Утешение, мнимое и истинное

Социальная футурология против религии

В романе И. Ильфа и Е. Петрова "Двенадцать стульев" (1928) Остап Бендер, пытаясь унизить путающегося под ногами конкурента в погоне за драгоценностями — отца Фёдора, решившегося использовать тайну исповеди к личной выгоде, — бросает ему через замочную скважину: "Почём опиум для народа?". Эта фраза, вылетев из романа, закрепилась в общественном сознании. Для атеистического советского государства — весьма кстати. Налицо пропагандистский эффект искусства: сатирический талант авторов избавил массы от необходимости прочтения и усвоения сложных текстов. Оказалось, что чтение для развлечения вполне способно заменить урок политграмоты. 

Крылатая фраза жива и поныне. И сегодня тот, кто хочет связать религию с опиумом, скорее, воспользуется формулировкой романа: "опиум для народа". Тогда как в марксистской литературе, являющейся первоисточником подобного отношения к религии, эта мысль сформулирована несколько иначе: "религия есть опиум народа". Суть, вроде бы, та же, но по используемому обороту можно судить об источнике. 

Впрочем, для Ильфа и Петрова, как и для нас с вами, слово "опиум" значит нечто иное, чем то, что оно значило для Маркса. Сатирики своей фразочкой уравнивают священника, соблазнившегося чужим богатством, с наркоторговцем. И для тех, кто повторяет сегодня их слова, религия мыслится как наркотик: нечто нелегитимное (с точки зрения разума), вызывающее зависимость. Что ж, такое прочтение Маркса бы порадовало, он наверняка счёл бы его уместным, однако в его время опиум рассматривался, прежде всего, как сильное обезболивающее, и, сравнивая с ним религию, Маркс имел в виду, что та даёт избавление от страданий — но не настоящее, какое мог бы дать врач, устранив причину заболевания. Опиум назначали (да и сейчас назначают) безнадежным больным: если больше ничего сделать нельзя, то необходимо хотя бы избавить от мучительной боли. Маркс видел в религии ложное избавление: вместо того, чтобы определить причину страданий как социальную, то есть как несовершенство существующих общественных отношений, и таким образом получить возможность исправить всё здесь и сейчас, человек обращается к Богу и ждёт, что избавление придёт независимым от него образом, готовый принять и то, что здесь и сейчас избавления так и не будет, а прекращение страданий наступит лишь в иной жизни, находящейся за гранью материального мира, в обителях, до которых с земли можно достать только верой. Религиозная вера, таким образом, попадает в антиномию к социальному действию. 

Маркс пишет об этом довольно поэтическим языком (Введение к "Критике Гегелевской философии права", 1844): 

"Человек — это мир человека, государство, общество. Это государство, это общество порождают религию, превратное мировоззрение, ибо сами они — превратный мир. Религия есть общая теория этого мира, его энциклопедический компендиум, его логика в популярной форме, его спиритуалистический point d’honneur [вопрос чести], его энтузиазм, его моральная санкция, его торжественное восполнение, его всеобщее основание для утешения и оправдания. Она претворяет в фантастическую действительность человеческую сущность, потому что человеческая сущность не обладает истинной действительностью. Следовательно, борьба против религии есть косвенно борьба против того мира, духовной усладой которого является религия. 

Религиозное убожество есть в одно и то же время выражение действительного убожества и протест против этого действительного убожества. Религия — это вздох угнетённой твари, сердце бессердечного мира, подобно тому как она — дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа. 

Упразднение религии, как иллюзорного счастья народа, есть требование его действительного счастья. Требование отказа от иллюзий о своём положении есть требование отказа от такого положения, которое нуждается в иллюзиях. Критика религии есть, следовательно, в зародыше критика той юдоли плача, священным ореолом которой является религия". 

На русской почве этот ход Марксовой мысли закрепляется Лениным. В работе "Об отношении рабочей партии к религии" (1909) он пишет: 

"Религия есть опиум народа, — это изречение Маркса есть краеугольный камень всего миросозерцания марксизма в вопросе о религии. Все современные религии и церкви, все и всяческие религиозные организации марксизм рассматривает всегда, как органы буржуазной реакции, служащие защите эксплуатации и одурманению рабочего класса". 

И далее: 

"Марксизм есть материализм. В качестве такового, он так же беспощадно враждебен религии, как материализм энциклопедистов XVIII века или материализм Фейербаха. Это несомненно. Но диалектический материализм Маркса и Энгельса идёт дальше энциклопедистов и Фейербаха, применяя материалистическую философию к области истории, к области общественных наук. Мы должны бороться с религией. Это — азбука всего материализма и, следовательно, марксизма. Но марксизм не есть материализм, остановившийся на азбуке. Марксизм идет дальше. Он говорит: надо уметь бороться с религией, а для этого надо материалистически объяснить источник веры и религии у масс. Борьбу с религией нельзя ограничивать абстрактно-идеологической проповедью, нельзя сводить к такой проповеди; эту борьбу надо поставить в связь с конкретной практикой классового движения, направленного к устранению социальных корней религии".  

Из сопоставления этих текстов видно, что Ленин даёт религии более вульгарную интерпретацию. Если Маркс видит в религии движение народного духа, сутью которого является отказ признавать превратный социальный мир в качестве единственной и конечной реальности, то Ленин сводит религию к орудию эксплуатации. Из субъекта религиозного сознания народ превращается в жертву социальной манипуляции. Однако общий вывод у Ленина сохраняется: подлинное разрешение проблем достижимо через переустройство общества. Религия не может дать человеку настоящее избавление от страданий, а общество может. Человек, как некогда сформулировал Горький, звучит гордо (впрочем, эти слова писатель вложил в уста весьма сомнительной личности[1], что мешает воспринимать их как искреннюю авторскую реплику). Как бы то ни было, один человек может немногое: его силы и возможности ограничены. Общество, по мысли марксистов, может всё, особенно если это правильное общество. Только правильное общество может по-настоящему утешить человека, утереть слёзы с его лица. 

Для последовательных материалистов основные страдания человека — материальны. Духовные страдания суть следствие отношения к материальному состоянию. Когда человека физически угнетают или материально обижают, он страдает не только телом, но и душой. Установление общества социальной справедливости должно не только снять с него чисто физически ощутимое бремя непосильного труда, но и устранить большинство причин его душевных страданий. Правильное общество способствует возникновению гармоничной и светлой личности. 

Марксизм — это плоть от плоти Модерна. Для Модерна характерна вера в безграничную силу разума, преобразовательную мощь знаний, неуклонно возрастающие возможности человека и общества. Марксистское мировоззрение ставит общество во главу угла, поэтому оно легко приходит к мысли, что правильное общество — ключ к решению любых проблем. 

На первом этапе решаются проблемы социальные, устраняется социальная несправедливость. Далее, возникает база, чтобы разобраться с иными причинами человеческих страданий, — с помощью науки, техники и воспитания нового человека.

 Страдания может причинять природа  — неурожаи, экстремальные погодные условия, стихийные бедствия, угрожающие благосостоянию и уносящие жизни. Но человек должен покорить природу. В знаменитой[2]песне Исаака Дунаевского на стихи Лебедева-Кумача пелось: 

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек!

От Москвы до самых до окраин,

С южных гор до северных морей

Человек проходит, как хозяин

Необъятной Родины своей!

Социальный контекст здесь накладывается на природный:

Всюду жизнь и вольно, и широко,

Точно Волга полная, течет.  

Человек выступает хозяином сразу и социальных достижений, и природных богатств. Но если он  — хозяин природы, то природа должна ему подчиняться. Он может преобразовать природу, точно так же, как ранее преобразовал общество. И границы, в которых может быть развёрнуто такое преобразование, уходят за горизонт. Грань, отделяющая невозможное от возможного, весьма условна. Она определяется достигнутым уровнем знаний, технологий и общественных отношений, но принципиального характера не носит. Строчка из ещё одной советской песни (Авио-марша, 1923, автор текста — Павел Герман) стала крылатой фразой: "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью". 

Приведу куплет полностью:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор.

Нам разум дал стальные руки-крылья,

А вместо сердца — пламенный мотор.

Разум даёт средства для преодоления (покорения) пространства. Акцент на пространстве и крыльях ("стальных руках") — это, так сказать, отраслевая специфика, всё же песня писалась как посвящение только что образованному Обществу друзей Воздушного флота, но переданное авторами настроение отражало общий дух времени (именно оно и сделало песню популярной). 

Всё, что мешает человеку, угнетает его, препятствует его счастью, будет преодолено. Сначала общественное несовершенство, потом пространство, потом будет покорена природа, потом... 

Полёт воображения пришлось ограничить — в реальности случилась война. Напрягая все свои силы, народ выстоял в этой схватке, защищая свою страну и как Отечество, т.е. землю своих отцов, своего рода, и как Советскую Родину, единственное в мире место, где строится общество, способное избавить человека от страданий. За Победой последовало послевоенное восстановление. Страна воспряла из разрухи, и снова можно было поднять голову и заглянуть в светлую даль. 

Очень востребованным оказался жанр фантастики. Авторы наперебой пытались представить, каково будет там, в чудесном завтра, когда стране удастся достичь социального идеала и привести к нему всё человечество.  Предстоит дотянуться до звёзд. Новые планеты будут преобразованы по образцу Земли или наоборот, человек будет преобразован для освоения новых планет. Сама Земля станет идеальным домом, вычищенным и ухоженным, где всё налажено правильно. Человечество возьмётся за покорение времени, исследуя прошлое и пытаясь проникнуть в будущее. 

Но достаточно ли всего этого для полного избавления от страданий? Ведь невозможно обойти тот простой факт, что даже в мире социальной справедливости и технологического совершенства человек может быть отчаянно безутешен. Его личные мечты всё так же уязвимы. Они могут не совпасть с общим направлением движения, с ходом событий, разлететься в прах от соприкосновения с реальностью, с собственными, даже не социальными, а личными, психофизическими возможностями, чаяниями и поступками других людей. Мальчик хочет быть капитаном корабля, но его не берут в экипаж. Девочка мечтает оказаться самой красивой, но вот появляется та, в тени которой она чувствует себя дурнушкой. Учёный движется к открытию, но пока он шлифует детали, кто-то публикует сырой результат, и вся слава достаётся ему. Наконец, классический сюжет: он её любит, а она любит другого. Это разбивает сердце. Персональное счастье, выходит, не гарантируется правильным социальным устройством. 

Если попытаться свести эти истории к общему знаменателю, то получится, что трагедия в большинстве случаев связана с неготовностью личности принять существующую ситуацию. При этом с точки зрения общества ситуация может быть правильной и даже наилучшей, но личность может с этим не согласиться. Нежелание человека принять то, что предпочтительнее для общества, говорит о его несознательности и даже отсталости: общество оказывается лучше человека; оно ушло вперёд, человек отстал. 

Такова картинка с точки зрения классического марксизма. Социальное всегда больше личного. Общество задаёт условия, личность им следует. Можно построить общество, которое лучше каждого отдельного человека. Для этого достаточно превратить идеалы в реальные общественные отношения. Если это произошло, человеку ничего другого не остаётся, как тянуться к поставленной планке, расти, становиться лучше. Правильное общество воспитывает людей. В новом общественном укладе возникает новый человек. 

Если смотреть "снизу", из мира несовершенства, то всё кажется логичным. Действительно, социальная среда воспитывает; это воспитание может быть как плохим, так и хорошим. В хорошем обществе больше стимулов стать хорошим человеком. Улучшение общества ведёт к улучшению людей, — ошибки здесь нет. Но достичь конечного состояния — совершенного общества — так не получится. Математически это описывается с помощью понятия предела. Предел — это некое значение, к которому функция стремится, но не достигает. В любой момент времени в обществе найдутся те, кто поставит личное выше общественного. И что с ними делать? 

Исторический ответ известен: принуждать или игнорировать. Общество легко может не замечать человека, не считаться с его эгоистическими капризами, а при необходимости и заставить его поступить так,  как нужно. И нет никакой гарантии, что этим человеком не окажешься ты: войти в конфликт с обстоятельствами может каждый, и тогда  именно тебе достанется холодный душ безразличия или направляющий толчок в спину. 

Но, действуя подобным образом, общество  не избавляет человека от его маленькой персональной трагедии, а только усугубляет её. Это значит, что всегда будут обиженные. Можно ли такое общество назвать царством всеобщей справедливости? Во всяком случае, оно не будет гармоничным и совершенным. 

Чтобы получилось совершенное общество, его должны составить совершенные люди. Футуролог,  пытающийся нащупать черты идеальной социальной модели, закономерно выходит на эту мысль. Как пришёл к ней, например, Иван Ефремов — пожалуй, единственный из советских фантастов,  кто занимался философской разработкой оснований грядущего коммунистического общества. Остальные пользовались миром состоявшегося коммунизма как чем-то само собой разумеющимся и заведомо понятным, не углубляясь в рассуждения, как он в принципе возможен. 

Ефремов устами ученого Ивана Гирина, авторитетного персонажа своего романа "Лезвие бритвы" (1963) формулирует так: "... высшие формы общества могут быть созданы лишь воспитанными и дисциплинированными, высокосознательными людьми — такова неизбежная диалектическая взаимозависимость, неустанно подчеркивавшаяся Лениным". 

Ссылка на Ленина — не более чем прикрытие произведённой ревизии. Ефремов отходит от одного из важнейших догматов марксизма — примата социальных условий над содержанием сознания, который, кстати, существовал не сам по себе, а был следствием ещё более фундаментальной установки: примата бытия над сознанием, материального над духовным. Ефремов реабилитирует духовное, выводит его на авансцену, даёт первую роль. Нужно сначала изменить людей, получить человека нового качества, — только такие строители способны довести строительство коммунистического общества до желаемой конечной точки. 

В более раннем романе "Туманность Андромеды" (1957) Ефремов представляет развёрнутый очерк необходимой воспитательной работы. Любопытно, что описание воспитательной системы, которое приводится ниже, даёт не педагог, а психиатр,  впрочем, занимающий весьма важную позицию в сообществе коммунистической Земли. Эвда Наль — эксперт Академии Горя и Радости, института, отвечающего за то, чтобы развитие шло с накоплением радости, по возможности опережающим накопление горя. Вот фрагменты её речи перед семнадцатилетними выпускниками школы третьего, последнего цикла перед их вступлением во взрослую жизнь: 

"Воспитание нового человека — это тонкая работа с индивидуальным анализом и очень осторожным подходом. Безвозвратно прошло время, когда общество удовлетворялось кое-как, случайно воспитанными людьми, недостатки которых оправдывались наследственностью, врождённой природой человека. Теперь каждый дурно воспитанный человек — укор для всего общества, тягостная ошибка большого коллектива людей. 

...

 Перед человеком нового общества встала неизбежная необходимость дисциплины желаний, воли и мысли. Этот путь воспитания ума и воли теперь так же обязателен для каждого из нас, как и воспитание тела. Изучение законов природы и общества, его экономики заменило личное желание на осмысленное знание. Когда мы говорим: «Хочу», — мы подразумеваем: «Знаю, что так можно». 

Ещё тысячелетия тому назад древние эллины говорили: метрон — аристон, то есть самое высшее — это мера. И мы продолжаем говорить, что основа культуры — это понимание меры во всём. 

С возрастанием уровня культуры ослабевало стремление к грубому счастью собственности, жадному количественному увеличению обладания, быстро притупляющемуся и оставляющему темную неудовлетворенность. 

Мы учим вас гораздо большему счастью отказа, счастью помощи другому, истинной радости работы, зажигающей душу. Мы помогали вам освободиться от власти мелких стремлений и мелких вещей и перенести свои радости и огорчения в высшую область — творчество. 

Забота о физическом воспитании, чистая, правильная жизнь десятков поколений избавили вас от третьего страшного врага человеческой психики — равнодушия пустой и ленивой души. Заряженные энергией, с уравновешенной, здоровой психикой, в которой в силу естественного соотношения эмоций больше доброты, чем зла, вы вступаете в мир на работу. Чем лучше будете вы, тем лучше и выше будет все общество, ибо тут взаимная зависимость."  

В сущности, рецепт утешения, предлагаемый Ефремовым, прост — ограничение желаний. Меньше желай для себя, больше — для других. Не желай невозможного. И тогда твоим желаниям легче исполниться. Основой избавления от страданий становятся аутотренинг и самоконтроль. Общество создаёт лишь необходимые внешние условия, а в конечном счёте всё зависит от самого человека. 

Хотя Ефремов и вписывает утешение в пейзаж коммунистического общества будущего, оно у него, впику классическому марксизму, перестаёт быть социальным, возвращаясь на уровень психического. Можно сказать, что социальная ситуация при таком подходе вообще утрачивает значение. Уделять себе минимум внимания и заботиться о других можно при любом строе. Другое дело, что социальная эффективность такого поведения увеличивается по мере того, как растёт число людей, его усвоивших. 

Но, как говорится, одна паршивая овца портит всё стадо. Гармоничность общества нарушить может и один человек. 

Ефремов не просто мечтает о будущем, он пытается дать набросок реалистичной модели. Поэтому он допускает, что, как и в любом производстве, в воспитательном процессе также может быть брак. Человек, даже правильно воспитанный, может душевно сломаться; и такие люди, не несущие гармонию, а нарушающие её, должны быть изолированы. В мире Ефремова для изоляции асоциальных элементов предусмотрен Остров Забвения[3], на котором присутствие коммунистической цивилизации минимально и люди предоставлены сами себе в полупервобытных условиях. Социальному раю противопоставляется эгоистический ад. 

Превращение психической организации личности из продукта социальных условий в чуть ли ни основной фактор социальной модификации неизбежно ведёт к подрыву очень важного постулата марксизма об объективной природе социальных изменений. Движение человечества к более прогрессивному, совершенному обществу перестаёт быть естественным и закономерным. Оно теперь зависит от того, что решит о себе и для себя человек, то есть, говоря с позиции материалистической философии, от случая. Сам же марксизм на этом фоне утрачивает флёр научности, он больше — не единственно верное учение, а одна из мировоззренческих концепций, выбор в пользу которой является делом веры, а не результатом освоения знания о законах развития общества. Иными словами, Ефремов, сам того не желая, сдёргивает марксизм с научного пьедестала, ставя его в один ряд с мнениями и верованиями.  Марксизм становится чем-то вроде квазирелигии. Веришь в коммунистические идеалы, стараешься жить по коммунистическому канону, — и в результате общество  наполняется новыми, правильными с твоей точки зрения отношениями. Эта формула применима к любой религии, к любому мировоззрению. 

И в то же время между религией и социальным учением есть одно существенное различие. Для социального учения общество является конечным смысловым горизонтом. Религия же ставит общество в более широкий контекст; предполагается, что социальные смыслы порождаются смыслами высшего порядка, которые затрагивают всё мироздание, включая основополагающие вопросы бытия, такие как начало и конец существования. 

Человек всюду ищет осмысленности, и не в последнюю очередь это касается его собственной жизни. А жизнь заканчивается смертью. Смерть — самый серьёзный, самый важный культурный вызов; каждый из нас должен ответить, какой смысл имеют его повседневные действия,  если они в любой момент могут быть пресечены навсегда. Будущее человека выглядит очень коротким, и с каждым прожитым годом оно стремительно усыхает. Дефицит будущего — главная персональная трагедия. Человеку недостаёт и бытия самого по себе, и бытия определённого качества (счастья, признания, достатка и т.д.), и совместного бытия с другими (близкие люди смертны, они умирают, делая остающихся жить всё более одинокими). Утешить человека по-настоящему, игнорируя проблему смерти, нельзя. 

Классический марксизм, позиционируя себя в качестве научно обоснованного социального учения, был вынужден принимать смерть как данность. Со смертью для человека всё кончается, но общество будет существовать и после его смерти. Смысл бытия человеческого индивида определяется тем вкладом, который он вносит в общее благополучие своей жизнью или же своей смертью. Считалось, что этого достаточно, чтобы человек чувствовал себя утешенным. Общество социальной справедливости сделает жизнь "правильной" личности насыщенной и полной. Человек получит в течение жизни максимум возможностей для самореализации, и, хлебнув жизни сполна, он не должен переживать неизбежность своей смерти уж слишком мучительно. Там, где главной ценностью является социум, разводить излишние сантименты по поводу выпадения из бытия отдельных персоналий, ценность которых с точки зрения общества относительна ("незаменимых у нас нет"[4]), не следует. 

Но то, что кажется надёжным теоретическим основанием в общих рассуждениях, в мире выверенных социальных конструкций, начинает проламываться под ногами как весенний лёд, когда смерть подходит вплотную к тебе самому.  Если психология человека определяет, каким быть обществу, всё общественное развитие начинает зависеть от того, насколько успешно воспроизводится смысл жизни для каждого человека. Люди должны чувствовать, что их существование осмысленно в любой момент, вплоть до последней минуты. Несоблюдение этого условия создаёт риски для социума и может привести к катастрофе. 

Ефремов, перевернувший зависимость материального и духовного,  закономерно возвращает вопросу о смысле личного бытия центральное место в мировоззренческой системе. Для ответа на этот вопрос он создаёт теорию инферно. В романе "Час быка" (1969) её довольно подробно излагает Фай Родис, лидер экспедиции землян: 

"Инферно — от латинского слова «нижний, подземный», оно означало ад. До нас дошла великолепная поэма Данте, который, хотя писал всего лишь политическую сатиру, воображением создал мрачную картину многоступенчатого инферно. Он же объяснил понятную прежде лишь оккультистам страшную суть наименования «инферно», его безвыходность. Надпись: «Оставь надежду всяк сюда входящий» — на вратах ада отражала главное свойство придуманной людьми обители мучений. Это интуитивное предчувствие истинной подоплеки исторического развития человеческого общества – в эволюции всей жизни на Земле как страшного пути горя и смерти — было измерено и учтено с появлением электронных машин. Пресловутый естественный отбор природы предстал как самое яркое выражение инфернальности, метод добиваться улучшения вслепую, как в игре, бросая кости несчетное число раз. Но за каждым броском стоят миллионы жизней, погибавших в страдании и безысходности.  

...

Человек, как существо мыслящее, попал в двойное инферно — для тела и для души. ... инферно для души — это первобытные инстинкты, плен, в котором человек держит сам себя, думая, что сохраняет индивидуальность. Некоторые философы, говоря о роковой неодолимости инстинктов, способствовали их развитию и тем самым затрудняли выход из инферно. Только создание условий для перевеса не инстинктивных, а самосовершенствующихся особей могло помочь сделать великий шаг к подъему общественного сознания.

....

С переходом сознания на высшую общественную ступень мы перестали замыкаться в личном страдании, зато безмерно расширилось страдание за других, то есть сострадание, забота о всех, об искоренении горя и бед во всем мире, — то, что ежечасно заботит и беспокоит каждого из нас. Если уж находиться в инферно, сознавая его и невозможность выхода для отдельного человека из-за длительности процесса, то это имеет смысл лишь для того, чтобы помогать его уничтожению, следовательно, помогать другим, делая добро, создавая прекрасное, распространяя знание. Иначе какой же смысл в жизни." 

Итак, смысл человеческой жизни — в борьбе с инферно, со смертью и страданиями. Эта борьба не должна быть безнадёжной. Где-то в далёком завтра должна располагаться, гореть ярким светом, звать к себе и вдохновлять полная победа. В ходе своей лекции Фай Родис проигрывает видеозапись, на которой предстаёт некто Алдис, философ из прошлого (современник Ефремова?). 

"Алдис, заметно волнуясь и задыхаясь от явной сердечной болезни, говорил: «Беру примером молодого человека, потерявшего любимую жену, только что умершую от рака. Он еще не ощущал, что он жертва особой несправедливости, всеобщего биологического закона, беспощадного, чудовищного и цинического, нисколько не менее зверских фашистских „законов“. Этот нестерпимый закон говорит, что человек должен страдать, утрачивать молодость и силы и умирать. Он позволил, чтобы у молодого человека отняли все самое дорогое, и не давал ему ни безопасности, ни защиты, оставляя навсегда открытым для любых ударов судьбы из тени будущего! Человек всегда неистово мечтал изменить этот закон, отказываясь быть биологическим неудачником в игре судьбы по правилам, установившимся миллиарды лет тому назад. Почему же мы должны принимать свою участь без борьбы?.. Тысячи Эйнштейнов в биологии помогут вытащить нас из этой игры, мы отказываемся склонить голову перед несправедливостью природы, прийти к согласию с ней»". 

Подлинно совершенное общество, полностью исключающее страдание человека, должно устранить смерть. И в этом ему должна помочь наука, позволившая покорить природу и пространство. Советская фантастика нет-нет и выходила на тему бессмертия. Она казалась по-своему логичной: если человек будущего может почти всё, он должен быть бессмертным. Но принятые Ефремовым принципы добросовестности и системности проектирования будущего заставляют его относить победу над смертью к самому горизонту, если не за горизонт. Описываемое им общество от этой цели так же далеко, как и мы.

И это важно. У нас с героями Ефремова находится много общего. Мы можем сочувствовать им, отождествлять себя с ними, увлекаться их идеями, ставить себе те же цели, что и они. Нас роднит несовершенство. Но если предположить, что человек действительно достиг могущества, к которому, вроде как, должен стремиться? Ефремов, старающийся нарисовать широкую панораму общества, переступившего через внутренние противоречия, чужд подобных психологических экспериментов. Психологическими экспериментаторами в советской фантастике были братья Стругацкие. В их романе "Волны гасят ветер" (1986), ставшем последним в ряду произведений, описывающих мир Полудня (коммунистического будущего), у некоторых людей, благодаря мутации, происходит включение третьей сигнальной системы, доселе неизвестной. Они получают новые качества, по сути — могущество, недостижимое для обычного человека. Из куколки человека вылупляется существо новой расы. Это уже не люди, а людены. И оказывается, что интересы людей и люденов не то, что не совпадают, — они даже не пересекаются. 

Это всё, конечно, художественный вымысел, но вот что интересно. О мире люденов фантастики не напишешь. Вернее, написать можно, — как говорится, бумага стерпит. Но такую книгу никто не будет читать. Человека не интересуют приключения персонажей, в которых он не может себя узнать. Всемогущество далёких потомков ничего не значит в нынешнем мире. Будущее совершенство не утешает. 

Человек взыскует утешения здесь и сейчас. Хочется, чтобы разрешились те трудности, через которые он проходит или прямо сейчас, или будет проходить в обозримом будущем. Чтобы ему, каким он себя осознаёт и представляет, не пришлось претерпевать страданий. В конце концов, страшит именно личное прекращение существования: человеческое "я" восстаёт при мысли, что однажды оно просто исчезнет. 

Коммунистическая идеология работала, пока человек ощущал, как меняется к лучшему текущая ситуация. Легко говорить о длинном пути к цели, когда ты видишь явные приметы движения. Ещё лучше, когда приметы указывают, что скорость возрастает. Скорость растёт, — значит, время пути сокращается. Цель приближается. Твой труд, твоя самоотдача не напрасны, — какие бы жертвы ни потребовались, они осмысленны и могут быть принесены на алтарь цели. 

Но стоило движению замедлиться, как былая ясность исчезла. Пусть многое достигнуто, но цель по-прежнему далека. Человеку всё равно приходится страдать. Мир несовершенен — и физический (биологический), и социальный. Ты не можешь позволить себе того, что хочется. Приходится делать рутинную, а то и вовсе пустую работу. Тебе не удаётся полностью самореализоваться. Тебя не понимают, то и дело вспыхивают конфликты — и на работе, и дома. Даже если ты ведёшь себя правильно, тебя могут обидеть, — никто не застрахован он встречи со злыми людьми и даже преступниками. Тебя могут убить, — случайно или с умыслом, даже в мирных условиях и уж тем более — во время военных действий. Могут убить твоих близких, разрушить то, что тебе дорого. Боль по-прежнему порою кажется невыносимой, болезни всё так же вероятны. Жизнь, может быть, и стала дольше, но смерть неотвратима, как и раньше. 

Так обстоит дело сегодня. Так оно будет обстоять завтра. И послезавтра. Приметы движения исчезли. Путь, который ещё не пройден, превратился в расстояние, отделяющее истинное, полное утешение от реальности. Обещанный переход к состоянию всеобщего счастья не состоялся. Но гораздо хуже, что утратилась вера в то, что он возможен в принципе. Ценность достигнутого сразу же потускнела: ранее уровень социальных благ был ведь не только некоторым объёмом наличного блага, но и ступенькой к будущему совершенному состоянию. Полюс, притягивающий стрелку смысла, лежал именно там, в грядущем. И вот этот магнитный полюс исчез, и стрелка компаса заплясала. Теперь надо довольствоваться только тем, что тебя окружает, а этого явно недостаточно. 

Если некоторая часть страданий принципиально неискоренима, то внимание надо обратить на те страдания, победить которые в твоих силах. Такова заповедь материализма. Такова и официальная установка марксизма, ведь марксизм — это материалистическая философия. Но у данной заповеди есть и другая формулировка, известная с древних времён: "Будем есть, пить и веселиться, ибо завтра умрём"[5]. С точки зрения марксизма,  подобная формула неприемлема, она чужда классовому подходу и не оставляет места для социальной борьбы. Но в материалистической системе координат она выглядит более честной, чем марксистское побуждение к борьбе, неспособной обеспечить полноту личного счастья. Искренних последователей марксистской идеологии постепенно становилось всё меньше, а тайных сторонников принципа удовольствия через потребление — всё больше. Крах общества, вдохновлённого идеями марксизма и построенного в качестве первой ступени к будущему социальному совершенству, был неизбежен. Если и возможен какой-то социализм, то лишь, как ранее было принято говорить, "шведского" типа, суть которого сводится к высоким стандартам личного потребления, без претензий на всеобщую справедливость. 

Но погружение в потребление по-настоящему утешить не может. Человека, сказавшего себе "душа! много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись", Бог называет безумным: "безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил?" (Лк 12:19, 20). В покаянном каноне, читаемом при подготовке к причастию, есть такие слова: "Не надейся, душе моя, на тленное богатство и на неправедное собрание, вся бо сия не веси кому оставиши... Не уповай, душе моя, на телесное здравие и на скоромимоходящую красоту, видиши бо, яко сильнии и младии умирают..." Смерть неотвратима и всепоглощающа. 

И всё же принять смерть как неизбежный факт своей биографии для человека мучительно. Разумная и самосознающая сущность не хочет соглашаться с тем, что она конечна. Ей приходится себя приучать к этой мысли. Первый силлогизм, с которым мы сталкиваемся в курсе философии, посвящён смерти: "Все люди смертны. Сократ — человек. Следовательно, Сократ тоже смертен". Кое-кто из философов пытался смухлевать — заговорить зубы и отвести глаза. Так, Эпикур утверждал: "когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет. Таким образом, смерть не существует ни для живых, ни для мертвых". Но подобная словесная эквилибристика помочь не может: от того, что ты отказываешься на что-то смотреть, оно не исчезает. 

Рассуждения о том, что, пускай мы умрём, но дело наше продолжится и будет жить, тоже не утешают. Даже Пушкин в своём "Памятнике"[6], казалось бы, навсегда хрестоматийном, делает оговорку: 

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире

Мой прах переживет и тленья убежит —

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит.

Можно надеяться, что о тебе не забудут, пока есть такие же, как ты. Пока жива  (востребована и необходима) сама поэзия. А если  нужда в ней отомрёт или, как теперь мы можем предположить, её облик поменяется столь кардинально, что прежние стихи перестанут быть созвучными переживаниям человека, трясина забвения способна затянуть и великих. "Ибо всякая плоть — как трава, и всякая слава человеческая — как цвет на траве: засохла трава, и цвет ее опал" (1Пет 1:24), — написал нам апостол Пётр, чтобы мы не надмевались своими достижениями, которые отнюдь не наши. Хотя открытия носят имена тех, кто их сделал, эта связь довольно условна: мы знаем, что когда время открытия подошло, идея начинает носиться в воздухе и многие пытаются её схватить. Кому-то это удаётся. А порою более удачливым оказывается вовсе не тот, кто первым поймал идею, а тот, кто сделал это позже, но в "правильных" обстоятельствах, и именно его имя попадает в учебники. Связь между именем и идеей случайна; не будь тебя, всё шло бы своим чередом, просто артикулировалось бы другое имя. 

Нас помнят те, для кого мы что-то значили лично. И чем больше значили, тем дольше останемся в памяти. Но жернова смерти перемелют также и тех, кто помнит. Без победы над смертью настоящее утешение невозможно.  Оно приходит только с верой и даётся религией. 

Господь победил смерть. Причём в христианстве смерть побеждена дважды. Сначала смерть изгоняется из личной истории: она перестаёт быть концом бытия, обрывом нити судьбы. Апостол Павел даже называет её "приобретением". Он пишет Филиппинцам: "для меня жизнь — Христос, и смерть — приобретение. Если же жизнь во плоти доставляет плод моему делу, то не знаю, что избрать. Влечет меня то и другое: имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше, а оставаться во плоти нужнее для вас" (Фил 1: 21-24). Правильная жизнь, а вернее, даже ýже — правильный настрой мыслей, нужное устроение души позволяют[7], переступив через смерть, быть со Христом. Собственно говоря, это и есть спасение — цель христианской жизни. Приложение к Богу даёт человеку максимальную полноту бытия, делающую страдание в принципе невозможным. Творя панихиду по умершему, Церковь молитвенно просит: "Со святыми упокой, Христе, души раб Твоих, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная." Перед лицом смерти мы имеем надежду на абсолютное утешение. 

Второй победой над смертью завершится история этого мира. "Последний же враг истребится — смерть" (1Кор 15:26). Смерть будет изгнана из мироздания, исключена как онтологический принцип. "Се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое" (Откр 21:3-5). 

Мир греха и неизбежно сопутствующего ему страдания будет перелистнут, как страница в книге. Но пока этого не случилось, от страдания никуда не денешься, и терпение — то есть перенесение страданий без ропота — является добродетелью. Терпение — своего рода ярлык на спасение. "Претерпевший же до конца спасётся" (Мф 24:13). 

Обещание утешения, которое даёт религия, отсылает за горизонт жизни. При этом от нас требуется не просто ждать, когда Бог исполнит обещанное, но и трудиться, преобразуя свою жизнь и себя, чтобы нам нашлось место в той новой реальности. С точки зрения земной прагматики такая сделка выглядит весьма сомнительно. Ты постоянно авансируешь свой труд и терпение, а  гарантии воздаяния нет, и так называемыми объективными методами ты подтвердить его существование не можешь. 

Материалистическое мышление довольно логично для себя приходит к мысли, что здесь его, по-видимому, хотят обмануть. Последовательный рационализм отрицает религию, а вместе с ней и возможность совершенного утешения. Максимум, на что человек может рассчитывать, определяется способностью общества обуздывать причины страданий. То есть речь идёт о минимизации последствий, но не об исключении из бытия самих причин. Человек может надеяться с помощью науки избежать смерти прямо сейчас, но ему приходится учитывать смерть как фактор, которому надо противостоять. Мир, в котором смерть можно просто игнорировать как нечто несуществующее, лежит за пределами любых научных концепций — именно потому, что это был бы уже онтологически иной мир, в котором наше понятие науки теряет свой смысл. 

С другой стороны, всякая душа отшатывается от смерти, как от чего-то абсолютно для себя противоестественного и взыскует именно совершенного утешения. 

И выбирает человек между упованием на Бога и расчётом на силы организованного человечества, между верой и объективным знанием, между утешением полным и утешением частичным. Выбор этот, по всему, должен быть очевидным, но таковым не является. Культура изобилует аргументами, каждый из которых может быть положен на свою чашу весов. Извне человека убедить нельзя. Решение должно прорасти изнутри. В конце концов, в этом и заключается свобода нашей воли. 

Можно лишь подсказать один немаловажный критерий. Истина гармонична. Правильный выбор совершается в согласии сердца и разума. Шёпот сердца не должен потеряться в лабиринте рациональных конструкций. И наоборот, гулкое биение пульса не должно заглушать голос разума. Если же согласие достигнуто, и в душу нисходит мир, будем надеяться, что мы не ошиблись.