очки" иностранных филологов, ибо для Тургенева это и составляет вершину признания Поэта... Поэтому смысл "Речи" и пафос "вопроса" Тургенева так схож с пафосом Белинского и его "вопросом", а еще глубже схожесть эта проглядывается и с вопросами, что ставит Писарев о Пушкине...

Но на все сомнения и "вопросы о поэте" 8 июня 1880 года в "Пушкинской речи" ответ дал Достовеский. И Достоевский не просто дал ответ, как на вопрос из прошлого, но сам поставил "вопрос о Пушкине", углубив видение Гоголя, именно, сквозь профетически-фантастический фокус видения образа Поэта... Приведем лишь некоторые выдержки из "Речи" Достоевского:

"Пушкин есть явление чрезвычайное...", - сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое. Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва ли начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы... положительно скажу, не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине её, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном... тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии, народность в дальнейшем своем развитии, народность нашего будущего, таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление её в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности?.. Тут он угадчик, тут он пророк... Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите... Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина... мы уже можем указать на Пушкина, на всемирность и всечеловечность его гения. Ведь мог же он вместить чужие гении в душе своей, как родные. В искусстве, в художественном творчестве, он проявил эту всемирность стремления русского духа неоспоримо, а в этом уже великое указание. Если наша мысль есть фантазия, то с Пушкиным есть, по крайней мере, на чем этой фантазии остановиться" (Ф.М. Достоевский, с. 188, 2002).

И, может быть, в продолжение мысли Достоевского как бы интуитивно в прозрении Николай Бердяев в книге "Смысл творчества" (1916), сопоставляя два образа как образ гения Пушкина и образ святого Серафима Саровского, ставит "вопрос о природе гениальности", вопрос о религиозном смысле творчества Поэта:

"И вот рождается вопрос: в жертве гения, в его творческом исступлении нет ли иной святости перед Богом, иного религиозного делания, равнодостойного канонической святости? Я верю глубоко, что гениальность Пушкина перед людьми, как бы губившая его душу, перед Богом равна святости Серафима, спасавшей его душу. Гениальность есть иной религиозный путь, равноценный и равнодостойный пути святости. Творчество гения есть не "мирское", а "духовное" делание... Гениальность есть особая напряженность целостного духа человека, а не специальный дар. Природа гениальности - религиозная, ибо в ней есть противление цельного духа человека "миру сему", есть универсальное восприятие "мира иного" и универсальный порыв к иному... Гениальность есть "мир иной" в человеке..." (Н.А. Бердяев, с. 154, 2002).

И вот "Вопрос" и кредо Николая Бердяева сквозь историософское видение есть, своего рода, ответ на историческую полемику между Гоголем и Белинским, ответ, как будучи не между ними, но над ними. Ибо Гоголь к концу своей жизни отрицал "творчество" во имя "спасения", а Белинский, будучи по складу ума человеком атеистического толка, отрицал "спасение" и "творчество", признавая лишь то и такое "творчество", которое достойно лишь быть "полезным" обществу.

И вот в "вопросе" и в проблематике "творчества и спасения" Николай Бердяев поставил, если уж и не точку, то глубокое вопрошание в видении проблемы соотношения "творчества и спасения", именно, в связке "И"...

Впервые, после "Речи" Достоевского (1880г.) спустя полвека С.Л. Франк в статье "Религиозность Пушкина" (1933) ставит вопрос о Пушкине в срезе видения как проблему русского национального самосознания. Так по С.Л. Франку:

"...Из всех вопросов "пушкиноведения" эта тема ("о религиозном сознании Пушкина") менее всего изучена... Между тем, это есть тема величайшей важности не только для почитателей Пушкина: это есть в известном смысле проблема русского национального самосознания. Ибо гений - и в первую очередь гений поэта - есть всегда самое яркое и показательное выражение народной души в её субстанциальной первооснове. Можно прямо сказать: если бы имело основание обычное пренебрежительное и равнодушное отношение к этой теме, - в осонве которого... лежит ощущение, что у Пушкина нельзя найти сколько-нибудь яркого, глубокого и своеобразного религиозного чувства и мироощущения, - то было бы поставлено под серьезное сомнение само убеждение в религиозной одаренности русского народа..." (С.Л. Франк, с. 8, 1999).

С.Л. Франк так поставил "Вопрос о Пушкине", что до него еще так никто не ставил, именно, в своеобразном и резком обозначении проблемы. И на сегодняшний день "вопрос" Франка открыт в глубине своей проблематики и актуален, как никогда. Но ответы на "вопрос" Франка есть, как ответы в творчестве Бердяева, Ильина, Вышеславцева, как в статьях Ю. Лотмана и В. Непомнящего, как в книгах о Пушкине Сергея Поройкова и Хариса Исхакова. Но это все есть отдельная глубокая тема, которую здесь мы лишь обозначили как в виде "Вопроса о Пушкине"...

Что здесь хочется еще подчеркнуть, а именно, что в "Вопросе о Пушкине" происходят некие "чудесные видения", как сопоставления того, что, казалось бы, несопоставимо. Так, здесь, я говорю о противоположных видениях в "вопросе о Пушкине", как видении Достоевского и Набокова. И вот тут открывается нечто "фантастическое", как то, что Пушкин в своем творческом образе способен примирить и сблизить, казалось бы, то, что никогда и никак непримиримо и духовно враждебно. Но на то Пушкин и есть "тайна и чудо", как по слову А. Карташева...

Итак, я говорю про то, что и как Владимир Набоков заключает образ своего романа "Дар", в котором поставлен "вопрос о Пушкине" сквозь как бы общее вопрошание о творческом даре человека-пиита. И "вопрос", и взгляд Набокова устремлен не только вперед, в будущее, но вверх, в Вечное Поэта, как и в "Пушкинской речи" Достоевского, взгляд которого устремлен в Вечное Поэта.

Так, роман Набокова "Дар" заканчивается таким вот и в таком вот поэтическом образе:

"Прощай же, книга! Для свиданий - отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, - но удаляется поэт. И все же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть... судьба сама еще звенит, - и для ума внимательного нет границы - там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, - и не кончается строка" (В.В. Набоков, с. 410, 2010).

Сквозь образ Набокова Поэт удаляется от нашего видения. И вот как закончил свою "Пушкинскую речь" Достоевский, в которой нет окончательной поставленной точки в "вопросе о Пушкине", ибо:

"...Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем" (Ф.М. Достоевский, с. 189, 2002).

В "образе поэта" Набокова и в конце "фантастической" "Речи" Достоевского Пушкин ушел от нас, оставив после себя некую тайну и некоторые вопросы в творчестве, сквозь которые, возможно, нам откроется когда-нибудь ответ, как откровение слова Поэта... Пушкин ушел, но оставил о самом себе вопрос, как про Вечное Поэта, который по слову самого Пушкина Есть: "вечно тот же, вечно новый"...

"Что в имени тебе моем?.."
(А.С. Пушкин)

"Кто из вас вспомнит о тех, кто сбился с дороги?
Кто из вас вспомнит о тех, кто смеялся и пел?
Кто из вас вспомнит, чувствуя холод приклада,
Музыку волн, музыку ветра?.."
(В.Р. Цой)

"Стань птицей, живущей в моем Небе...
Я стану дорогой...
Стань сердцем, бейся в моем теле.
Я стану кровью...
Я стану словами..."
(В.Р. Цой)

"Что в имени тебе моем?..

Но в день печали, в тишине,
Произнеси его тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я..."
(А.С. Пушкин)