Кто защитит Хеорот?

Данная публикация представляет собой заключительную главу книги "Семиозис власти в семантическом типе культуры: мифы, чудовища, (интер)тексты". 

Полный текст книги>>> 

Поскольку в реалиях современного информационно перегруженного общества исследователь не может позволить себе роскошь порождать очередной шаблонный текст, который, согласно меткому определению Р. Барта что-то «лепечет» (babille), я предлагаю в завершающей части данного труда вместо перечисления всего ранее сказанного сосредоточиться на главном.

Современный автор помещен в ситуацию лабиринта. Блуждая по интеллигибельным коридорам смысла, рано или поздно он сталкивается с чудовищем. Это чудовище может представать в самых разных обличьях (Левиафана, Капитала, Дискурса, Власти, Танатоса), но за всеми этими масками проступает единая природа мифологического монстра, рыскающего по лабиринту в поисках очередного архетипического Героя, вступающего в борьбу со злом.

«Некогда мы полагали, что власть – это сугубо политический феномен; ныне считаем, что это также феномен идеологический, просачивающийся даже туда, где его невозможно распознать с первого взгляда, – в социальные учреждения, учебные заведения и т. п., но в конечном счете мы все-таки уверены, что власть едина. А что, если она множественна, если властей много, как бесов? «Имя мне – Легион», – могла бы сказать о себе власть: повсюду, со всех сторон, нас окружают всевозможные лидеры, громоздкие или крохотные административные аппараты, группы давления и подавления; отовсюду раздаются «ответственные» голоса, берущие на себя ответственность донести до нас самый дискурс власти – дискурс превосходства. И мы начинаем догадываться, что власть гнездится в наитончайших механизмах социального обмена, что ее воплощением является не только Государство, классы и группы, но также и мода, расхожие мнения, зрелища, игры, спорт, средства информации, семейные и частные отношения – власть гнездится везде, даже в недрах того самого порыва к свободе, который жаждет ее искоренения».

Отношение теоретиков семиотики к проблеме власти, как можно видеть по приведенной выше пространной цитате Р. Барта, весьма сложное. Французская семиотическая школа, тесно связанная с философией постструктурализма, представляет собой интеллектуальное направление, не чуждое политической прагматике, при этом, проблема власти в работах классиков данной школы выходит далеко за рамки политического в пространство языка и коммуникации. В эпистеме постстмодерна автор упраздняет себя, становясь своеобразным Героем интертекста, осуществляющим деконструкцию дискурса / власти. Но подобная борьба с чудовищем, как мы помним, содержит риск превратить Героя в не менее грозного монстра, вступающего в борьбу против любых консервативных смыслов.

В данном отношении прослеживается принципиальная разница между подходами российской и французской школ семиотики. Исследования, выполненные в рамках российской (советской) школы отличаются подчеркнутой дистанцированностью от политических проблем, теоретической строгостью и близостью к традициям академического позитивизма, хотя и отечественной школе при этом не чуждо острое переживание глобальных проблем человечества, балансирующего на грани эсхатологической бездны. Как отмечал Ю.М. Лотман, «в эпохи, когда почва у людей уходит из-под ног, прошедшее утрачивает доверие, а будущее рисуется в трагических тонах, людей охватывает эпидемия страха. Под властью страха люди превращаются в толпу, обуянную атавистическими мифами. Им рисуется ужасная картина победного шествия дьявола, мерещатся таинственные и могущественные заговоры его служителей, начинается охота на ведьм, поиски опасных, но невидимых врагов. Создается атмосфера массовой истерии, когда отменяются все юридические гарантии и все завоевания цивилизации. Достаточно сказать про человека «колдун», «ведьма», «враг народа», «масон», «интеллигент» или любое другое слово, которое в данной исторической ситуации является знаком обреченности, и судьба его решена: он автоматически перемещается на место «виновника всех бед, участника невидимого заговора», любая защита которого равносильна признанию в собственной причастности к коварному сонму. История цивилизации знает ряд периодов подобных эпидемий страха: они были известны средним векам, они охватили Западную Европу в XIV-XVI веках, затмив ее небо дымом костров, они создавали тот психологический фон, на котором тоталитарные правительства XX века смогли осуществлять кампании массового террора. Страх, психология «осажденной крепости» не раз искусственно подогревались власть имущими и обеспечивали им массовую поддержку волн репрессий».

Несомненным прорывом с точки зрения перспектив практической реализации когнитивного потенциала семиотики стала интеграция семиотики и психологии через отождествление бессознательного со структурой языка, которое позволило совершить интеллектуальный транзит к структурному психоанализу. Данное направление позволило сформировать новые методологические предпосылки для исследования архетипов коллективного бессознательного, однако, вряд ли можно сказать, что в данном направлении достигнуты существенные успехи, которые позволили бы приблизиться к преодолению проблемы деструктивности власти. Постоянное порождение все новых и новых чудовищ постепенно погружает человечество во тьму. Просвещение отнюдь не приводит к избавлению от диктатуры, но весьма охотно ей служит. Судя по международной политической повестке, в которой регулярно мелькают идеи священных подходов против мирового зла, против конкретных стран (каждый вновь приходящий к власти политик должен обозначить и демонизировать актуальную для него «ось зла»), против чего угодно, кроме реальных проблем, связанных с основанным на страхе тотальным культом неравенства и насилия, прикрытым фиговым листком политической культуры, нам еще многое предстоит о себе узнать. Общество непрестанно балансирует между надзором, поощрением и наказанием, постоянно совершенствуя свои методы и приобретая практически неограниченную власть над личным пространством человека. Благодаря современным информационным технологиям мысли и потребности человека становятся документально фиксируемыми, что открывает возможности к более изощренным формам управления. При наличии тотальной системы интерактивных коммуникаций нет необходимости держать человека в камере Паноптикума, чтобы узнать, чем он занят в настоящий момент. Каждая квартира, каждое мобильное устройство теперь стали своеобразным Паноптикумом.

Более мудрый коллега иронично улыбнется, читая данные строки – стоит ли пытаться (да и возможно ли вообще) сказать что-то значимое после Мишеля Фуко, Жака Лакана, Юлии Кристевой или Умберто Эко? Вопрос, пожалуй, правомерный. Когнитивный потенциал гуманитарных наук практически достиг своего предела (об истории человечества и эволюции культуры мы узнали практически все, что было возможно, но ощутимых результатов в плане динамики состояния глобальных проблем это не принесло), и со второй половины прошлого столетия интеллектуалов в той или иной форме не покидает ощущение конца истории.

Вероятно, не будет преувеличением, если мы скажем, что всю свою историю человечество пребывает в условиях семиотически дополненной реальности. Интеллигибельные конструкты, созданные античными мифологами и средневековыми мыслителями, формировали картину мира в соответствии с представлениями о должном. Сегодня же мифы и симулякры в значительной степени вытеснили реальность, просто потому что он более востребованы и привлекательны. Фактически, именно создатель нового мифа становится культурным героем эпохи.

Архетипические мифы конца истории, борьбы с тиранией (политическими чудовищами) или более абстрактными силами зла, всевозможные производные Тератомахии, заполонили современную семиосферу. Но вопрос, заданный в VI веке малоизвестным писателем варварского происхождения, звучит по-прежнему актуально: «Какую можно сыскать причину, достойную того, чтобы привести в движение такие толпы? Какая же ненависть воодушевила всех вооружиться друг против друга?».

Общество непрестанно находится в ситуации Хеорота, своеобразного разграбленного чертога. Игра подсознания порождает монстров. Чудовище, опьяненное властью и привлекательностью ее плодов, приходит прямо в гости к владыке Хродгару, чтобы получить причитающуюся долю в дележе добычи. В семиотическом противостоянии с чудовищем Герой не побеждает зло, он лишь порождает новое чудовище. Есть ли выход из этого тупика?

Не исключено, что есть. Возможным методам «приручения дракона» будет посвящена следующая часть исследования.

Алан Ли "Хеорот", 1984