Прощальные песни

Частично публиковалось в журнале «Философия   хозяйства»  2017.  № 2

Спасти Деда Мороза

Глобализация. Конец истории. Общечеловеческие ценности. В сущности, все это  направлено против  национальной = (на)родной = традиционной формы бытия.  Любой. В любом обществе.  “Отказ от себя”, от своей культуры  характерен для всего «незападного», отстающего от высших достижений технической революции  мира. И внутри самого «Запада».  В том числе в быту. Но прежде всего, от   этнических, родных языков этих культур, как «дома их бытия». Может быть, кроме Америки, язык которой  волею судеб стал языком   прогресса.   Засилье иностранных слов вообще. Потому что  нет собственных  для  появляющихся    чужих    новшеств, если сами «отставшие страны»  их не выдумывают, в том числе  Россия. Что делать, приходится соглашаться.

      А расстраивает  прямой сервилизм, то бишь,  холуйство (чтобы не употреблять иностранного слова).  Когда и собственное слово  есть,  и осмысленнее оно, а заменяется пустым,  бессодержательным. Например,  доброволец, добровольцы. Но кругом и  сплошь – волонтеры (вместо доброй воли – неизвестно что).  Переезд  теперь – трансфер. Вместо выполнения договора – имплементация, громоздкое трудно выговариваемое   и более длинное слово.  Значит, дело не в преимуществах произношения. Главное – чтобы было заимствованное,  чтобы в нем  не было смысловых признаков  своей жизни. Вместо слов:    высокий результат (вертикаль, простор,  движение вверх),  теперь скажут – «топовый» итог (область рейтингов и таблиц).   По-видимому, последние годы доживает Дед Мороз – славянский,  языческий,  природный, сказочный  персонаж, символ Нового года. В России он холодный, зимний, морозный. В каком-то смысле символ России вообще. Укоренен в климате и истории. Даже дохристианской. Колониально-зависимая  публика стала предпочитать, однако,  Санта Клауса. В символическом универсуме развернулась нешуточная борьба между Дедом Морозом и Санта Клаусом, этим каким-то  прозаическо-католическим   святым Николаем, что ли. (В «блогосфере» он,  кажется,  уже победил).  Ведь у патентованных любителей свободы, главное, чтобы все  было заемное, вторичное. А  на самом деле,  они любители стандарта. «Креаклы» –  на самом деле посткреативная публика. Творчество  как   стремление к оригинальности,  сохранению различий (рас, наций,  культур, полов, языков) и   свободе   их покинуло. И только к глобальному про(транс)грессу (техники и капитала) – нет/да.

      Также с  продуктами, многими товарами, не говоря о вывесках и «рекламе». Реклама – двигатель торговли, чем угодно. Так, не различая добра и зла,  она делает свое черное дело.  Химический суррогат  и продукты   генной  инженерии  покупают, едят, главное, чтобы, если  модные, рекламируемые.  Условие модности – чтобы заимствованное, чужое, искусственное. Качество – дело второе. Лучше, когда  вторичное. Из всего этого и формируется реальное мировоззрение. А если англоязычные хозяева еще  бросают со своего стола кости, гранты, то  тут и говорить не о чем. Ксенофилия, комплекс неполноценности и мазохизма. А бороться велят  с ксенофобией.       Не отдадим Дедушку!

Жизнь без песен и  души,  с «мультиваркой, управляемой со  смартфона»

Петь – это было  естественное, привычное  состояние  человека. Веками. У всех народов.  Пели  не только в праздники, а  в повседневности,  труде и быту. Изливали то, что переполняло душу. Которая и когда она была.

Даже в мрачные годы, какой считается эпоха  крепостного права  в России, во время правления Николая I.  Забитые, неграмотные, радикально бедные в сравнении с нынешним состоянием люди. В общем, несчастные. Так мы их представляем. Но вот   Гоголь в «Петербургских записках» в 1836 году  откликается на постановку первой русской  оперы Глинки «Жизнь за царя»: «Какую оперу можно составить из наших национальных мотивов. Покажите мне народ, у которого  бы больше было песен. Наша  Украйна звенит песнями. По Волге, от верховья до моря, над всей вереницей  влекущихся барок заливаются бурлацкие песни. Под песни рубятся из сосновых бревен избы по всей Руси. Под песни мечутся из рук в руки кирпичи и как грибы вырастают города. Под песни  баб пеленается, женится и хоронится русский человек. Все дорожное дворянство  и недворянство  летит под песни ямщиков. У Черного моря  безбородый, смуглый со смолянистыми усами казак, заряжая  пищаль свою, поет старинную песню; а там, на другом конце, верхом на плывущей льдине, русский промышленник бьет острогой кита, затягивая песню. У нас ли не из чего составить своей      оперы».   Забитые, несчастные,  а  «звенят песнями».

В те же годы  времяпровождение разночинного и  мелкого дворянского сословия. Критик В.В. Стасов в биографическом очерке о композиторе Цезаре Кюи пишет: «…но Кюи  поступил в военный корпус, где музыки  намного меньше.   Это ведь не то, что,   например, в  училище правоведения, где в наше время, в 30-х-40-х годах музыка так широко и роскошно процветала  и где в антрактах между классами   во время рекреаций, весь дом училища так и звучал,  от низу до верху по всем этажам.    Фортепьянами,  виолончелями, скрипками, волторнами, флейтами и контрабасами, словно настоящая консерватория. Нет, куда военному училищу, это совсем другая история». Или язвительный Салтыков-Щедрин о публике на Невском проспекте: «Выйдет пьяница из портерной и сейчас же начнет песни петь». Или ближе к нам, начало ХХ века, Горький жалуется знакомому на жизнь в Нижнем Новгороде, что шумно,  мешают писать, так как рядом с  домом работают маляры. «И что за привычка у маляров. Красят и поют». В ночлежку, с которой Горький писал пьесу «На дне», пускали,  не спрашивая паспорта. Нельзя было делать только три вещи: «пить  вино, курить табак,  горланить  песни».    Унтер Пришибеев у Чехова ходит по деревне и запрещает: “песен не петь, огня не зажигать”. Требование  «не петь» осмеивалось как выражение  тупости.

И вот  теперь, в светлые годы прогресса,   унтер  был бы совершенно спокоен. По первому пункту его идеал осуществился полностью.  Унтеры победили. Не поют даже пьяные. Ни в городе, ни в деревне. Приехав в Нижний Новгород в 80-е годы,  я еще застал  время, когда в  нашем микрорайоне  из окон  иногда  слышалась  песня, видна  веселая  компания, раздавалась музыка, хотя уже «не своя», пластинки,  а где-то можно было услышать игру  гармоники. Теперь – ничего. Тщетно  хожу по району даже под Новый  год: тишина, увертываюсь от машин,   и стреляют петарды.  А если случайно  какая-то компания, группировка молодежи запоет на улице, то хочется позвать полицию  самому. Как-то неловко. Да и поют ужасно. Голоса все замкнутые, зажатые.  «Песня –  душа народа. Перестанут петь – не будет души». Ну,  вот и перестали. Вместо грустных песен – депрессии. И человек – undead. (Не думаю, что кто-то решится считать песнями разнообразно однообразные компьютерные композиции шоу-бизнеса).

В советскую эпоху трудовые песни народ пел  больше  в деревне, особенно в колхозах,  до войны. В войну и сразу после  как будто было не до песен, хотя и то – пели.  Постепенно произошло их  полное восстановление, правда, в новой форме, перерастая в бурный рост самодеятельности. В школах, вузах, кружки, мелкие театральные постановки,  непрерывные занятия художественной самодеятельностью. Я иногда  возмущался, когда же учиться, то «картошка», то пляшем и поем – очередной  «смотр». В нашем колхозном клубе лет пять было два (семейная пара) художественных руководителя, одного не хватало. (Зачем советскому  поколению слушать  рассказы идеологов капитала,   как ужасно  жили в колхозах; пусть дурят молодых; всяко было).   Параллельно, до конца ХХ века  создавалось   много прекрасных авторских песен. Их, однако,   пели в основном с эстрады и по радио, а «просто люди» только подпевали, не повседневно,  не в труде,  больше по праздникам. А ведь люди еще и плясали. Я немного застал это в деревне. Но  мы уже не плясали, а «ходили на танцы», которые, говорят,  еще есть  в ночных клубах.

И вот,  наконец:  недавно  я был на свадьбе, на которой, даже на свадьбе (!),   не пели, не подпевали,   не танцевали и не плясали.  «Сидели». Кто-то  играл, но не «на гармонии», а на смартфоне. Теперь вообще, все больше «сидят». Если  хотя бы слушают, то «ретро». Пока. Пока не потеряли не только способность, но и потребность уже не петь, а хотя бы  слушать пение.  Нужна (бы) экология песни.

Если  человеку   в ХIХ-начале ХХ века, когда жили Толстой,  Чехов,  сказали, что  люди перестанут петь и плясать, они вряд ли  поверили. Посчитали невероятным. Так  мы сейчас не верим, что к концу ХХIвека люди перестанут разговаривать живыми словами. Хотя к этому все идет, к этому стремятся  – к электронным коммуникациям, а потом к коммутации: «от мозга к мозгу». Над ней «работают ученые». Нейро-нет, ИКМ (интерфейс компьютер-мозг). Мечтают об этом, чтобы скорее. Лет на 30 раньше, по мере растворения человека в океане информации,    перестали петь   в передовых странах Запада.  Для них это  “фольклор» уже давно.  Теперь цивилизуемся и мы. Разумеется, если не учитывать эстрадно-телевизионного шоу-бизнес-(не)пения.  Да и там  – вместо песен  «компьютерные композиции» или какие-то вопли в вакханалии спецэффектов.   Теперь все чаще на английском,  чтобы совсем не было своего жизненного   смысла, чтобы как можно меньше  что-то   понимать и чувствовать.  Да и петь нечего.  Композиторы перестали писать песни: не по злой воле, а «не получается». Духа в людях  нет.  Значит,  у композиторов  тоже.   Все у всех теперь сводится к говорению и еде. Это единственное, что  делаем сами, без аппаратов (хотя тоже неправда, говорим  все больше по телефону).  Если бы бедные,  несчастные,  ходившие в лаптях и евшие мясо    по  двунадесятым праздникам певцы прежних или советских лет,  это увидели, они бы тоже замолчали. По(с)раженные материальным богатством и чувственным оскудением людей. Тем, что  собственное веселье заменилось  присутствием  на чужом  или внешними фейерверками, а вместо грустных песен  у них «депрессии», которые лечат таблетками. 

       Почему  многие с ностальгией вспоминают революцию, советскую эпоху,  идеалы социализма вообще?  Ведь жили хуже, чем сейчас, чего там спорить, потому что,  в конце концов, техника с тех пор развилась чудовищно. Но главное  не в этом. А в том, что хорошо объясняет известная  притча: Путешественник подходит к стройке и спрашивает  рабочего: что делаете? Не видишь, таскаю кирпичи.  Спрашивает второго – зарабатываю не хлеб, для  семьи. Третьего: я строю Кельнский собор. Хотя все  делали  одно и то же. Так вот: тогда строили Лучшее общество – Собор. Верили в это. Была мечта, социальная религия.  А теперь таскаем кирпичи. Эгоизм и рационализм. У некоторых – даже золотые. Но все равно – не Собор. Потерян Большой Смысл, нет  духовной ауры. А не все могут и хотят быть мелкими.

… И скучно и грустно. Вино, коньяк в компании или без  не помогают. Некоторое расслабление есть, но радости никакой. Но вот недавно открыл великолепный антидепрессант. Стоит прослушать 3-5 песен советской эпохи,   особенно  послевоенные (военные свелись к  5-7 песням, которые затерли, затерзали) «Летят перелетные птицы», «Вернулся я на Родину», «Земля моя раздольная», песни Л. Зыкиной. В. Трошина, как начинаю вдохновляться. Бью такт и размахиваю руками. Про себя напеваю, даже выйдя на улицу. Случайно услышавшие тротуарные прохожие оглядываются: надо же, ненормальный. Продолжаю, придя домой. «Где-то выпил, что ли?» Правильно и понятно, почему  их не допускают в масс-медиа. Одним махом они могут подорвать весь шоу-бизнес, а заодно сильно обесценить комфорт, потребление  и другие высшие ценности нашего пост(анти)советского времени.

  Советской эпохе на (страшном) Суде Истории   достаточно предъявить свои песни. Ведь они – воздух, душа,   ветер времени, аура и дух эпохи, который не подделаешь,  выражение действительного  самочувствия людей...   И она будет оправдана. Но вряд ли возвратима.

        По оценкам некоего агенства в 2015 году  из 50 стран наиболее депрессивными были:  Исландия (на 1000 человек 118 постоянно принимали антидепрессивные препараты), потом Австралия (96 из 1000), далее Португалия, Канада, Швеция. Постоянно! А сколько периодически!  (Россия пока в этот список не попала, все еще не цивилизовались). Депрессия  – это когда  человек не чувствует себя живым, он ходяче-лежа(ч)щий труп. Ему ничего не хочется. Ему тяжело, страшно быть на этом свете.  Нет энергии, экзистенции. Он – Undead, немертвый (появился такой термин). Жалуются на потерю смысла жизни. Но за потерей  смысла жизни стоит потеря ее чувства. Как видим, в ранге  бесчувственности  лидируют богатые, передовые страны. Они – самые мертвые (не очень понятно, почему в нем Португалия).  А что абсурдно – это и есть  цель  остального человечества, достичь  которую  оно стремится. «Депрессизации». Чтобы все  свое, живое,  естественное было отдано «вовне», комфорту, эгоизму,  компьютеру, виртуализму. Смерть как идеал. Технофилия! «Управляй мультиваркой со смартфона». Радуйтесь. Не могут. Забыли  «как». Вот оно – вещное  (и невещное) отчуждение от самих себя.   Становимся  мертвыми при жизни, вернее  «немертвые», но уже неживые. Проникло в родовую сущность – уже дети рождаются бесчувственные, духовно полуживые – аутизм.  Потому что душу отдали. Отдаем и Слово. Пока науке и технике. А может уже и Богу, только механизм этого события – дьявольский. Прогрессивно(е,) глупое, слепое, несчастное человечество, занято вялотекущим  самоапокалипсисом. Но только счастливо не знает об этом.

Регресс языка как язык прогресса

Филология – любовь к слову, как философия – любовь к мудрости. К слову живому, логосу, языку чувств и смыслов, метафор, образов, понятий.  Сфера литературы, художественной культуры в целом. В вузах до сих пор в основном «филологические факультеты». Однако постепенно филология стала превращаться в  науку и в этом качестве – в лингвистику. Научное учение о языке. Учение о языке как рациональном, теоретическом, а не живом, художественном общении между людьми. Институты и университеты уже не филологические, а лингвистические.

   Хотя лингвистика сразу претендовала на научность,  первоначально  она  была  эмпирической, гносеологической, рассматривала язык как отражение жизни и деятельности людей, искала  его бытийные корни,  выявляла   связь с эпохой, показывала зависимость от нее. Это было «преднаучное», метафизически-диалектическое представление о языке.  19 век, «гумбольтовская», историческая  лингвистика, утверждавшая, что истинное определение языка может быть только генетическим и что это есть постоянно возобновляющаяся работа человеческого духа, говоря прозаичнее, сознания.   Своего рода философия языка.

     В 20 веке возникла  «структурная лингвистика», где язык рассматривался как система чистых отношений, существующих независимо от исторических процессов.  Без вещей и людей, которые рассматривались как «пересечение отношений». Это эпистемологическое учение о языке в качестве самостоятельной реальности. Словесная рациональная коммуникация. Структурализм стал общенаучным подходом, познание языка  рассматривалось как  синоним   гуманитаристики вообще. На воспевании языка как носителя бессознательной  и сознательной структуры мышления  лингвисты, да и философы-методологи  истерли все свои языки. Великие языки. Язык  заменил собой чувственно-эмпирическую реальность.  Он стал объектом и субъектом познания. Но все-таки это была реальность слов как носителей смысла.

     И вот,  к концу ХХ-началу ХХIвека возникла когнитивная лингвистика, которую теперь считают высшей, самой передовой  формой учения о языке. Она превзошла не только историческую (архаика), но и структурную (консерватизм) лингвистику. Так думают когнитивисты. Я  думаю,   однако, что если  правильно думать,  она превзошла язык вообще. Чего не замечают ее авторитеты и последователи. Самое выражение «когнитивная лингвистика»  – оксюморон. Жареный снег. Самоотрицание языка.  Понятие «когнитивный» –  это условно-гуманитарное название  дигитального описания и представления реальности. Когда вместо слов  – число и цифры. Ее математическая модель. Которая не есть язык. Это не-язык. Слова есть видимые формы  чисел, пророчествовал Велемир Хлебников. А если язык, то искусственный. «Искусственные языки» такие как Фортран, Паскаль и т.п. – это  машинно-программная коммуникация без слов. Считать ее языком –  самообман, метафора. Последняя метафора, как отзвук, «проклятое наследие»  живого языка. Или, как с легкой руки Деррида принято говорить, вместо структурализма возникла грамматология. Когнитивная лингвистика – это грамматология, чередование  trase and differance, следов и пробелов.  Реально – бит-о-логия.  Язык,(не)язык   машин. Компьютерная коммуникация.  Конец Языку и Слову, которое было у Бога. И Человека. Отныне человек как бессловесное (не)животное. Примитивный  предробот. Недоробот. Постчеловек.

    Но мы, кто живые,  кто антропоконсерваторы, и, даже прогрессисты, если положат руку на сердце, кто на самом деле понимает, что происходит,  все еще жалеем и отстаиваем не только «человеческий язык», но его родные, исторические, национальные, культурные формы. Потому что у нас, людей, Судьба  с ним(и) – одна. Будем жить и умирать вместе. Если будем. А пока,  хранить наш жизненный мир,  пока он не стал прошлым. С верой во множественность возможных  миров,  неоднозначность исторического развития и молитвой: «Спаси,  Господи, люди твоя».