Два семантических контура

Это - третья глава из книги "Личная мифология".

Перейти:

Глава 2. Ценности личные и общественные
Глава 4. Личная мифология 
Скачать всю книгу>>> 

Люди, говоря о действительно важных вещах, постоянно просят уточнить, что имеет в виду собеседник, использующий в разговоре те или иные понятия. "Мы должны строить справедливое общество" – "А что ты, собственно говоря, понимаешь под социальной справедливостью?" Предполагается, что тот, кого спросили, раскроет, какие смыслы для него стоят за данным понятием, и так мы получим больше информации о том, что нам предлагается обсудить. 

Однако насколько возможные разъяснения способны сделать прозрачной семантику отправленного нам сообщения? Осознавая, что понимание другого представляет собой определённую проблему, мы всё же обычно настроены оптимистично, наивно считая, что, задав несколько дополнительных вопросов, мы можем нащупать смысловое основание позиции, с которой наш собеседник делает то или иное заявление. То есть, мы считаем, что, хотя понимание сопряжено с трудностями, лично мы эти трудности успешно преодолеваем и достигаем достаточного понимания другого. 

Это убеждение имеет под собой существенное основание. Мы действительно обычно понимаем других в достаточной мере, ведь наши коммуникации оказываются эффективными: информация передаётся, организуются совместные действия, складываются общественные отношения, и даже межличностное общение порою нас полностью удовлетворяет. Однако, как уже было сказано, чем выше уровень абстракции предмета обсуждения, тем меньше обнаруживается понимания. В отношении мировоззренчески важных вещей мы всё время рискуем остаться в одиночестве: точно так же, как мы, не мыслит никто, и даже близкие нам люди по каким-то вопросам могут иметь точку зрения, отличающуюся от нашей. И как бы нам ни хотелось передать другому свои взгляды, это редко когда получается. И всё потому, что у другого человека – своя, не совпадающая с нашей система смыслов. 

Это – описание проблемы со стороны отправителя, но она никуда не исчезает и на стороне получателя. Мы не можем заглянуть в душу нашего собеседника, и потому все наши суждения о том, какими смыслами он руководствовался при составлении своего сообщения, остаются лишь нашими гипотезами. 

К тому же, не всякий собеседник  добросовестен, и далеко не каждое полученное нами сообщение искренне. Нас могут обманывать, могут пытаться нами манипулировать, сообщение может иметь целью не донести до нас какую-то информацию, а наоборот, увести наше внимание в сторону от того, что наш собеседник желал бы скрыть. 

Но даже при наличии желания полностью раскрыться отправитель сообщения помочь нам ничем не может: он будет снабжать нас всё новыми уточняющими сообщениями, но каждое из них в свою очередь потребует смысловой реконструкции в нашем сознании, и у нас нет гарантии, что мы где-нибудь не ошибёмся. Погрешность в понимании предопределена изолированностью сознаний. 

Однако есть ещё один столь же фундаментальный фактор. Наш собеседник не может нам помочь уяснить его мысли, потому что он сам их до конца не понимает. 

Принято довольно наивное представление, что взаимосвязи между смыслами мы устанавливаем сами. Собственно, в этом и состоит работа сознания. Однако можно сказать, что мы лишь в общем управляем своими смыслами, что не мешает возникать особым семантическим связям и помимо нашего участия. 

Эти самопроизвольные связи могут быть патологическими, идущими вразрез с сознательными решениями. Человек вдруг обнаруживает, что не может взять свою психику под контроль. Он хочет получить одну зависимость смыслов, а вместо неё возникает другая; или вдруг, реагируя на какие-то семантические раздражители, словно чёртик из табакерки выскакивает совершенно неожиданный узел смыслов, как правило, неприятного содержания. Такие вещи раздражают: уж где-где, а в собственном сознании нам бы хотелось чувствовать себя полноправными хозяевами. Поэтому закономерно, что именно патологические семантические связи, став объектом пристального внимания, послужили материалом, на основании которого был сделан вывод о существовании в нашей психике обширной области реакций, происходящих без участия сознания. Для обозначения этой области обычно используется одно из двух понятий - подсознание или бессознательное. 

Бессознательное – термин классического психоанализа. Его активно использовал Зигмунд Фрейд, и до сегодняшнего дня это слово сохраняет заданное им содержание. Фрейд занимался психопатологиями, и всё, что он включал в свою теорию, приобретало соответствующую специфику. Основным содержанием бессознательного для него стали желания, вытесненные из сознания в силу того, что они противоречили принятым нормам, а также конфликты, которые человек предпочитает не замечать. Область бессознательного начинается там, где сознание отказывается от своего суверенитета над содержанием психики. 

Но есть ещё одна область, где суверенитет сознания ограничен. Её Фрейд определил как Сверх-Я. Сюда относятся религиозные и социальные нормы, которым человек следует, не подвергая их анализу, а порою и не осознавая. Сознание как бы признаёт, что есть сфера более высокого подчинения, и почтительно умолкает. 

Современные психологи, не являющиеся адептами психоанализа, могут использовать другой термин – подсознание. Сфера подсознания охватывает все проявления психики, ускользающие от внимания сознания, включая автоматические навыки и типовые психические реакции. К последним можно отнести нравственные оценки, следование требованиям морали, поведенческие стереотипы, предписываемые социальным статусом, и, таким образом, всё, что Фрейд выделял как Сверх-Я, с этой точки зрения оказывается частью подсознания. 

Но не существует очерченных границ, отделяющих подсознание, как, например, потолок явственно отделяет чердак от комнаты. 

Для описания подсознания можно использовать образ чердака, на котором лежат разные вещи: полезные, припрятанные до времени; полезные, но забытые; бесполезные, всяческий мусор; наконец, там могут жить мыши, наносящие хозяйству ущерб. Не тем же ли наполнено подсознание? Однако, чтобы попасть на чердак, чтобы поместить туда или, наоборот, взять какую-то вещь, надо предпринять особые усилия, – прежде всего, выйти из комнаты. И когда психотерапевт проводит лечение и обнаруживает какой-либо комплекс патологических смысловых связей, кажется, что он проделывает нечто подобное. Ему приходится преодолевать защитные механизмы психики пациента, препятствующие действиям чужой воли, поэтому возникает ощущение взламываемой преграды. Но это – особый, экстраординарный случай, хотя описание подобных случаев и образует обширную литературу. Однако обычно человек легко переключает сознание с одного на другое. Когда фокус сознания смещается, оставляя без внимания то, что так или иначе всё равно затрагивается обстоятельствами повседневной жизни, подключаются автоматические психические механизмы. Но мы всегда можем вернуть свой внутренний взор в любую оставленную точку. Любой уголок психики может быть высвечен. В конце концов, именно эта наша способность и используется в психотерапевтических процедурах. Другое дело, что мы предпочитаем на многое просто не смотреть. 

Можно было бы сказать, что между сознанием и подсознанием идёт постоянный обмен информацией, но это – ложный образ. Психическое пространство едино, оно пронизывается различными психическими процессами; критический анализ, сознательный выбор решения и рефлексия – только некоторые из них. Все процессы, включая названные, образуют единую систему, в которой отдельные части дополняют друг друга, при необходимости компенсируя потерю мощности или снижение охвата другими процессами. 

Материал, с которым работает эта система, – самый различный. Он охватывает смыслы всех уровней, от бытовых до самых высоких абстракций, в число которых входят, несомненно, и ценности. Иначе говоря, мы оперируем ценностями, используя психические механизмы двух типов, один из которых образуют сознательные действия, а второй – автоматические реакции. 

Современный человек чувствует себя аксиологически независимым. И это ощущение имеет под собой определённое основание: за последние сто лет практические все культурные традиции оказались растрачены, зависимость личности от культурного контекста стала минимальной (особенно в постхристианской части ойкумены). Доминирование Сверх-Я, о котором говорил Фрейд, стало проявляться гораздо меньше (стоит сказать, что фрейдизм и психоанализ вообще этому немало поспособствовали). В то же время было бы весьма смелым утверждать, что наши ценности представляют собой результат ответственного выбора и что наша нравственная позиция есть следствие исключительно осознанного движения воли. 

Личная аксиология имеет два семантических контура. Внешний контур контролируется сознанием: это те ценности, которые мы считаем своими и о которых мы думаем, что именно ими направляются наши устремления и поступки. Можно сказать, что это наша официальная аксиология, с той оговоркой, что потребителем этого официоза выступаем мы сами. Это – наша внутренняя конституция, которой мы присягнули на верность; между тем вовне, в публичное пространство могут транслироваться совсем другие ценности или приблизительно те же, но в несколько иных формулировках. 

Однако не всё, что происходит в стране, соответствует Конституции. Подобно этому и наши реальные действия могут отклоняться от тех ценностей, которые мы сами себе избрали. Говоря "могут", я обозначаю такую возможность, поскольку обычно принято считать, что человек всегда следует своим ценностям. Действительность же такова, что мы крайне редко сверяем свои действия с ценностями.  Подобные ситуации обычно хорошо врезаются в память, мы обозначаем их как "ситуации нравственного выбора". Особое отношение к таким ситуациям показывает, что их сравнительно мало. Большинство наших действий, вроде бы, нравственного выбора не требуют. Это означает, что в большинстве случаев мы действуем автоматически или полуавтоматически: сознание, скорее, просто регистрирует наши действия, функция анализа не подключается. Корреляция с "официальной" аксиологией специально не проводится. Поэтому правильно было бы сказать, что мы обычно думаем, что наши действия соответствуют нашим ценностям, но, поскольку это всякий раз не проверяется, знать этого наверняка мы не можем. Возникает разрыв между действиями и ценностями. Ещё раз стоит сказать, что этот разрыв присущ большинству наших действий. 

Если не протирать мебель, на ней будет накапливаться пыль. Если не проводить техобслуживание автомобиля, в нём то одно, то другое будет выходить из строя. Таково действие энтропии. Структуры, которые ускользают от внимания разума и в отношении которых не проводится специальных восстановительных работ, со временем разрушаются. Аналогичные процессы происходят и в человеческой психике. Существует семантическая энтропия. Любая система смыслов, не подвергаемая  периодической верификации, то есть проверке сознанием на сохранение прежних взаимосвязей, неизбежно накапливает погрешность. Понятия, которые мы используем, соприкасаются друг с другом, постоянно возникают новые пересечения, слова теряют одни семантические оттенки и приобретают другие. Смыслы дрейфуют. Если человек не склонен к рефлексии, – а большинство людей крайне редко занимаются уборкой в своём сознании, – этот дрейф остаётся незамеченным. Человек пользуется понятиями, как если бы их смысл оставался константой, тогда как его словоупотребление и жизненная практика таковы, что контексты, в которых данное понятие работает, оказываются частично несовпадающими, а то и противоречащими их "официальному" значению. Прежде всего, это относится к ценностям. 

Если человека попросить дать определение какой-либо нравственной категории, он вряд ли сильно отклонится от основной принятой в его культуре интерпретации. Например, наверное, мы легко придём к согласию, что обман, т.е. сознательное сообщение ложной информации, особенно с целью получения какой-то выгоды, является нарушением нравственной нормы, и в обычных условиях его следует избегать. 

Иван Сусанин, обманом заманивший поляков в глушь, где они и погибли, – герой, потому как шла война. Вопрос стоял даже не столько о сохранении русской государственности, сколько о цивилизационной идентичности; с врагом же, который покушается на всё, чем ты дорожишь, приходится сражаться тем, что есть под рукой. Обманывать врага во время войны считается допустимым: это не обман, а военная хитрость. 

Однако в обыденной жизни нас окружают не враги, и прибегать к обману недостойно. Такая норма транслируется культурой. Мы её охотно акцептуем (соглашаемся, принимаем, включаем в свою личную "конституцию"). Нам не хочется, чтобы нас обманывали, и мы с готовностью подтверждаем, что обманывать плохо. Такова наша "официальная" позиция. А что происходит в действительности? 

Взять, хотя бы, профессиональную деятельность. Множество профессий связано с манипулированием информацией. Специалисты по связям с общественностью формируют нужное мнение, о чём-то умалчивая, а что-то выставляя в нужном свете. Рекламисты, основываясь на тех же принципах, создают желаемый облик продукта. Продавцы расхваливают свой товар. Всевозможные менеджеры формируют отчёты для руководства, кредиторов или акционеров, сглаживая неудачи и концентрируя внимание на достижениях. Любой линейный персонал, каким-либо образом общающийся с людьми, поступает так же: ошибки прячутся, а порою и исполнение своих регулярных обязанностей обставляется, словно оно – благодеяние. Да и вообще чуть ли не каждый работник старается подобрать аргументы, почему ему нельзя ставить новые задачи, устанавливать столь высокий план, давать новую работу, а в случае каких-то погрешностей стремится найти основания, снимающие с него вину. 

Нечто подобное происходит и в быту. Мы хотим получить больше внимание, избежать лишней нагрузки, получить результат, который нужен именно нам. И с этой целью мы преобразуем информацию, расставляя акценты особым образом, меняем интонацию речи, избираем те или иные модели поведения. Так или иначе, люди всё время манипулируют другие другом: родители – детьми, дети – родителями, супруги или друзья – друг другом. А перед незнакомыми людьми обычно мы надеваем маску, чтобы они воспринимали нас не такими, какие мы есть на самом деле, а в соответствии с выбранным нами образом. 

Мы придумали много разных названий, чтобы не называть вышеописанное обманом: реклама, маркетинг, продвижение товара, имидж, наука убеждать и т.д. и т.п. Что касается работы, то мы, как правило, вообще снимаем с себя всякую этическую ответственность, перекладывая её на работодателя. Операционистка в банке, оформляющая кредит на условиях, явно неподъёмных для того, кто пришёл за деньгами, не чувствует себя кровопийцей, и в приватном общении может быть весьма доброй девушкой. Музыкант, в составе оркестра играющий деструктивную вещь, разрушающую в слушателях внутреннюю гармонию, нередко оказывается сторонником чистых созвучий старой доброй классической музыки, которую и играет для собственного удовольствия. Журналист, намеренно сгущающий краски, оправдывает себя тем, что так принято и иначе статью не опубликуют, да и читать не будут. 

А в некоторых случаях обман кажется естественным и даже необходимым – особенно когда дело касается политики или воспитания. Например, принято говорить, что терроризм не имеет национальной или религиозной окраски, поскольку акцент на этих деталях, как ожидается, будет раскалывать общество и вызывать рост напряжённости. Обучая детей, мы часто задаём им идеальную модель отношений, которой следовать постоянно сами не можем. Предполагается, что, усвоив лучшее как непреложное, дети будут его более строго придерживаться,  а стало быть, таким способом мы сделаем общество, наследующее нашему, более совершенным. Планку всегда надо чуть завышать, только тогда можно ожидать какого-то роста. С другой стороны, известно, что дети за образец берут поведение, а не слова. Если наши поступки расходятся с нашими словами, вряд ли педагогическое воздействие слов окажется значимым. 

Дети чувствуют семантический разрыв между словом и делом. Впрочем, его чувствует и взрослый человек. Мы называем максималистом того, кто хочет полного соответствия поступков публично заявленным ценностям. Распространён оборот "юношеский максимализм"; как бы предполагается, что подобное восприятие проистекает от недостатка жизненного опыта и с возрастом должно уйти. Применительно к рассматриваемым здесь процессам это означает, что человек признаёт неизбежность параллельного существования двух семантических контуров: официально озвучиваемых ценностей и тех, которым мы в действительности следуем.