Культуролог в ЖЖ 
Культуролог в ВК
Снобизм и его сублимации |
Отвечая на вопрос "есть ли снобизм в России?", автор попутно дает яркую характеристику русской интеллигенции. Также интересен анализ мира Толкиена сквозь призму снобизма.
1. Снобизм считается привилегией английских аристократов, а в России - узкого слоя эстетов, потребителей элитарных кинофильмов. Снобизм никогда не был, и казалось бы не может быть общественным движением. Ни для кого не секрет, что российский интеллигент, особенно интеллигент столичный, часто относится к менее образованным согражданам не особенно хорошо – иногда с презрением, иногда с отвращением, иногда со страхом. Но отвращение к некультурным слоям общества всегда оставалось и остается частным делом каждого отдельного интеллигента. Более того – в нашем общественном сознании образование и интеллигентность никогда не являются ни поводом для гордости, ни легитимным источником превосходства над окружающими. В художественной и мемуарной литературе скорее можно встретить хвастливые рассказы о том, как интеллигент смог преодолеть в себе интеллигентность, влиться в ряды рабочих, крестьян или заключенных, стать такими же как они, овладеть недоступными интеллигенту навыками, и даже кое в чем превзойти своих собратьев по народу – скажем, в умении пить, драться или делать что-то своими руками. В качестве образцов такого рода литературы, можно вспомнить мемуары археолога Самойлова (Кляйна), повествующие о том, как он стал авторитетом на зоне, либо “алкоголические” произведения Венедикта Ерофеева, в представлении не нуждающиеся. Что касается противоположной тенденции – восхищения интеллигентностью, то тут ситуация в российской литературе сложилась очень любопытная. Автор мемуаров или лирический герой романа легко может хвастаться своим умением драться, пить или мастерить. Но что касается восхищения умом, знаниями или дипломатическими манерами, то оно в русской литературе ХХ века присутствует, но применяется исключительно к отдельным третьим лицам. Вы можете легко найти упоминания о том, что некто был знаком с академиком Н., и этот Н. знал множество языков, обладал огромным интеллектом и держал себя, как дореволюционный граф. Можно найти упоминания о том, как этот академик замечательно выделялся на фоне окружающих. Однако в российской литературе практически невозможно найти образцов того, как гордость за свои интеллектуальные способности или аристократические манеры, а также сравнение с теми, кто этими способностями не обладает, становилась бы предметом высказываний лирического героя, или прилагалась ко всему сословию интеллектуалов. Вернее сказать, образцы такой агрессивной гордости встречаются в нашей литературе крайне редко. Уникальным и самым откровенным образцом снобизма такого рода является, безусловно “Собачье сердце” Булгакова – произведение многослойное, но в котором все же четко выделяется момент довольно прямолинейно смоделированного конфликта между образованным человеком и выходцем из простонародья. Причем, выходец из народных низов сознательно и откровенно обвиняется в том, что он не обладает манерами и кругозором интеллигента, одновременно утверждается, что он должен стремиться ими овладеть. Кроме того, на память приходится некоторые пассажи из романа Александра Мелихова “Исповедь еврея”, где взаимоотношения интеллектуала с чуждой ему социальной средой также описываются со снобизмом довольно высокой степени откровенности. Однако степени откровенности Булгакова Мелихов все-таки не достигает по нескольким причинам: во–первых, конфликт интеллектуала с коллективом у Мелихова отчасти обладает характером паранационального конфликта еврея и русских; во-вторых, в романе Мелихова слабо осознается принадлежность “творческой личности” к сословию интеллектуалов, а вследствие этого конфликт приобретает характер чисто романтического противостоянии одиночки и коллектива, вместо социально чуждых интеллигенту необразованных людей мы видим неадекватное одинокому творцу человечество. Данный тип конфликта представляет в современной публицистике совершенно особую тему. Ситуация противостояния умного одиночки глупому коллективу моделируется в современной публицистике как раз для дискредитации интеллигентского сословия. Читая публицистические статьи, можно встретить множество выражений, наподобие тех, что “интеллигенция не смогла понять”, “русские либералы не смогли осознать”, “российские правые не смогли выработать”, “демократы не смогли дать”. Комичность такого рода выражений заключается в том, что демократы - это слишком широкая и неопределенная категория людей, поэтому они вряд ли принимают коллективные решения, производят коллективные действия, и, следовательно, вряд ли совершают коллективные ошибки. Под судом публицистики слишком часто оказывается не человек, а результирующая действий многочисленных, и относительно слабо скоординированных, а иногда и прямо противоборствующих людей. Разумеется, такой гигантский, но рыхлый противник упрекается не просто в недомыслии, а в непоследовательности. Личность легко может доказать, что она умнее, и тем более - последовательнее толпы, поскольку она может выдвинуть целостное мнение в пику пригоршне противоречивых мнений или действий. То есть публицист ставит себе в заслугу то, что он является единой личностью, в то время как агрегат других личностей есть именно агрегат, а не единая личность. Здесь происходит любопытная подмена. Автор присваивает себе титул “более умного” так, как если бы он сравнил себя с каждым из членов обвиняемой толпы. Но вместо этого произведено сравнение человека с толпой, с некой равнодействующей, объединяющей всех членов толпы. Хитрость в том, что толпа действует не только более непоследовательно чем сам возгордившийся публицист, но и более непоследовательно, чем почти каждый отдельный человек, из числа составляющих эту толпу. Но опровергать взгляды отдельных людей, в наши дни не представляет большого интереса. Спорить с известным политиком - значит затеряться в армии тех, кто и без тебя с ним не согласен. Роль критика всех всегда завиднее, чем роль критика кого-то конкретного. 2. Не имея ни политических, ни моральных условия для проявления, снобизм интеллектуалов в России вынужденно сублимируется. Пожалуй, чаще всего он проявляется в форме неприязненного отношения к чиновничеству. В созданной российской интеллигентской литературой и публицистикой картине действительности имеется образ крупного советского чиновника - человека грубого, малокультурного склонного к хамству и ненавидящего интеллигенцию; к этим его общим моральным свойствам надо прибавить специфические черты, порожденные бюрократической службой – беспринципность, карьеризм и доходящий до “профессионального идиотизма” формализм. Оставим в стороне вопрос о том, в какой степени данный образ был справедлив, и к какой части многочисленного, неоднородного и по-разному комплектуемого советского чиновничества он был приложим. Даже если мы признаем за этим воззрением определенную степень справедливости, надо отметить, что в нем не хватало социологической широты. За рамками находящейся под властью социальных инстинктов литературы оставался вопрос: почему чиновники именно таковы и откуда эти люди взялись “на нашу голову”? Здесь стоит вспомнить, что до революции снобистское интеллигентско-литераторское призрение обрушивалось только на мелких чиновников. Эта тема была общественно значимой, о чем свидетельствует появление в начале XIX века проекта Сперанского, пытавшегося улучшить систему управления в Российской империи именно путем введения жестких образовательных цензов для государственных чиновников. Правда, некоторые авторы – например Салтыков-Щедрин или Бакунин – делали попытку выражать сомнение в образовательном уровне также и высших сановников, но в целом общественной проблемы в данном пункте никто не видел. И в царской России, и во многих других европейских странах государственная служба зачастую представляла собой канал, через который интеллигенция, используя свое образование и способности, имела возможность попасть в дворянство. Данная ситуация возникла, безусловно, на фоне дефицита образованных людей, результатом которого стал сравнительно легкий доступ к должностям в государственном управлении для обладателей образование. Если в 19 веке в России или какой-либо другой стране чиновники (особенно мелкие) пользовались репутацией людей не особенно образованных, то это было результатом исключительно того, что государство, испытывало элементарную нехватку образованных кадров, а люди с университетским дипломом при этом часто считали для себя государственную службу не престижной. В СССР ситуация кардинально изменилась. Не стоит забывать, что советское чиновничество представляло собой результат вполне целенаправленной кадровой политики, основы которой были заложены еще во время революции. Политика эта базировалась на двух принципах: культе пролетариата и враждебности к верхним классам дореволюционного общества и вообще образованным людям. Многие первоначальные принципы революции канули в лету, но кадровая политика советского государства в течение многих десятилетий сохраняла два важных принципа: недоверие к интеллигенции и приоритет для выходцев из рабоче-крестьянских слоев. Разумеется, это стало причиной того, что манеры чиновников перестали нравиться интеллектуалам, особенно в ситуациях, когда интеллектуал оказывался в реальной зависимости какого-либо представителя государственного или партийного аппарата. И, разумеется, эта неприязнь выливалась на страницы художественной литературы и публицистики. Но под спудом осталась политически и морально неприятная для интеллектуалов истина: что шокирующие их манеры бюрократов были по сути манерами народа, и что чиновник, вообще-то представлял собой “народный тип”. Как показывает опыт голливудских триллеров, самые отвратительные монстры получаются тогда, когда искусственно увеличивают размеры насекомого или ругой мелкой твари. Советские бюрократы стали жертвой именно такого оптического эффекта. Несмотря на отсутствие демократии и падкой до скандалов прессы, советские руководители все равно были на виду. Грехи, простительные обычным людям, у людей власти казались карикатурными и отвратительными – поскольку рассматривались через увеличительное стекло всеобщего внимания. Зло всегда легко осудить, когда оно воспринимается как плод свободного выбора, как результат сознательного отказа от добра. В сконструированном советской “свободомыслящей” литературой утопическом мировосприятии чиновник воспринимался как некто, кто сознательно, в силу своей аморальности предпочел грубость интеллигентности. Поэтому демонстрируемое госчиновниками поведение, характерное для простонародья рассматривалось как некое предательство идеалов – хотя социологически такое поведение было совершенно естественно, ведь многие чиновники действительно были выходцами из простонародья – как известно, Сталин был сыном сапожника, Хрущев начинал жизнь шахтером, Черненко - батраком, а Горбачев – комбайнером. Что же касается столь ненавидимого советскими интеллигентами формализма, то он был всего лишь средством наложить хоть какие-то административно-дисциплинарные рамки на поведение людей, происходящих из пролетарских слоев и в силу этого лишенных серьезного образования и воспитания. Россия – не Германия, террористически внедряемый формализм был необходим в случаях, где на помощь не могли прийти отсутствующие у государственных служащих традиции, общая культура или врожденный педантизм. В конце 80-х годов появилось огромное количество публикаций, посвященных взаимоотношениям бюрократии и интеллигенции. Помню, ставшую на короткое время известной статью эстонского академика Г.И. Наана (1), в которой утверждалось, что оба сословия выполняют в обществе одинаково полезные функции, одно привносит в него революционное начало, второе – консервативное. Тогда, когда эти статьи публиковались, автору этих строк они казались социологически некорректными. Понятие “бюрократия” образовывалось по критерию сферы занятости, понятие интеллигенции базировалось на образовательном цензе; соответственно, два понятия казались несопоставимыми, вполне возможно было говорить о бюрократах-интеллигентах - достаточно вспомнить про таможенника Радищева, вице-губернатора Салтыкова-Щедрина или министра юстиции Державина. Формально все эти соображения были верны, но жизнь, тем не менее, действительно разогнала интеллигенцию и бюрократию в два разных сословия. И причина этого была проста: интеллигент мог быть бюрократом, но реально интеллигентов в советское время брали в бюрократы редко и со скрипом. Поскольку первоклассное образование в СССР не было необходимо для карьеры, то соответственно, в Советском Союзе не образовалась элита западного типа, сочетающая социальную успешность с учеными степенями престижных университетов. В СССР такое сочетание можно было обнаружить только в некоторых довольно экзотических социальных группах – таких как дипломаты и адвокаты. Именно поэтому отвращение к чиновникам как к людям малокультурным представляет собой чисто российскую коллизию. За рубежом с этим бывает по всякому - всяком случае на память приходит английский сатирический и антибюрократический телесериал “Да, господин министр”, в котором замминистра Хамфри олицетворяет не только бюрократию в ее противостоянии с публичными политиками – но и скрытым образом богатых снобов в их противостоянии ориентирующейся на широкие слои населения демократии. В этой своей функции Хамфри выступает, например, в эпизоде, когда необходимо решить вопрос о сносе оперы (интересной лишь эстетам) и строительстве на ее месте стадиона (нужного массовому зрителю). Ситуация, когда чиновник стал бы защитником эстетов в их противостоянии с массами для России не является значимой, хотя объективно надо признать, что в сфере образования государство все время выполняет функции навязывателя высоких образцов культуры массам. В советское время государств пыталось выполнять такую же функцию через телевидение и радио. Конечно, российские интеллектуалы тоже враждуют с массовыми вкусами – в последние годы эта форма противостояния стала называться враждебностью с рыночной стихией, которая не позволяет окупаться музеям, театрам и другим очагам традиционной культуры. Но образ бюрократа в прессе и в высказываниях деятелей культуры от этого не стал пригляднее. Когда интеллектуалы повествуют о своей нелегкой борьбе с рынком, то бюрократы в этих сюжетах выступают как совершенно третья сторона, не особенно симпатизирующая рынку, но и не понимающая значение высокой культуры, и по видимому в душе мечтающая о сведении культуры к партийной агитации и школьной дидактике. 3. Таким образом, “субъект снобизма” еще существует. Но вот объект у него изменился. Сегодня на первый план вышла новая разновидность сублимации интеллигентского снобизма: критика шоу-бизнеса, эстрады и телевидения. Она конечно существовала и в советское время – иногда как критика вкусов “современной молодежи”, иногда как обвинения эстрадных авторов в отсутствии таланта. Запрет на “публичное отправление снобизма” порождал совершенно бессознательную подмену понятий: ориентация эстрадных произведений на массовый вкус выставлялась критиками-эстетами как творческая бездарность. Дело представлялось таким образом, что всякий автор эстрадной песни или фильма-боевика исходно ориентируется (или должен ориентироваться) на вкус интеллектуалов, однако не всякий может или хочет выдержать эту исходную ориентацию до конца. Заметим, что в советскую эпоху, снобистский подход к эстраде вошел в полную гармонию с целым рядом элементов государственной идеологии и политики: и с учением о появлении при социализме человека нового типа, и со стремлением ограничить число жанров и стилей искусства, и с патерналистской установкой на воспитание населения. У коммунистического государства были свои причины не любить эстраду, она воспринималась как конкурент пропаганды. Но “шоуфобия” интеллигенции выросла из другого источника. “Процветание” этой формы снобизма связано прежде всего с тем, что телевидение и радио в России слабо дифференцированы в зависимости от типа зрителя. В СССР такой дифференциации не было совсем, в современной России число радиостанций и телестудий увеличилось, но проблема, тем не менее, не решена. Ведущие средства массовой информации, и особенно – ведущие телевизионные каналы в современной России работают одновременно для всех, в расчете на предельно массовую аудиторию. В результате множество телезрителей, вынуждено потреблять телепродукцию, совершенно не соответствующую их вкусам. Возникновение этой коллизии совершенное естественно – ведь невозможно угодить одновременно всем вкусам сразу. Теоретики телевидения говорят, что проблема решается благодаря появлению большого количества различающихся по стилю и специализации каналов, каждый из которых найдет себе узкую группу зрителей. В результате каждый сможет отыскать себе телеканал по вкусу. Футурологи берутся предсказывать, что в будущем каждый сможет лично смоделировать себе телеканал. Однако в реальной жизни общедоступных каналов не так уж и много, и при этом все они ориентированы примерно одинаково – на предельно массового зрителя. Люди разного образовательного уровня и социального положения сегодня являются в равной степени потребителями “кнопочных” телеканалов, а в Москве – скажем, такой газеты, как “Московский комсомолец”. Даже те, кто смотрит по телевизору исключительно канал “Культура” время от времени заглядывают на общенациональные каналы, чтобы “быть в курсе”. В результате люди с разными пристрастиями оказываются в едином информационном пространстве, и вынуждены питаться пищей, сваренной не для них. Конфликтные ситуации становятся особенно острыми в связи с различного рода развлекательными программами – фильмами, музыкой и играми. Снобы пишут в прессе, что телевидение “пичкает” народ попсой, “зомбирует” его сериалами и “одурманивает” глупыми играми, вроде “Поля чудес”. Представители телевидения вяло оправдываются, что их политику определяют рейтинги, и что у каждого типа телепрограмм есть своя целевая аудитория: сериалы смотрят домохозяйки, у поп-звезд есть многочисленные поклонники из числа молодежи, и т.д. Но в этом то и проблема массовых СМИ: то, что предназначено для целевых аудиторий, проходит через предельно демократичное информационное пространство, где становится достоянием зрителей, к целевым аудиториям не относящихся. Когда претендующие на интеллектуальность публицисты возмущаются низким уровнем некоторых телепередач, эстрадных песен или голливудских боевиков, то фактически они выражают недовольство вкусом тех людей, которые эти фильмы смотрят и эти песни слушают. За многочисленными инвективами в адрес телевидения и прессы фактически вскрываются вкусовая несовместимость разных слоев населения, и прежде всего – та неприязнь, которую люди более образованные испытывают по отношению к вкусам людей менее образованных. Но в нашей культуре, как мы уже, говорили, действует запрет на публичные проявления снобизма. Поэтому неприязнь к массовым вкусам приобретает форму неприязни к “телеведущим и продюсерам”, которые обвиняются в дурновкусице, аморализме, фрейдистских комплексах и выполнении политического заказа. Здесь, пожалуй, можно увидеть классический образец описанного Марксом феномена “товарного фетишизма”, когда отношения между людьми приобретают превращенную форму отношений людей к посредничающим между ними вещам. Не имея моральных возможностей выражать недовольство вкусами других социальных слоев, российские интеллектуалы выражают недовольство обслуживающим эти вкусы телевидением, тем более работниками телевидения являются их собственные собратья по интеллигентской корпорации. 4. Имя нацистского министра пропаганды Геббельса является как бы символом лживого и манипулирующего сознанием “агитпропа”. Но как мы уже говорили, монстр возникает в результате искусственного увеличения мелкой твари. Попробуйте мнение любого человека о политике, высказанное в пивной или в очереди усилить с помощью средств массовой информации – вы увидите Геббельса, ибо человек у пивной о политике всегда говорит пристрастно (вопрос другой – говорит ли он также ли страстно и красноречиво, как Геббельс, но это уже техника). Дайте любому “поселянину” в руки телевидение и он окажется до невероятия лживым и тенденциозным агитатором. Как сказал Сенека, “многим не хватает только благосклонности судьбы, чтобы сравняться и жестокостью, и честолюбием и жаждой роскоши с самыми худшими. Дай им силы на все, чего они хотят, и ты узнаешь, что хочется им того же” (2). Интеллектуалы всего мира говорят, что усиленная арсеналом масс-медиа пропаганда творит современные мифы. Но миф – это пересказ событий одним человеком другому, не более, но и не менее. Геббельс не делал ничего особенного – он просто излагал события так, как ему нравилось, как ему хотелось. Пристрастному пропагандисту не нужно быть каким-то натренированным невесть где, в ЦРУ или КГБ специалистом по манипулированию сознанием. Достаточно, чтобы он был просто человеком. Пристрастность не является чем-то особенным для человеческого сообщества. Наоборот, беспристрастность считается недостижимым идеалом, приблизится к которому пытаются с помощью крайне сложных механизмов. В современной цивилизации существует две пользующиеся хоть какой-то легитимностью и каким-то доверием системы получения объективной информации – это естественная наука и юстиция. Но как трудно эти системы добиваются хоть какого-то подобия достоверности! В обеих сферах действуют сложнейшие комплексы средств обеспечения истинности. Тут и профессиональная этика, и многоступенчатые системы контроля и перепроверки, и особые, детально проработанные принципы получения информации, и допустимость любых сомнений и критики, и необходимость весомых доказательств, и соревновательность судопроизводства, и особые требования к экспериментам, и многочисленные экспертизы, и многое прочее, чего нет и не может быть в действующих на для населения каналах доставки информации, таких как пресса. Если бы в физике и судопроизводстве информация циркулировала бы с такой же легкостью, как в прессе, потомки бы сказали о такой науке или о такой юстиции – что они стали переполнены ложью – что, собственно и произошло в отношении советской карательной системы 30-х годов, когда правила вынесения приговоров чрезвычайно упростились. Возникает вопрос, чего больше в пристрастной официальной пропаганде – сознательно выстроенной техники манипулирования сознанием, или наоборот, сознательного опрощения, деградации и отказа от сложных процедур обеспечения истины. Техничность тоталитарной пропаганды вызывает большие сомнения, ибо, при всем своем блеске эта пропаганда была эффективна только в режиме, когда силовыми способами устранялись любые конкуренты. Появление альтернативных информационных каналов снижало действенность пропаганды на порядок. В самом посыле пропаганды – излагать события, так как хочется, и так, как нужно содержится какая-то примитивность, вполне соответствующая массовому, “народному” подходу к информации. “Заказчики” официозной пропаганды и развлекательных шоу имеют разные цели, но одинаково примитивный – на взгляд снобов - уровень мышления. 5. В базовых произведениях толкиеновского мифа – “Сильмарильоне” и “Властелине колец” - можно обратить внимание на деталь, возможно упущенную самим автором. С одной стороны, силы света представляют собой безусловно более доблестных воинов, чем орки и другие “темные”, а следовательно, по закону жанра “светлые” должны неизменны встречаться с численно превосходящим их противником. Темных должно быть в бою гораздо больше, хотя бы для того, чтобы дать светлым продемонстрировать свою доблесть, которая выражается в числе убитых. Эта литературная необходимость приводит к тому, что в почти любом из прошедших в Средиземье сражений численное преимущество было на стороне орков. Одновременно из “Сильмарильона” можно понять, что среди населяющих Средиземье народов царит принцип “всеобщей мобилизации”, и когда мужчины уходят на войну, то в домах остаются только женщины и дети. Итак, в войнах Средиземья участвует все мужское население, и несмотря на это темные, гораздо многочисленнее светлых. Получается, что орки и прочая нечисть составляют большинство населения Средиземья, которое, однако, обречено писателем и его “положительными” персонажами на истребление. Чем же виноваты орки? Вблизи писатель изображает их сравнительно редко, но ясно, что они грубые и жестокие как латиноамериканские бандиты, в то время как эльфы и прочие “белые” держат себя с холодным достоинством настоящих джентльменов. Внешний облик и соотношение численностей противоборствующих сторон заставляет заподозрить, что в Средиземье идет гражданская война, темная и невежественная народная масса борется с немногочисленными, но хорошо владеющими мечом аристократами. Этот совершенно не соответствующий содержанию эпопеи вывод тем не менее не является случайным, поскольку Толкиен придумал Средиземье не просто как населенное разными народами пространства, но как замкнутую космическую систему, в которой всякой нации принадлежит своя теургическая и моральная функция – а такое распределение функций свойственно скорее разным сословиям и кастам внутри одной нации. Смешной вопрос – какие отрицательные черты должны приписывать выпускники Оксфорда и Кембриджа отрицательным персонажам? Разумеется – несоответствие образу истинного джентльмена. Но если все –таки принять во внимание, что эльфы и орки составляют разные народы, то войны Средиземья приобретают скорее колониальный характер – немногочисленные джентльмены истребляют злобных дикарей тысячами, и не испытывают при этом ничего, кроме радости. Воинское превосходство светлых витязей над дикарями вполне укладывается в ситуацию колониальных войн – равно как войн рыцарской конницы против взбунтовавшихся крестьянских масс. Грубость и жестокость орков служат в книге Толкиена как бы доказательством того, что они злодеи. Позиция, более чем удобная для колонизаторов: дикари виновны в своей дикости, колониальные войны оказываются таким образом чуть ли не актом возмездия. Как верно отмечали Хоркхаймер и Адорно, “Первобытные формы поведения, на которые наложила табу цивилизация, будучи трансформированными в деструктивные под стигмой зверства, продолжали вести подспудное существование” (3), и поэтому не делающий никаких скидок на отсталость морализм не различает дикарей заморских стран от простонародья собственной страны; и те и другие – нарушители табу, нарушение табу роднит их с метафизическим злом. Особенно вопиющим доказательством злодейства темных сил является то обстоятельство, что орки грешат людоедством, и у Толкиена это выглядит как некий нравственный порок, хотя, по большому счету, если подойти к этому факту буквально-этнографически, то получается, что Средиземье просто заселено некими примитивными, отсталыми племенами. Любой беспристрастный взгляд увидит в орках первобытных дикарей либо низы классового общества, но латентный морализм Толкиена заставляет читателя видеть их именно “под стигмой зверства”. В некотором смысле, можно объединить то презрение, которое испытывают герои Толкиена – по отношению к оркам и гоблинам, и советские интеллигенты – по отношению к бюрократам и “шариковым”. Кстати говоря, здесь можно было бы вспомнить что орки и прочая нечисть как раз работают на то, чтобы установить над Средиземьем жесткую бюрократическую диктатуру. Но, собственно говоря, что такое диктатура как не самая элементарная, самая простая, может сказать первобытная форма государственности? Власть в самом общем и грубом виде - это ситуация, когда один человек может повелевать другим, и если воплотить эту грубую формулу буквально, тот как раз и получается деспотия. Все остальное – может возникать лишь как уточнение и дополнение этой первоначальной формулы, снабжение ее всевозможными оговорками, сдержками и противовесами. Когда после страшных потрясений и революций в государстве воцаряется деспотизм – будь это деспотизм Кромвеля, Наполеона, Гитлера или Сталина – то объяснить это можно прежде всего тем, что государственность оказывается частично разрушенной, и на фоне этих разрушений оно деградирует к более элементарному, а значит и более устойчивому типу – чистой, безоговорочной тирании. То, что в мире Толкиена народные низы и дикари-каннибалы являются орудием деспотизма – в этом много социологической правды, но в этом нет никакой моральной позиции, кроме чисто колонизаторской и “культуртрегерской”. Впрочем, эльфы и гномы Средиземья не мыслят в категориях эволюции культуры, просвещать орков они не собираются, орки для них не дикари, а морально-ущербные злодеи, и соответственно, их будут не просвещать, а уничтожать. 1 Наан Г.И. Власть и разум. Бюрократия и интеллигенция в капиталистическом обществе // Экономика и организация промышленного производства, №1, 1988 2 Луций Аней Сенека, Философские трактаты. С. 122 3 Хоркхаймер М. Адорно Т.В. Диалектика просвещения: философские фрагменты. М.; СПб., 1997. С.119 | ||
Наверх | ||
