Постфордизм

О книге «Постфордизм: концепции, институты, практики»¹

Авторское название: Постфордизм: грядущий синтез феодализма и фордизма или только моменты в экономиках глобального центра?

Современная мир-система радикально изменилась несколько раз за последние полтора столетия. И вот мы снова, с точки зрения многих обществоведов, стоим на по­роге еще одной кардинальной революции: по глобализирующемуся миру бродит при­зрак, призрак постфордизма.

Под постфордизмом понимается новая организация промышленного производства, появившаяся в 1980-х гг., в ее рамках произошел переход от массового конвейерного производства (фордизма) к мелкосерийному выпуску широкого ассортимента товаров, которые постоянно модифицируются с учетом запросов потребителей. Основой та­ких производств теперь являются не индустриальные заводы и конвейеры, на ко­торых используется труд неквалифицированных рабочих, а станки с числовым про­граммным управлением, что позволяет на одном и том же оборудовании производить целый ряд изделий (в то время как фордистские станки были ориентированы на про­изводство только одного вида), а также достаточно быстро переоснащать такое обо­рудование на выполнение новых задач.

Поскольку предприятия, организованные на постфордистских принципах, наце­лены на производство специализированных (мелкосерийных и эксклюзивных) това­ров и услуг для сегментированных рынков, но уже включенных в глобальные рынки, то и потребности потребителей от массовых начинают переходить к индивидуализиро­ванным – теперь каждому хочется иметь нечто “оригинальное”, от автомобиля и одеж­ды до точилки для карандашей (с. 37). Неудержимая эскалация этой мании уникаль­ности и эксклюзивности приводит к появлению нового типа работника и потребителя.

Постфордистская организация производства (как в свое время и ее пред­шественниц а – фордистская) в результате тотальной диверсификации должна через глобальную информационную революцию внедрить новые (“высокие”) техно­логии не только во все сектора экономики, но и охватить социальную, политическую, культурную и другие сферы жизнедеятельности сначала развитых капиталистических стран, а затем и всего мира в целом. Собственно говоря, в этой диверсификации нет ничего особенного, ибо, как справедливо замечает С. Кропотов, “каждый новый фор­мат капитализма для своего утверждения вырабатывает свою идеологическую логику оправдания принудительной формы наступающего уклада с его системой ценностей и иерархией людей” (с. 225). Обратим внимание и на то, что фордизм (который изна­чально представлял собой способ организации и управления производством) с необ­ходимостью повлек за собой структурные изменения во всем социальном организме вплоть до духовной культуры и даже в протекании экзистенциального переживания самого себя. “Несмотря на то что первоначально идеи Форда касались исключитель­но реорганизации процесса производства и использования трудовых ресурсов на его собственном заводе, – пишет Т. Каминер, – влияние фордизма впоследствии оказалось намного глубже и охватило весь цикл производства и потребления” (с. 137).

Исходя из этой перспективы будущей диверсификации постфордистской экономи­ки на все социальные процессы и структуры, авторы рецензируемой монографии рас­суждают о ее проникновении в самые разные области человеческого бытия, пытаясь показать, что если постфордизм сегодня и не существует как глобальная система, то, по крайней мере, имеют место его спорадические проявления. Например, П. Гилен обнаруживает постфордизм в формах организации современного музея (с. 156–170), Т. Круглова находит постфордистские моменты в современном российском искусстве, в фильмах Н. Михалкова (с. 259–275), Т. Каминер – в планировании современных го­родов (с. 137–155), а С. Сассен – в географии современной рабочей силы (с. 79–136). Для С. Кропотова российская гиперрегуляция образованияпредставляется несомнен­ным признаком формирования его постфордистской модели (с. 223–237). М. Мееро­вич рассуждает о советской индустриализации и о том, как за нее боролись США в лице А. Кана и Германия в лице Э. Мая в сфере планирования промышленных ги­гантов и рабочих поселков – соцгородов (с. 171–222). Наконец, Н. Черняева анализи­рует индустрию детства и постфордизацию родительства и семейной сферы в России (с. 238–258).

В связи с таким тематическим разбросом (философия, экономика, политология, социология, эстетика, история, искусствоведение, демография, социальная психоло­гия, педагогика) книга носит больше проблематизирующий характер, нежели дает чи­тателю однозначные или, на крайний случай, хотя бы “рабочие” понятия, концепции и теории. Поэтому в предлагаемой рецензии мы обратим внимание только на момен­ты, напрямую связанные с социологией.

При чтении рассматриваемой монографии возникает два важных вопроса: во‑пер­вых, чем нам “грозит” призрак постфордизма в социальной и экзистенциальной сфе­рах (о производственно-экономической части мы сказали выше); во‑вторых, является ли постфордизм неким реально становящимся глобальным будущим, “действительнымдвижением, которое уничтожает теперешнее состояние” (Маркс), или он – всего лишь некие локусы в мировом индустриальном, незавершенном модерне?

Чтобы более отчетливо показать ви́дение перспектив развития постфордистских элементов в современном мире, какими они выступают у авторов монографии, по­пробуем применить марксистский метод и попытаемся диалектически дедуцировать содержание этих перспектив через развертывание диалектической триады: феода­лизм/ранний капитализм (до-Модерн) – фордизм (модерн) – постфордизм (постмодерн). Это даст хоть какое-то методологическое основание и единство всем представлен­ным текстам, ибо такого основания в самой рецензируемой монографии, к сожалению, нет. Читатель не найдет в книге даже определения постфордизма. При этом надо учи­тывать, что рассматриваемый феномен не представляет собой новой общественной формации, ибо он – ступень развития капитализма со своей собственной логикой. Ф. Джеймисон назвал ее “постмодернизмом, или логикой позднего капитализма” [Jameson, 1990] в противоположность логикам капитализма “среднего” (империали­стического в ленинском смысле) и “раннего” (исследованного Марксом) [Кондрашов, Вахрушева, 2015].

1. Диалектика “работы” и “дома”

. В главе 2 Д. Гартман обращает внимание на историческую диалектику взаимоотношений между пространством “рабочего ме­ста” и “домашней обстановкой”, очень важную именно с социологической точки зре­ния. Так, если в период феодализма бытие было целостным, ибо и дом, и работа были не отделены друг от друга, то в период раннего капитализма, хотя еще и сохраняется былая целостность жизненного пространства, но со времен промышленной револю­ции и развития товарного производства постепенно, но верно нарастает отчуждение. “Основной целью фордистского массового производства было превращение челове­ка из субъекта в абстрактный, легко просчитываемый объект (винтик), существующий в полностью рационализированной системе, контролируемой другими людьми в своих собственных интересах” (с. 25). В тоталитарных режимах, являющихся радикальной формой воплощения фордизма этот принцип “винтика” был доведен до логического конца. Однако и общество потребления, также являющееся результатом фордизма, сделало людей рабами навязанных им потребностей, т. е. теми же “винтиками”. Но, как считает Д. Гартман, в повседневном быту, “дома”, человек эпохи фордизма был пол­ноценной личностью. “С одной стороны, – пишет он, – люди, зажатые рамками рацио- нализированного фордистского производства, ощущали себя как объективные фраг­менты среды, регулируемой чужеродной логикой капиталистической рациональности. С другой стороны, массовое потребление давало людям иллюзию неприкосновенно­сти частной жизни, сосредоточенности на самом себе и изолированности от внешне­го мира в окружении своей семьи и имущества. Такая иллюзия возникала в результа­те того, что фрагментарность, присущая рабочему месту, была отделена во времени и пространстве от целостности, свойственной домашней обстановке” (с. 27), “в которой американцы могли уединиться и забыть о рационализированном производстве, лежа­щем в основе всей системы” (с. 43).

Наконец, в постфордистскую эпоху происходит синтез: дом снова превращается в рабочее место, но уже на новой технической основе (удаленная работа, возможность выполнять работу дома вне рабочего времени на компьютере и передавать резуль­таты по Интернету и т. д.). Казалось бы, что здесь происходит долгожданное возвраще­ние к подлинной человечности (особенно с учетом того немаловажного факта, что по­добная работа на дому, как правило, является работой творческой), но на самом деле конвергенция “дома” и “работы” означает, что отныне вся жизнь человека превратилась в рабочее время (не будем забывать, что постфордизм – это ступень капитализма) ²; вообще “размывается граница между работой и не-работой, размытой и проницаемой становится граница между рабочим и свободным временем, досугом и занятостью, при­ватным пространством семьи и публичным пространством работы” (с. 249).

2. Социология города.

Поскольку в монографии много места уделено иссле­дованию архитектуры и планированию городов, то и в этом аспекте мы можем за­фиксировать своеобразную триадичность: в период раннего развития капитализма происходило становление промышленных городов, пик чего пришелся на XIX в., т. е. имело место переселение людей из сельской местности и пригородов в собствен­но города; “для установки конвейерных систем требовалось строительство больших одноэтажных зданий, которые должны были заменить собой многоэтажные корпу­са заводов, существовавших до начала 1900-х годов. Поэтому фабрики начали пере­езжать из центра городов на периферию, где земля была более доступна и дешева. Многие компании также построили здесь дома для своих сотрудников… Следователь­но, фордизм привел к субурбанизации, то есть выведению основных отраслей про­мышленности из городов и переселению квалифицированных рабочих на окраины, что фактически означало конец развития промышленного города XIX века” (с. 138). “Постфордистский город – это глобальный центр, ориентированный на привлечение финансового капитала” (с. 154). Современный город – это прежде всего торговый и фи­нансовый центр, исходя из этого неиндустриального начала “был создан имидж нового постфордистского города, отличительной чертой которого стало появление центра, за­строенного башнями из стекла и бетона” (с. 146). Но ведь именно в средневековье го­род и являлся торговым и финансовым (и религиозно-культурным) центром.

3. Изменения в социальной стратификации.

Тройственную ступенчатую дина­мику мы наблюдаем и в сфере изменения социальной стратификации. Если в период феодализма большинство населения представляло собою “дно”, “низы”, из которого не было никакой возможности выбраться в силу полного отсутствия вертикальных лифтов социальной мобильности, то в ходе развития капитализма появилась возмож­ность вырваться из сельского дна и попасть в город, где, правда, образовывалось свое собственное дно; фордизм породил общество благосостояния, в рамках которого (осо­бенно после Второй мировой войны) рабочие по уровню жизни мало чем отличались от мелких буржуа и служащих. Более того, в классических индустриальных обществах существует более или менее реальная вертикальная социальная мобильность, позво­ляющая многим преодолевать “засасывание вниз”. В постфордистскую эпоху проис­ходит странная вещь: возникает городской маргинальный слой, но в результате но­вых структурных преобразований, характерных для экономического роста, в то время как во все предыдущие эпохи маргиналы и социальное “дно” формировались в процес­сах упадка и заброшенности (с. 87). Эта особенность конституирования социального “дна” связана с процессом прекаризации [Стэндинг, 2014]: через рост постфордист­ской модели мобильного и распыленного производства для работодателя оказывают­ся ненужными обычные постоянные трудовые отношения с работниками, он начинает ориентироваться на краткосрочные договоры подряда, которые не обеспечивают ра­ботникам пенсий, социальных гарантий, защиты и т. д., что превращает классический пролетариат в прекариат, и в ближайшей тенденции ведет к радикальной социаль­но-экономической поляризации (с. 86–87), а в глобальной долгосрочной перспективе – к новым формам рабства (с. 126). Однако тут резонно возникает и вопрос: быть может, нарождающийся прекариат – это своеобразное возвращение пролетариата [Бирюков, 2015; Тощенко, 2015; Шкаратан и др., 2015].

Интересная особенность современного рынка труда, в каком-то смысле характе­ризующая его как возврат к феодальному образу жизни на новой ступени развития, состоит в том, что «современный образ жизни высококвалифицированных специали­стов привел к появлению совершенно нового спроса на услуги домашнего персонала, в частности, горничных и нянь… Это привело к тому, чего уже давно не наблюдалось в обществе: к появлению обслуживающих классов в условиях современных обеспе­ченных домашних хозяйств. Женщина-иммигрантка, обслуживающая белую женщи­ну-специалиста, принадлежащую к среднему классу, заменила “черную рабыню, при­служивающую “белой госпоже”» (с. 117).

4. Проектная работа, постфордистская темпоральность, инструментализа­ция отношений и социология повседневности.

Интересно отметить в этом отноше­нии и такой важнейший аспект социального, но прежде всего индивидуального бытия, как наличие своеобразных ритмов, определяемых трудовыми буднями и днями отды­ха. В феодальном обществе, почти тотально крестьянском, эти ритмы определялись сменой посевных и уборочных сезонов, временем кормления животных, выпаса и до­ения коровы. В фордистском обществе ритмы бытия определяются рабочими смена­ми, непрерывностью металлургического производства, ритмом сборочного конвейера. В постфордистском обществе, в котором большое распространение получает свобод­ный график работы, работники трудятся в то время, в какое им удобно. Вообще, «как показывают современные исследования, “проектная” модель жизни – это то, что мар­кирует от фордизма к постфордизму» (с. 251). Так как начинает доминировать про­ектнаяформа работы, то временный характер такого рода предприятий приводит к тому, что работники “готовы жертвовать личным временем, работать ночами напро­лет или соглашаться на долгий рабочий день” (с. 165). Стало быть, если в до-пост­фордистском обществе господствовала трудовая рутина, то все проектные работники “в буквальном смысле испытывают недостаток в рутине” (с. 167).

И опять интереснейшая закономерность: в структурах феодального общества люди жили будущим (а не прошлым в виде традиции, как принято считать), ибо всег­да ждали либо урожая, либо дождя, либо царства Божия, – все европейское средне­вековье прошло под чудовищным гнетом этого щемящего сердце тоскливого ожида­ния, прерываемого тревожным звоном колоколов, возвещавших о том, что кто-то уже дождался своего часа… Рабочие же в капиталистическую эпоху всегда живут насто­ящим, ибо у них если и есть будущее, то оно беспросветно. Отчуждение, прямое и все­поглощающее, полагает существование не человека, а человека-товара (Маркс) и че­ловека-винтика (с. 25).

В постфордистском же обществе креативные индивиды ориентируются только на результат, “они не попадают в ритм дня и не живут в настоящем времени” (с. 167), они живут будущим. “Это превращает их в одиночек, постоянно пребывающих в поис­ках будущего, в поисках новых, лучших и более амбициозных проектов” (с. 167). Од­нако в отличие от средневековой ориентации на будущее (урожай, царство Божие), постфордистский экзистенциальный футуризм “обогащен” капиталистическими фор­мами отчуждения. Но к последним прибавляются еще и собственно постфордистские напластования. Во-первых, проектная работа (ради которой люди жертвуют своим свободным временем, ибо знают, что проект когда-нибудь закончится) “действитель­но резко повышает производительность и интенсифицирует творческий характер тру­да, но в то же время она является удобным способом психологической, социальной и физической эксплуатации. Вдохновленные идеей проекта участники воображают, что нашли для себя рай на земле, поскольку им кажется, что их коллективное твор­чество безгранично. Но те, кто скачет от проекта к проекту, постепенно осознают, что такой способ работы питается только их интеллектуальной и физической энерги­ей, в конечном итоге приводя к истощению. Проект выжимает вас до последней кап­ли” (с. 165–166).

Во-вторых, “проектная работа порождает инструментальные отношения, которые исчезают по завершении проекта” (с. 165), “сетевая конфигурация инструментальна и ориентирована на достижение цели, а социальный аспект в этом смысле – всего лишь способ добиться конечного результата. В конце концов главной целью является имен­но реализация… проекта или концепции, а не взаимные отношения” (с. 167). Более того, социальное единение, возникающее в ходе реализации проекта, выгодно разно­го рода техническим работникам, администраторам и специалистам по связям с обще­ственностью, но никак не инициаторам и авторам проекта. “Последние находятся в бук­вальном смысле за пределами своего проекта, который, как уже упоминалось, делает их одинокими” (с. 167). И самым страшным во всех этих процессах является то, что про­исходит инструментализация интимной сферы, как, например, превращение семьи в постфордистский “успешный проект”, когда воспитание детей начинает напоми­нать системы управления качеством на предприятиях, когда “современные моде­ли родительства, предлагаемые в ориентированных на средний класс глянцевых изданиях, конструируют мать и отца как успешных предпринимателей, грамотно и эффективно организующих бизнес-процессы в своей небольшой фирме – семье” (с. 251).

Наконец, в‑третьих, «ментально и физически мобильный человек постепенно утра­чивает свои характерные черты или устойчивое “Я”» (с. 168), к тому же “капитализм стремится втянуть саму личность рабочего, его субъективность в производство цен­ности” (М. Лазаратто), используя в качестве “нематериального труда” те виды чело­веческой деятельности, «которые прежде не считались “работой”: создание эстети­ческих стандартов, вкусов, культурных норм, формирование общественного мнения» (с. 253), т. е. “постфордистская экономика порождает особый тип нематериального тру­да – эмоциональный труд” (с. 253), а значит, происходит коммерциализация челове­ческих чувств и эмоций. Теперь мы можем уже воскликнуть не только “Почем опиум для народа?”, но и “Почем экзистенция?”

Что касается второго вопроса, то он остается открытым: являются ли сегодня по­стфордизм (как экономический базис) и постмодернизм (как соответствующая ему ду­ховная надстройка) некой реальной перспективой глобального будущего, или они всего лишь некие локальные взрывы/прорывы в мир-системе, которая до сих во многих своих частях живет в ситуации до-модерна и модерна? Авторы рецензируемой монографии в ответе на этот вопрос разделились на несколько групп. Так, Д. Гартман, отождеств- ляя постфордизм и постмодернизм, считает, что “именно постмодернизм определя­ет те важные изменения, которые происходят в культуре развитых капиталистических обществ в настоящее время” (с. 50).

Более радикальную позицию занимает Н. А. Черняева (глава 9), которая сразу же, с ходу, цитирует И. Гетц, согласно которой “постфордистская модель труда, экономи­ки, а также коммодификация социальной сферы оказывают глубокое влияние на все стороны жизни современного общества” (с. 238). Это означает, что постфордизм име­ет место уже не только в организации производства и экономики, не только в измене­нии моделей занятости и потребления в западных странах в конце 1980-х гг., но и в глу­боких сдвигах в социальных отношениях, системах ценностей, жизненных стратегиях, нарративах, моделей частной жизни и даже в “постфордизации эмоциональной сфе­ры и моделей телесного устройства человека” (с. 238). Короче говоря, “сегодня катего­рии фордизма и постфордизма претендуют на статус универсальных объяснительных принципов, демонстрирующих значительный эвристический потенциал в интерпрета­ции всех элементов жизни социума” (с. 238), ибо имеет место “тотальная постфорди­зация работы и жизни” (с. 239).

М. Ильченко, анализируя дебаты в журнале Marxism today о постфордизме в кон­це 1970-х–начале 1980-х гг. (С. Холл, Д. Харви, Ф. Джеймисон, Дж. Пек, П. Андерсон, М. Жак), справедливо отмечает, что участники этих дискуссий «не стремились воз­вестить начало новой эпохи, очертить контуры будущего и объявить о разрыве с про­шлым. Они, напротив, старались сосредоточиться на текущем моменте и понять глуби­ну изменений, происходящих “здесь и сейчас”, через их непосредственное наблюдение в социальной, экономической и культурной жизни» (с. 5). Именно в этой нацеленности на анализ наличной фактичности, а не на построение неких глобальных образов гря­дущего будущего, М. Ильченко видит преимущество теории постфордизма.

Однако мы согласны с В. Мартьяновым, который пишет: “Представляется, что по­стиндустриальный сегмент глобальной экономики в настоящее время является не исто­рическим этапом, к которому неизбежно эволюционирует все человечество, но ско­рее довольно ограниченной по своему удельному весу отраслью мировой экономики, извлекающей сверхприбыль из ряда монополизированных секторов этой экономики” (с. 73). И в этом смысле “в настоящее время теории постиндустриализма, постфордиз­ма, информационного или сетевого общества во многом являются скорее желаемым образом будущего, чем реальным состоянием даже самых передовых обществ” (с. 74).

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Бирюков А. А. Появление прекариата или возвращение пролетариата? (О книге Гая Стэндин­га “Прекариат – новый опасный класс”) // Социологические исследования. 2015. № 10. С. 158–162.

Кондрашов П. Н., Вахрушева Е.А. Наброски к истолкованию диалектики Фредерика Джеймисо­на // Vox: философский журнал. Выпуск 19. Декабрь 2015.

Маркс К. Капитал. Т. 1 // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2‑е. Т. 23. М.: Госполитиздат, 1960.

Стэндинг Г. Прекариат: новый опасный класс. М.: Ad Marginem, 2014.

Тощенко Ж. Т. Прекариат – новый социальный класс // Социологические исследования. 2015. № 6. С. 3–13.

Шкаратан О. И., Карачаровский В. В., Гасюкова Е. Н. Прекариат: теория и эмпирический анализ (на материалах опросов в России, 1994–2013) // Социологические исследования. 2015. № 12. С. 99–110.

Jameson F. Postmodernism, Or, the Cultural Logic of Late Capitalism. Durham: Duke University Press, 1990.

1Постфордизм: концепции, институты, практики / Под ред. М.С. Ильченко, В.С. Мартьянова. Политическая энциклопедия, 2015. 279 с.

2Стало быть, радикальное увеличение производства абсолютной прибавочной стоимости (за счет абсолютного удлинения рабочего дня, что было характерно для ранних стадий разви­тия капитализма) произошло “само собой”, и работники сейчас с удовольствием переносят часть работы домой.

 Публиковалось: Социологические исследования №11 2016, с. 159-164

 Об авторе: Кондрашов Петр Николаевич – кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института философии и права Уральского отделения Российской академии наук, Екатеринбург, Россия