О судьбе елабужского писателя Станислава Романовского

«Прохожий, остановись!» - цветаевская строчка звучит призывом не проходить мимо людей, которых мы привыкли считать фигурами второго плана.   

«Как луч тебя освещает!

Ты весь в золотой пыли…

И пусть тебя не смущает

Мой голос из-под земли»

Марина Цветаева

Памятник Ивану Шишкину в г. Елабуга, скульптор Ю.Г. Орехов, 1991

В конце лета, вспоминая Марину Ивановну Цветаеву, по обыкновению мы обращаем мысли к Елабуге, пугающей немного не то названием, не то тем, что там произошло на исходе лета 1941 года. Замечу сразу: Елабуга перестает пугать тотчас, как туда попадаешь. По большому счету, это не город  Цветаевой, это, прежде всего, родина гения пейзажной кисти Ивана Шишкина, старинный оплот русского купечества, последний приют Надежды Дуровой. Это также город писателя, мало у нас известного, однако очень талантливого, одного из тех, кто стоял у истоков русского культурного подъёма конца ХХ века. Речь идет о Станиславе Тимофеевиче Романовском, лирическом русском прозаике, писателе для юношества, авторе повестей об Андрее Рублеве и Александре Невском. Хотя дарование елабужского писателя и несравнимо с  цветаевским, но все же имена Цветаевой и Романовского соединились на перекрестьях русской жизни не только географическим пунктом Елабуга, но и личной встречей, ставшей едва ли не судьбоносной для Станислава Тимофеевича.

Встреч, собственно говоря, было три. Последняя из них – уже с мертвой Мариной. Когда писателю было 9 лет,  население Елабуги внезапно увеличилось из-за того, что пароходом по Каме привезли эвакуированных. Время было голодное: грибами и ягодами не наешься, а хлеба выдавали всего по 300 г на душу. Как-то проходил Стасик с товарищем мимо столовой, не удержались ребята, забежали внутрь, да  и прихватили из пустой тарелки обгрызенную корочку хлеба. Когда они вышли, их вдруг догнала «костистая немолодая женщина» в кофте с закатанными рукавами и косынке, посудомойка. «Возьмите», - попросила, подавая ребятам брусок ржаного хлеба». «Мне запомнились глаза этой женщины, − рассказывает Романовский, − сначала они показались веселыми, смеющимися, но скоро я понял, что глаза не смеются, что в них живут … усталость и внимание ко всему, что творится на белом свете». Этот «ломтик колючего хлеба» вместе с «обгрызышем» ребята жадно доели на ходу[i]. Это была первая встреча с Поэтом в роли судомойки.

Святитель Николай Чудотворец избавляет трех мужей от смерти, фреска Никольской Церкви г. Елабуга

Через несколько дней они встретились в … церкви. Никольская церковь, в которую Стасика водила когда-то бабушка (отец с матерью, военнослужащий и учительница, жили постоянно в Ленинграде) стояла открытой, загаженная птичьим пометом, с выбитыми стеклами и простреленными фресками. Мальчишки теперь уже не за Причастием сюда приходили. Смелость хотелось испытать, лазая по крыше и колокольне. На этот раз, к большому удивлению ребят, под ее сводами им попалась женщина из столовой, подавшая им  кусок хлеба. Она поинтересовалась у ребят о названии храма. Вместе они постояли под фреской в простенке между окнами, где был изображен Николай Угодник. Стасика уже давно привлекал отточенный до синевы, обоюдоострый меч, замерший в руках палача, изображенного на первом плане перед чудотворцем. Мальчик испытывал желание подержать в руках, ладонями ощутить холод дамасской стали.  Но теперь он поспешил утешить эту смотрящую так грустно женщину. «Он спасет их», - сказал, указывая на Николая Угодника и обреченно ожидающих своей участи жертв. Женщина кивнула, что знает. Поинтересовалась, давно ли закрыта церковь и вздохнула, узнав, что еще до войны. Она шла вдоль стен как хозяйка храм, в глазах ее светились те же огоньки, которые Стасик приметил ещё тогда, у столовой. На эту дивную процессию глядели выщербленные от пуль росписи.

«В Елабуге много георгинов, - произнесла вдруг женщина, когда они вышли из храма. Действительно, эти пышные предвестники осени росли тут самосевом повсюду, даже среди лебеды. Прощаясь с ребятами, она сказала, что живет у фонтана, уточнив, «у фонтала», по-местному.

Прошло три дня. Стасик вдруг узнал, что случайная его знакомая из эвакуированных, та, что из дома напротив фонтана, повесилась и ее понесут хоронить. Когда он примчался к угловому домику «фонтанной площадки», гроб уже выносили. Мальчик пробрался сквозь толпу и заглянул в лицо покойной. «Лицо женщины словно бы округлилось, морщины разгладились», и когда ее «длинные острые ресницы колыхнулись от ветра», Стасику подумалось, что сейчас она откроет глаза и скажет: « В Елабуге много георгинов»[ii]…

Кажется, случайная встреча, да вот только Стасик, когда вырос, стал писателем. Возможно, также по случайности.

Ему предстояло прожить, возможно, не очень долгую, но наполненную радостным творческим трудом жизнь. В 1954 г. Станислав закончил историко-филологический факультет Казанского университета. Затем преподавал литературу в Елабужском библиотечном техникуме. Спустя три года был назначен главным редактором газеты «Ульяновский комсомолец», а еще спустя семь  приглашен в Москву, в редакцию «Сельской молодежи». С приходом Романовского журнал ожил, в нем стали печатать Шукшина, с которым Станислав Тимофеевич был очень дружен. Небольшой рассказ о Шукшине есть у самого Романовского («Христос и Шукшин» называется).

Он сам тогда уже вовсю расписался. Еще в Ульяновске в 1963 г. вышла первая книга очерков и рассказов Романовского с характерным названием «Ломтик солнца». В 1972 г. он был принят в члены Союза писателей. В 70-е годы как из рога изобилия посыпались очередные книги, в основном, о родной земле: «Вятские люди – хватские» (1974), «Пушка из красной меди» (1976), «Откровение»(1979) и др. В 80- годы происходит определенный перелом: этот человек, знавший, по признанию сестры, «все созвездия, все цветы в лугах»[iii]всерьез принимается за историко-религиозную тему и создает повести об Александре Невском и Андрее Рублеве. Этот этап его творчества можно расценивать как новый виток разработки темы родного Отечества, его свершений и совершителей.

Вспоминал ли он о встрече с Мариной Цветаевой?! Несомненно, и тому свидетельством его рассказ «Я тоже была, прохожий», который цитировался выше. Бывая в Елабуге, хаживал на кладбище, где была похоронена Марина и где упокоились и его родственники.

«Идешь, на меня похожий,

Глаза устремляя вниз,

Я их опускала – тоже!

Прохожий, остановись!»

Наверняка, останавливался, размышляя о судьбе русского поэта и о своем предназначении. Свое-то высветилось для него ясно –  отдавать Родине долги, нести как свечу «дивный цветок» любви к жизни и, «не обронив ни лепестка», принести его людям[iv].. Но Маринино… Наверное, осталась оно во многом для него загадкой, ибо трудно постижима тайна Поэта. А ведь долгие годы он и не подозревал, кем была та, женщина, жившая «у фонтана». Впоследствии он назовет ее  «колдовской цевницей века, чья смерть не была расслышана в грохоте чугунных валов самой страшной войны».

Однажды на кладбище сторож пожаловался писателю, что теленок, наевшись скошенной им травы с кладбищенской поляны, помер. Романовский отсоветовал ему косить кладбищенскую траву на прокорм скотины, но сторож всё бурчал, что, дескать, грибов и ягод кладбищенских трогать, действительно, нельзя, а вот трава уж больно хороша. Романовскому вспомнилось, что и сама Цветаева на этот счет была без комплексов:

«Сорви себе стебель дикий

И ягоду ему вслед, -

Кладбищенской земляники

Крупнее и слаще нет».

Однако, вспоминая эти строки, он подумал, что никогда не последует этому поэтическому совету, «что стихи – это одно, а жизнь немножко другое» и что жить всё-таки надо на этой «печальной и светлой земле».

Кстати, в каком-то смысле именно благодаря корове он попал в Москву. Собрал как-то в  Ульяновске редакторов-издателей главный комсомольский начальник и спросил, что такое фуражная корова. Правильный ответ дал только Станислав[v]. За это и угодил в московскую «Сельскую молодежь», где подвизался  вначале в должности ответственного секретаря, а затем и заместителя главного редактора. Впоследствии этот «провинциал» будет водить своих друзей по кремлевским соборам, залам Третьяковки, рассказывая порой так занимательно, что поневоле «переманивал» посетителей от профессиональных экскурсоводов[vi].

Фото Станислава Романовского (на переднем плане)

Родная земля давала писателю силы и была неиссякаемым источником его жизнеутверждающего творчества. В окрестностях Елабуги, бродя в поймах рек Камы и Тотьмы, которые здесь сливаются, он, порой, откапывал засыпанные и засохшие родники[vii], Однако, хоть изредка, но проскальзывали у Романовского цветаевские нотки безысходности. Елабуга, как и другие большие и малые веси нашей родины, в 30-е годы стала местом ликвидации «неугодных» советской власти. Расстрельным местом в городе был бывший острог, довольно презентабельное здание, в котором уже в мирные времена открыли филиал пединститута. Вокруг посадили парк им. Ленинского Комсомола. Тогда уже пожилой писатель, войдя вовнутрь, невольно содрогнулся. Всё кругом казалось угрюмым. Сквозь масляную краску тошнотворно пахло «неистребимым запахом параши». Казалось, что в этот воздух впитались «людские дыхания, плач детей и взрослых, слова проклятий и надежды, звуки ударов и одиночные выстрелы в затылок, что здесь «застыли взгляды многих поколений». Писателю вспомнилось, что когда-то в его детстве, в их дом приходила надзирательница этой тюрьмы, расплачиваясь 25-рублевыми «старыми» бумажками за коровье молоко. Накануне же он узнал от краеведа, что эта женщина, дожившая до старости, была тайным палачом НКВД и получала по 25-рублевке за каждую расстрелянную в затылок («в болонь», как барашка) жертву. Это открылось случайно, когда всеми забытая и слегка ополоумевшая старуха-расстрельщица (звали ее Вера Ивановна) перед смертью, в больнице, сама призналась в своих преступлениях доктору, приняв того за ангела. Станислав Тимофеевич вспоминал, как выставляли против нее рога коровы, наступая на одетую в гимнастерку «надзирательницу», а они с бабушкой недоумевали, отчего это коровы так взъяриваются против стража порядка.

Так вот, посещение писателем пединститута не закончилось лишь этими невеселыми воспоминаниями. Подойдя к траншее, в которую укладывали трубы, на глубине примерно в метр он увидел что-то как бы серый корешок лопуха, но приглядевшись, понял, что это позвонок с ребром человека. Вот тут-то его и проняло сознание, что ничего невозможно изменить в этой жизни «пиши-не пиши, проклинай-не проклинай», и он зашагал прочь от бывшего острога.

Тем не менее, «Двадцать пять рублей старыми» - один из немногих, навевающих жуть рассказ писателя, нельзя считать лейтмотивом его творчества. Таковым, стал, пожалуй, «Костер из тальника», главный герой которого, наперекор приговору врача, буквально оживает на родине, питаясь ее травами, утоляя жажду в ее родниках, наслаждаясь ее медом, обогреваясь костром из тальника – кустарника, растущего по берегам водоемов и оберегающего их от высыхания.

Сам писатель ушел из жизни в неполных 65 лет. Видно, предчувствуя кончину, спешил. По свидетельству его сына Андрея, махнув рукой на художественность, перешел в конце жизни «к прямоговорению»[viii]и писал, в основном,  документальные рассказы о святых для юношества. Он и сам всю жизнь чувствовал себя молодым, И стар  и млад к нему обращались «Стасик», дистанция при общении с ним пропадала сама собой. Впрочем, имя при крещении ему было дано Вячеслав, а Станиславом кто-то с легкой руки его «перекрестил» в записи гражданских актов. Так и жил, должно быть, единственным на всю Елабугу Станиславом. Отпевал же писателя с его божьим именем настоятель храма Малое Вознесение прот. Геннадий Огрызков, ушедший в мир иной на следующий год после Романовского (1997). Соединила судьба «пастыря доброго», как называли отца Геннадия, и «доброго и светлого» русского писателя Станислава Романовского.

Есть у Романовского рассказ «Ивовый овраг», в котором автор рассказывает читателю о шишкинской картине «Рожь», написанной в окрестностях Елабуги. Писатель, по рассказам старожилов, отыскал это место. Рожь там по-прежнему колосилась, «припадая к дороге», да вот сосен только не оказалось. Не то на корню засохли, не то люди их «свели на дрова». Однако, он всё не сдавался и без устали исхаживал елабужские дороги, чтобы встретить деревья художника с «веселой и лесной фамилией» Шишкин.

Иван Шишкин, "Рожь", 1878

Каждый из нас с детства, наверняка, помнит величие этих могучих сосен. На  картине Шишкин изобразил двенадцать деревьев, поэтому иногда их с апостолами сравнивают[ix]. Может быть, не случайно  одна из  сосен стоит на картине засохшая. Однако, полотно заряжено такой монументальной силы, что, верится: способна русская земля дать новый добрый плод, что бы с ней не приключалось. И уже дает. Разрушенные слепой силой, восстанавливаются елабужские храмы, в городе открыты музей Цветаевой, музей Серебряного века и даже музей водопровода «Портомойня» близ того фонтана, у которого жила Цветаева. Станислава Романовского, правда, никак не увековечили, лишь выставка о нем есть в Библиотеке Серебряного века (оттуда-то мы и узнали о нем). Думается, что и сам писатель − тоже плод нашей щедрой на таланты земли. 19 сентября Станиславу Тимофеевичу исполнилось бы 83 года. Еще мог бы жить. Вечная ему память!

Автор выражает глубочайшую признательность преподавателю литературы Елабужского училища культуры, руководителю музейной экспозиции им.Романовского  Л.В Бычковой (координаты которой, к величайшему сожалению, у меня затерялись) за встречу и рассказ о писателе и многоуважаемым сотрудникам Библиотеки Серебряного века, подарившим мне книгу Станислава Романовского, изданную в Елабуге.