Чемодан, вокзал, Армагеддон!

о романе Эдуарда Веркина «Остров Сахалин»

Человек добр, но люди злы.

Р. Шекли

(Внимание! Будут спойлеры.)

Есть тексты, которые хороши уже тем, Как Сделано. Вне зависимости от идей, глубины и прочего. Об этом прочем можно спорить, – а можно и не спорить, а просто читать, смакуя каждую запятую.  

В любую или почти любую графу оценки «Острова Сахалина» – слог, драматургия, образы, что угодно – просится жирный плюс. А то и два, и три. Где не просится – начинаешь сомневаться, дергать своих тараканов за усы, убеждать себя, что все дело только в них и ни в чем более, и в итоге все равно ставишь плюс.

Текст, который вынуждает читателя спорить со своими тараканами – не просто отличный текст. Это бомба, взрывающая шаблоны. За такой текст дают десяток отличных, два десятка хороших и полсотни глубоких-идейных. Таких текстов мало, и когда появляется новый – мы должны вначале вручить автору ковер и телевизор, а потом уже умничать.

Что я и делаю. Свою рецензию я начал с того, с чего нельзя не начать. Роман удался, и это главное.

А теперь можно и поумничать.

***

Постапокалипсис Веркина сугубо коллективный. Право быть человеком – отдельной единицей измерения, которая цель, а не средство, – имеют в нем только немногочисленные чатлане. Прочие пацаки меряются не поштучно, а на развес: стратами, классами, породами и племенами.

Это вполне логично: после миллиардных потерь Войны цацкаться с каждой отдельной единицей протоплазмы? Да – если кто-то заставит тебя это делать. Нет – во всех остальных случаях. Наша внутренняя Мать Тереза отчаянно сопротивляется такому раскладу, – но, увы, практика показывает нежизнеспособность гуманизма: достаточно толчка куда менее сильного, чем ядерная война, и пещерные джинны вырываются наружу, и наступление каменного века – дело считанных месяцев. Дневники Полины Жеребцовой не дадут соврать.

Логично и то, что людей, рожденных после Войны, это не удивляет. Протагонистка Сирень принимает как должное и праздник мордования негра, и массовые убийства китайцев, и предложение пострелять в них забавы ради. То, что она не воспользуется этим предложением,  подтверждает ее хорошесть, но само предложение звучит вполне обыденно. Сахалинские порядки отличаются от привычных ей, видимо, только степенью дискомфорта.

Логично даже то, что во внутренних монологах протагониста Артема конфликт добра и зла – это конфликт чатланина с пацаками. Он, Артем, – Прикованный к Багру, он обладает теми-то и теми-то чатланскими привилегиями, его племя умеет думать о других, и потому он – Человек. А все эти вонючие ханы (кликуха китайцев в книге) – они думают только о себе и о своей никчемной жизни. Племя у них такое. И пусть расступятся, мразь, перед Прикованным, ибо (и т.п).

Артемово бусидо и красиво, и знакомо до оскомины: так обосновывали свою хорошесть все благо-родные всех времен. Быть человеком для Артема = принадлежать к племени, которое обладает человеческими качествами. Не обладать этими качествами, а принадлежать к племени, которое ими обладает.  

Сразу вспоминается Гек Финн и геенна огненная, которая жгла его больную совесть из-за Джима. До сих пор находятся читатели, воспринимающие это напрямую – мол, Марк Твен был за рабство, и во внутренних монологах Гека раскрыл свое гнилое нутро. Но мы-то не такие. Мы – читатели продвинутые, мы понимаем, что Веркин раскрыл не свое нутро, а Артемово, и не гнилое, а просто исторически обусловленное. Реалистически раскрыл, вот оно что. Это инверсия, понимаем мы. И через сколько-то там страниц автор наверняка должен…

Ведь правда? Когда мы видим такую коллизию – она означает для нас вот это самое «автор должен». Как ни крути, автор здесь вступает в карантинную зону этики, налагающую на него особую ответственность. Нельзя просто так взять и вручить протагонисту внутренний монолог, где тот кается, что освободил раба, или противопоставляет благородного себя людишкам второго сорта. Нужен противовес, иначе эта конструкция перекосится и рухнет туда, где мы не хотим видеть литературу, даже первоклассную. Он может быть намеком, может быть даже вне текста, но он нужен, этот противовес.

И мы ждем, когда автор развенчает пещерное бусидо Артема. Как это сделал тот же Марк Твен, показавший, что Гек не может НЕ освободить Джима.

Но…

Вот уже говорящая протоплазма так погнуснела, что прямо-таки чуешь, как воняют эти жирные ханы (все исторически обусловлено, напоминаем себе мы). Вот она уже и перестала быть говорящей, а превратилась просто-напросто в Оно – в стадо инфицированных МОБом…

(Они всегда были такими, – ловим себя на мысли. – Просто достигли логического предела.)

А противовеса все нет и нет. Мы же его прозевали, - спохватываемся мы. – Когда Сирень с Артемом взяли с собой Ерша, пацакское отродье, не смогли НЕ взять, – это ж оно и есть. Вот она, нутряная сила человечности, Гек Финн v2.0. И вот потом, когда подбирают еще трех… Это они, киваем мы. Ростки, пробившиеся сквозь. И то, что все дети гибнут, - ну что ж. Трагедия. Еще старики греки прописывали выжигать катарсисом всякую фигню из наших душ.

Вроде бы все легло по полочкам. Вот только…

Вот только катарсический оптимизм эпилога никак не связан с этой трагедией. Пацакские дети, которых хотели спасти и не спасли, не имеют ни малейшего отношения к тому Будущему, к которому привязан позитивный пафос текста.

Логика драматургии удерживает их в прошлом. В том самом прошлом ненависти и ксенофобии, которое трагически-красиво отходит в небытие, уступая дорогу Будущему с его звездолетами. Погибшие дети и звездолеты – не по одну, а по разные стороны баррикад.

Нестыковка? Драматургический косяк?

Но текст слишком ладно скроен для этого. Может, виноват не автор, а наши тараканы? Верно ли они все уловили?

Придется вернуться на середину книги. Нет ли здесь кого-нибудь, кто поможет разобраться? Какого-нибудь, извините за выражение, рупора идей?

Стоп. А не он ли это – полусумасшедший Чек, кандидат довоенных филнаук, реинкарнация Изи из Града Обреченного?

Конечно, это гротеск. Конечно, гофманиана. В процессе чтения его монологи воспринимаются только так – как гримасы химеры, как отблески ядерных сполохов на горизонте. Но если вернуться к ним снова – ясно, что это реинкарнация не только Изи, но и патэрэна Павла, который нес почти то же самое. Такие они, пророки постъядерного века. Может, их бред серьезней, чем казалось Сирени (и нам вместе с ней)? Недаром Чек – никто иной ведь, как сам Человек...

Главная его мысль так же красива и пещерна, как Артемово бусидо: ядерная Война – не зло, а благо, санация человечества, которое выйдет из нее Фениксом и упорхнет к звездам. (И ведь упорхнет же, как мы узнаем потом из эпилога. Не наврал.)

Эта мысль усилена многочисленными реальными «санациями», в которых заживо выжигаются миллионы. Именно она, как уже видно, логически смыкается с эпилогом, – а не погибшие дети, зависшие обрубленным звеном.

А не специально ли обрубленным? Нет ли еще какого-нибудь ружья, которое стреляет в ту же сторону?

Есть. В тексте несколько раз подчеркивается, что Сахалин – страна без детей. Про убитых каторжников Сирень думает, что ведь и они когда-то были детьми. Когда-то.

Дети в романе – это «когда-то». Это не Будущее, а прошлое. То самое, которое подлежит санации во имя обновления Феникса и его грядущего полета к звездам. И дети, в виде исключения оказавшиеся в нынешнем Сахалине (Веркин тщательно подчеркивает их исключительность: альбиносов обычно съедают, а тройка корейчат, похоже, таинственным образом переместилась сюда из довоенного мира) – эти дети обречены, как и весь Град Обреченный. Историческая справедливость против них.

Сочувствие героев к детям не в тренде. Его достаточно, чтобы формально уравновесить этический перекос книги, но равновесие это сугубо эмоциональное. Его хватает на то, чтобы книга не вызвала отторжения.

Фата-моргана это равновесие. Ничто иное как. Недаром они оживают в книге – «хрономороки», видения невесть какого прошлого, невесть как проникшие в настоящее.

Есть, правда, в книге один ребенок из Будущего. Зачатый перед санацией, очищенный ею еще в материнской утробе и рожденный сразу после. Без проклятия. Без клейма Прошлого.

И закрадывается пугающая мысль, понемногу укрепляясь в читательской голове: а что, если ксенофобия и групповые операции с людьми для автора – вовсе не предмет развенчания?

***

Возмездие. Явленье силы. Здоровая очистительная буря в белом венчике из роз…

Где-то мы уже слышали такое.

Собственно, это ведь одна из главных мифологем русской культуры, если не главная. И у Веркина она оживает в своем блоковском модусе: высшая и личная справедливость опять круто не совпали. Высшая предписывает наступить на личную, ибо для личной твоя гибель – зло, а для высшей – благо. И слезинка ребенка для нее благо, чего уж там. «Крушение гуманизма» ведь. Слушайте музыку революции, и откроется вам. И все во имя отсутствия слезинок у того, будущего ребенка, который упорхнет Фениксом к звездам.

Это, правда, уже не у Блока, это у Веркина. Но все равно.

Вероятно, – и даже скорее всего, – автор ни о чем подобном не помышлял. Автору обычно некогда помышлять: он занят делом, а помышляют пусть те, у кого на это есть время – читатели и литературоведы. На то автору и дадены его творческая интуиция, образное мышление и прочие штуки, чтобы он не нудил о том, что помышляет, а интуитивно отражал эту, как ее, ну? Суть эпохи.

А суть-то в блоковские и в веркинские времена чем-то очень похожа. Чем? Да именно этим: истерией коллективизма и ксенофобии, отказом от индивидуальной мерки людей и обоснованием групповых операций с ними. Вплоть до обожествления. Готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, а заодно и человечность, и культуру, и саму жизнь. Крушение гуманизма, авторитетно заявил Блок; долой толерастов-либерастов, не менее авторитетно заявляет блок Истинных Патриотов. Все эти вонючие ханы, пиндосы, буржуи, муслимы, сытые, хохлы, жиды, мироеды, которые заполонили Наше Все, – на Соловки их, в санацию, под ракеты, в здоровую сильную бурю, в Возмездие! Чемодан, вокзал, Армагеддон! Агента V на них нет…

Разумеется, я не о том, что сам автор может хоть сколько-нибудь разделять подобные призывы. Более того, я уверен в обратном. И никакого противоречия здесь нет: оперу «Сказание о невидимом граде Китеже» – программный опус религиозного славянофильства – написал атеист Римский-Корсаков, а «Время вперед» – символ советского прогресса – славянофил Свиридов. Точнее, время написало их руками.

И наше время написало рукой Веркина этот мир, где этические реакции хороших людей работают на уровне сострадания к ребенку, но не работают на уровне отношения к человеку. Это ведь так типично: реветь от сочувствия детям – и желать смерти быдлу-фошыздам-пиндосам. Наше время – время обостренной жалости, оголенных нервов, и при этом – ксенособии и групповых мерок. Вот этому мы сочувствуем, а вот этого и не заметим, ибо он – неразличимая капля протоплазмы. Тем более вражеской.

Большинство человеков Сахалина были детьми когда-то, в прошлом. С тех пор они выродились в протоплазму, в стадо инфицированных, в топливо для очистительной бури. И те, кто не успели выродиться и даже повзрослеть, обречены вместе с ними. Ради Будущего, очищенного для людей от человека.

Не хочу и заикаться о том, хорошо это или плохо. Важно другое: это очень характерно. Для нас, нашего общения, нашего сознания, для воздуха, которым мы дышим, для кошмаров, которых мы боимся.

А значит, правдиво. Характерность, усиленная правдой искусства, правдива вдвойне.

Правда, от этого очень грустно. Грустнее, чем от самой трагедии, написанной Веркиным с той силой, с какой должно писать трагедии. В это Будущее людей без человека не хочется, даже если эти люди долетят на своих звездолетах к ждущему их Богу. Понравятся ли они Ему?..

Автор: 

Артём Ляхович, детский писатель, двукратный лауреат премии "Книгуру", кандидат искусствоведения.