«Упьемся песнями» - Гоголевские вечера в Москве начала 1850-х

Всю жизнь для Гоголя с народными песнями были связаны одни из самых светлых впечатлений. Фольклор, как известно, вообще оказал большое влияние на его творчество. Занимался Гоголь и собиранием песен (сначала – только украинских, а потом – и русских тоже), за много лет у него накопилось их более тысячи. Но, кроме этого, он еще и просто любил послушать народные песни, а при хорошем расположении духа – и спеть, а иногда и даже сплясать при этом.

Неизменным осталось это его увлечение и в последний период жизни, когда он поселился в Москве. Обычно эти годы представляются в довольно мрачноватом свете, как будто они для писателя были полностью заняты страданиями, метаниями и размышлениями на религиозные темы. Но Гоголь, как и всегда, в это время бывал разным: порой молчаливым и скучающим, а в кругу близких друзей, особенно разделявших его увлечение народными песнями, – бывал и веселым, оживленным, как когда-то в молодости. Таковыми были, например, семейство Аксаковых, а также его земляки М.А. Максимович и О.М. Бодянский. Рядом с такими людьми Гоголю было особенно легко, исчезала его обычная замкнутость.

Гоголь часто встречался с Аксаковыми в последние годы, живя в Москве. Иногда вечерами он приходил к ним в гости, и они все вместе слушали и пели русские и малороссийские песни. Особенно хорошо их исполняла одна из дочерей С.Т. Аксакова – Надежда.

Вера Сергеевна Аксакова рассказывала о таких песенных вечерах в письмах брату И.С. Аксакову в 1850 году: «У нас часто поются малороссийские песни. Гоголь почти всякий раз просит Наденьку петь, а Максимович даже вместе поет и учит. Любопытно видеть, какое сильное производят на них впечатление родные звуки. Они совершенно забываются, притоптывают ногами, и будь одни, непременно, кажется, заплясали бы…

Гоголь, в самом деле, с таким увлечением, с таким внутренним сочувствием поет их (малороссийские песни. – И.М.), разумеется, не умея петь, но для того только, чтоб передать напев и характер песни, что в эту минуту весь проникается своей народностью и выражает ее всеми средствами – и жестами, и голосом, и лицом, а Максимович перед ним стоит и также забывает всё вокруг себя, поет и топочет ногами и разводит руками, но только выражая нежную сторону Малороссии. Бодянский же было припрыгнул с самого начала пения, но потом сконфузился и держал себя смирно, но тоже пел; все трое вспоминали прежние песни».

Об этих же вечерах Сергей Тимофеевич Аксаков писал сыну Ивану в 1850 году, рассказывая о своих гостях (Гоголе, Максимовиче и Бодянском) так: «По воскресеньям три хохла у нас обедают и дают безденежно такое представление, за которое не грех и заплатить деньги. Они поют с большим выражением малороссийские песни и почти пляшут. Мы никого в этот день не зовем, чтобы им не мешать».

Вообще рядом с людьми, хорошо знакомыми, Гоголь как бы оттаивал душой, расковывался и мог позволить себе повеселиться. Как отмечал первый биограф Гоголя П.А. Кулиш, «Гоголь чувствовал себя своим в домах московских друзей своих. Он мог ребячиться там так же, как и в родной Васильевке, мог распевать украинские песни своим, как он называл, “козлиным” голосом, мог молчать, сколько ему угодно, и находил всегда не только внимательных слушателей в те минуты, когда ему приходила охота читать свои произведения, но и строгих критиков… Приглашая своего земляка и знатока народной поэзии О.М. Бодянского на вечера к Аксаковым, которые он (Гоголь. – И.М.) посещал чаще всех других вечеров в Москве, он обыкновенно говаривал: “Упьемся песнями нашей Малороссии”, и, действительно, он упивался ими так, что иной куплет повторял раз тридцать кряду, в каком-то поэтическом забытьи, пока наконец надоедал самым страстным любителям малороссийских песен, и земляки останавливали его словами: “Годи, Мыколо, годи!”».

Даже в самые последние месяцы жизни Гоголя не оставляло его увлечение песнями. О.М. Бодянский, вспоминая о разговоре с Гоголем в январе 1852 года, приводит такие слова Николая Васильевича: «Я в следующее воскресенье собираюсь угостить вас двумя-тремя напевами нашей Малороссии, которые очень мило Надежда Сергеевна (Аксакова. – И.М.) положила на ноты с моего козлиного пенья; да при этом упьемся и прежними нашими песнями».

Подобные свидетельства современников Гоголя не вполне соответствуют давно устоявшемуся представлению о последних годах жизни Гоголя как о периоде мрачных настроений, упадка и болезни. Публика, в большинстве своем не поняв и не приняв последнюю книгу Гоголя – «Выбранные места из переписки с друзьями», пыталась объяснить появление этого произведения болезнью автора, загадочными переменами в его характере и даже поиском их неких выгод для себя.

Правда, ко времени возвращения Гоголя из-за границы в Россию (в конце 1848 года) в основном страсти по его книге улеглись и даже с Аксаковыми (которые тоже отрицательно восприняли «Выбранные места») отношения снова наладились. Но однако шлейф слухов, догадок и непонимания остался. И некий стереотип о Гоголе конца 1840-х – начала 1850-х годов как о мрачном, болезненном и чуждающемся общения человеке существует, кажется, в неизменном виде до сих пор. В этом плане интересны воспоминания современников, которые имели случай непосредственно убедиться, что подобные слухи приписывают Николаю Васильевичу много лишнего и не имеющего отношения к нему. В том числе это и воспоминания о Гоголе – любителе в часы отдыха повеселиться в кругу близких друзей, ценителе искусства, не оставившем до конца дней своего любимого занятия – собирания народных песен.

О.М. Бодянский и Г.П. Данилевский побывали в гостях у Гоголя в конце октября 1851 года, за четыре месяца до его смерти. Г.П. Данилевский рассказывал об этом визите:

«Молва о помешательстве Гоголя, действительно, в то время была распространена в обществе. Говорили странные вещи: будто Гоголь окончательно отрекся от своего писательского призвания, будто он постится по целым неделям, живет, как монах, читает только Ветхий и Новый Завет и жития святых и, душевно болея и сильно опустившись, относится с отвращением не только к изящной литературе, но и к искусству вообще.

Все эти мысли, по поводу Гоголя, невольно проносились в моей голове в то время, когда извозчичьи дрожки по Никитскому бульвару везли Бодянского и меня к дому Талызина. Одно меня несколько успокаивало: Гоголь пригласил к себе певца-малоросса, этот певец должен был у него петь народные украинские песни, – следовательно, думал я, автор «Мертвых душ» не вполне еще стал монахом-аскетом, и его душе еще доступны произведения художественного творчества…

Дверь растворилась. У ее порога стоял Гоголь…

– А где же наш певец? – спросил, оглядываясь, Бодянский.

– Надул, к Щепкину поехал на вареники! – ответил с видимым неудовольствием Гоголь. – Только что прислал извинительную записку, будто забыл, что раньше нас дал слово туда…

Мои опасения рассеялись. Передо мной был не только не душевнобольной или вообще свихнувшийся человек, а тот же самый Гоголь, тот же могучий и привлекательный художник, каким я привык себе воображать его с юности».

Такой вот контраст: ожидали найти сильно изменившегося Гоголя – болезненного, хмурого и нелюдимого, а встретили человека, живо интересующегося прекрасным, радушного и приветливого. И песня, вернее, непреходящий интерес к ней Гоголя, помог его знакомым увидеть в нем прежнего Гоголя – великого художника, продолжающего творчески работать, любящего жизнь, искусство.

Эта история с не пришедшим артистом имела продолжение, почти анекдотическое. Тот же певец через несколько дней был приглашен выступать уже в доме Аксаковых. Послушать его пришли туда Гоголь, Бодянский и Данилевский. А певец опять не явился (теперь уже без всяких объяснений), что весьма расстроило Гоголя.

Наверное, впечатления, связанные с народными песнями – их слушанием, пением и собиранием – остались чуть ли не единственным поводом для безмятежного веселья у Гоголя в его последние годы. И людям, общавшимся с ним, это было хорошо заметно. В последние дни Гоголя (во второй половине января 1852 года) его настроение было омрачено известием о тяжелой болезни Е.М. Хомяковой. Тогда Н.С. Аксакова, чтобы отвлечь его от печальных мыслей, напомнила ему вновь о песнях. По-видимому, это представлялось ей последним средством, способным вернуть Николаю Васильевичу прежнее душевное спокойствие, – той «соломинкой», за которую мог бы ухватиться утопающий.

П.А. Кулиш, имея в виду необыкновенное пристрастие Гоголя к народным песням, заметил: «Чем лучше почтить память поэта, как не песнями?». Действительно, народная песня в жизни Гоголя – это была стихия, в которую он погружался полностью, чувствуя себя здесь «как рыба в воде». Ведь она, возможно, была более, чем что-нибудь другое, целительна для его сверхтонкой души.