Культура, имена и экономическое развитие

Многочисленные эмпирические исследования убедительно показали не только статистическую, но и экономическую значимость культурных норм, религии, особенностей языка. В статье на основе современных эмпирических исследований приводятся многочисленные примеры влияния культуры на индивидов — ее носителей. Отдельно рассматриваются имена как ключевой маркер культурной идентичности индивида. Такой анализ позволяет прояснить известный тезис, что «культура имеет значение», понять суть и механизмы влияния культуры. 

Культура имеет значение

Как культура влияет на экономику

Культурные нормы

Как жить?  Культурные нормы и жизненные стратегии

Как работать? Культурные нормы и экономическое поведение

Культурные нормы и институты

Религия

Религия и дух капитализма

Религия и социальная роль государства

Язык

Как культурная неоднородность влияет на экономику

Механизмы влияния неоднородности

Примеры влияния неоднородности

Имя как индикатор культуры и его роль

Выбор имени

Эффект имени: рынок труда

Неэкономические последствия иностранных имен для их носителей

Имена или начальные условия? 

Культура имеет значение. Этим тезисом, вероятно, уже никого не удивить. Различные элементы культуры изучались во множестве эмпирических работ, в которых было показано, что культура не просто важна, а имеет определяющее значение для экономического богатства и роста стран, для здоровья и уровня образования населения. В книге «Богатство и бедность народов: почему некоторые так богаты, а неко­торые так бедны» экономический историк, профессор Гарвардского университета Д. Ландес пишет:  «Если мы и узнали что-нибудь из истории экономического развития, так это то, что все определяется культурой» (Landes, 1998. P. 516).

Л. Гуизо, П. Сапиенца и Л. Зингалес определяют культуру как «традиционные убеждения и ценности, передаваемые этническими, религиозными и социальными группами из поколения в поколение практически без изменений» (Guiso et al., 2006. P. 23)[1]. Среди влияю­щих на экономику культурных факторов можно выделить этничность и язык (Alesina et al., 1999; Alesina, La Ferrara, 2005; Algan et al., 2013a; Beine et al., 2011; Chen, 2013; Easterly, Levine, 1997; Ginsburgh, Weber, 2014; Montalvo, Reynal-Querol, 2014; Sparber, 2010); религиоз­ность (Chen, Lind, 2005; McCleary, Barro, 2003, 2006; Minarik, 2014; Stegmueller, 2013; Woodberry, 2012); культурные нормы и традиции (Giuliano, 2007; James, 2015; Tabellini, 2010), а также межличностное доверие, влиянию которого на экономические, политические и социаль­ные показатели развития посвящено большое количество эмпирических исследований (Algan, Cahuc, 2010; Butler et al., 2009; Guiso et al., 2006, 2011; Knack, Keefer, 1997; Michalopoulos, Papaioannou, 2014; Nunn, 2008; Tabellini, 2010).

Так, принадлежность к тем или иным этносу и религии влия­ет на склонность к перераспределению (Guiso et al., 2006); межличностное доверие положительно сказывается на уровне инвестиций и экономическом росте (Algan, Cahuc, 2010; Knack, Keefer, 1997; Zak, Knack, 2001), моральном и психическом здоровье людей (Helliwell, Wang, 2011; Kennedy et al., 1998) и уровне их образования (Helliwell, Putnam, 2007); нормы обобщенной морали[2] положительно связаны с экономическим ростом (Balan, Knack, 2012; James, 2015); наконец, язык определяет склонность к сбережениям и здоровому образу жизни (Chen, 2013). И это лишь небольшой перечень того, какое воздействие на экономику и общество может оказывать культура.

При этом речь идет не только о статистической, но и об экономической значимости показателей культуры. Так, увеличение на одно стандартное отклонение корреляции между нормами обобщенной мо­рали и способностями человека приводит к ощутимому росту душевых доходов — на 3600 долл. для средней по доходам страны (Balan, Knack, 2012). Еще более показателен эффект роста доверия: если бы страны унаследовали такой же уровень межличностного доверия, как Швеция, то уровень ВВП в них был бы заметно выше: на 546% в Африке, на 69 — в России, 29 — в Чехии, 17 — в Италии, 7% в Германии (рис. 1).

Гипотетические изменения в ВВП стран мира при установлении уровня доверия в них, как в Швеции (в %)

Источник: Algan, Cahuc, 2010. P. 2077.

Рис. 1

Культурную принадлежность индивида можно определить по ряду его наблюдаемых характеристик, в частности по его имени. Имя, как язык и как принадлежность к тем или иным этносу и расе, дается индивиду при рождении и редко меняется в течение его жизни. Оно наблюдаемо и соответственно порождает реакцию на него со стороны окружающих, воспринимающих носителя имени как относящегося к своей или к иной культуре. При этом имя стоит в ряду культурных факторов, которые начинают действовать в первую очередь, с очень раннего возраста «объясняя» индивиду, свой он или чужой в той или иной среде и свои или чужие (в смысле принадлежности к другой культуре) другие окружающие его люди. Вероятно, поэтому влиянию имени на судьбу человека посвящено немалое число исследований, существует, в частности, теория статистической дискриминации на рынке труда, в которой объясняются мотивы дискриминации инди­видов из чужой культуры и которая подтверждена на эмпирических данных разных стран[3].

В данной статье предлагается аналитический обзор исследований культурных факторов, дается набор кейсов, наглядно иллюстрирующих роль этих факторов, и отдельно рассматриваются имена как яркий идентификатор культурной принадлежности индивида. Несмотря на то что имя дается каждому при рождении и, таким образом, кажется экзогенным по отношению к культуре человека, оно, тем не менее, агре­гирует информацию о ней[4]. Однако родители могут выбирать для детей и не свойственные их культуре имена, то есть имена могут включать информацию об адаптации индивидов к культуре, в которой они живут. Пожалуй, ни одна другая характеристика культуры человека такой информации не содержит, что оправдывает ее отдельное рассмотрение.

Мы в первую очередь обращаем внимание на микроуровень и приво­дим примеры влияния культуры на индивида — ее носителя. Подробное рассмотрение именно микроуровня позволяет лучше понять, почему все-таки культура оказывается настолько значима.

Наконец, в статье по столь обширной теме мы не стремимся полностью осветить все известные или все новые работы о роли культурных факторов. Наша задача — представить красочную и разнообразную картину влияния культуры на нашу жизнь и измерения экономистами этого влияния. Нашей цели служит и не совсем обычное сочетание в одной статье раздела о культуре в целом и об именах как частном проявлении культуры.

Как культура влияет на экономику

В обобщенном виде в составе культуры можно выделить три круп­ных компонента: культурные нормы, религию и язык. Им посвящено большое число исследований, в том числе эмпирических, в которых изучаются микро-, мезо- и макроэффекты культуры. Мы сделаем акцент на эмпирических работах, в которых анализируются микро­воздействия культурных норм на индивидуальное поведение, в свою очередь влияющее на функционирование институтов и на экономиче­ское развитие в целом. Именно примеры такого рода микроэффектов помогают понять детали и механизмы влияния культуры на экономи­ческое развитие. 

Культурные нормы

Культурные нормы, то есть укорененные в культуре правила, которые координируют взаимодействие индивидов[5], разнообразны и обусловлены принадлежностью индивида к той или иной культуре. К ним можно отнести и унаследованный уровень межличностного доверия, выступающий важной отличительной чертой разных культур. При этом культурные нормы не только прививаются в семье и в процессе взаимодействия с окружением[6], но и развиваются в результате позитив­ного опыта взаимодействия со справедливыми институтами, например с честным судом (Guiso et al., 2006).

Но отличительной чертой культурных норм является их инертность. Исследования показывают, что даже мигранты второго поколения, которые никогда не жили в мате­ринской стране, демонстрируют близкие ей нормы доверия, стратегии поведения на рынке труда, инвестиционного поведения и т. п.[7]

          Однако влияние культурных норм не ограничивается индивидуальным уровнем и может проявляться в специфике экономических и политических институтов, таких как регулирование рынка труда, функционирование финансовых рынков и судебной системы (Guiso et al., 2000; Michalopoulos, Papaioannou, 2014; Tabellini, 2010). А это уже напрямую воздействует на экономический рост и развитие. 

            Как жить?  Культурные нормы и жизненные стратегии.

Культурные нормы влияют на то, как индивиды организуют свою жизнь: как относятся к другим людям, как строят семью, соблюдают ли законодательство. Так, культура формирует восприятие роли муж­чины и женщины в семье (Fernandez et al., 2004). Мужчины, чьи матери работали, с большей вероятностью будут женаты на рабо­тающих женщинах, чем мужчины из семей с более традиционным распределением гендерных ролей. Для мальчиков тот факт, что по­мимо домашних обязанностей мать еще и работает, формирует некую культурную норму, которой они продолжают следовать и во взрослой жизни. С другой стороны, в семьях с работающими матерями маль­чики больше вовлекаются в домашнее хозяйство и не считают его исключительно женским делом, а впоследствии не ожидают от жены выполнения всей работы по дому.

В Северной Европе молодые люди покидают родительский дом по достижении совершеннолетия, в то время как в Южной Европе (Испания, Греция) с 1970-х годов наблюдается тренд к увеличению периода совместного проживания родителей и детей (Giuliano, 2007). Объясняется это тем, что в Южной Европе молодые люди традици­онно покидали родительский дом только для вступления в брак, однако после сексу­альной либерализации 1970-х годов они получили возможность вести личную жизнь, оставаясь в родительском доме. Но различия в жилищных стратегиях молодежи с «Севера» и «Юга» могут быть также следствием ухудшения экономической ситуа­ции и повышения цен на жилье в странах Южной Европы, поэтому для выявления эффекта культуры П. Джулиано «помещает» выходцев из разных стран в одинаковые условия — США — и исследует, как живут молодые представители второго поколения мигрантов из стран Южной Европы. И оказывается, что даже в США мигранты из Южной Европы откладывают вступление в брак и продолжают жить с родителями, если имеют возможность приводить домой друзей и сексуальных партнеров.

В исследовании культурных различий между дипломатами в ООН из раз­ных стран сравнивалось число штрафов за неправильную парковку машин (Fisman, Miguel, 2007). До 2002 г. диппредставители обладали иммунитетом, не подпадали под общие законы о парковке и не обязаны были платить штрафы. Так как закон, по сути, не регулировал поведение дипломатов, единственным ограничением для них служили культурные нормы.  Оказалось, что дипломаты из стран с высоким уровнем коррупции нарушали правила парковки гораздо чаще. 

Как работать? Культурные нормы и экономическое поведение.

Культурные нормы оказывают влияние на индивидуальное экономическое поведение, к примеру на склонность к предпринимательству и готовность делегировать полномочия подчиненным.

Для выявления роли культуры при принятии экономических решений использо­вался эксперимент, в котором первый игрок делится со вторым определенной суммой денег (Henrich, 2000). Если второй соглашается, то игроки забирают деньги, если же не соглашается, то никто ничего не получает. Оказалось, что среднее предложение по дележу сильно отличается между племенами: от 26% в Перу до 58% в Индонезии, причем доля соотносится с доминирующим видом занятости внутри племени. Если основное занятие требует кооперации, то предлагаемая доля будет выше.

Исследования показывают, что доверчивые люди более склонны становиться предпринимателями, чем подозрительные (Guiso et al., 2006).  Однако если уровень доверия у индивида выше, чем в среднем у его соотечественников, то у него больше шансов быть обманутым. С другой стороны, если уровень доверия у индивида ниже, чем в сред­нем по стране, то он упускает возможности и недополучает выгоду. Таким образом, существует некий «идеальный» уровень доверия для каждого общества, который примерно соответствует среднему уровню доверия в стране (Butler et al., 2009).

Если бизнес уже создан, то его функционирование и организа­ция работы внутри компании тоже могут зависеть от уровня доверия. Например, высокий уровень межличностного доверия позволяет руко­водителям всех звеньев делегировать полномочия на более низкий уро­вень, тем самым предоставляя подчиненным свободу для творческого решения поставленных задач. Напротив, при низком уровне доверия руководители не заинтересованы в том, чтобы делиться информацией с подчиненными, и концентрируют власть в своих руках (Aghion, Tirole, 1997; Bloom et al., 2012). 

Культурные нормы и институты.

Культурные нормы не только сказываются на индивидуальном поведении, но и влияют на инсти­туты и конкурируют с ними, воздействуя на экономическое развитие. Так, отчетливо прослеживается влияние доверия на специфику рынка труда (Aghion et al., 2011; Algan, Cahuc, 2009; Black, Lynch, 2001; Blanchard, Philippon, 2004). Если уровень межличностного доверия в стране высокий, то важную роль на рынке труда будут играть проф­союзы, которым индивиды делегируют представление своих интересов в переговорах с работодателями. Сильный профсоюз способен довести до сведения руководства представления рядовых сотрудников о спосо­бах усовершенствования рабочего процесса и тем самым повысить производительность организации. При низком уровне доверия сотрудники не смогут организовать коллективное действие и делегировать представ­ление своих интересов профсоюзу и, как следствие, в поисках защиты обращаются к государству. Таким образом выстраиваются две принци­пиально разные системы защиты прав работников. В странах Северной Европы в случае потери человеком работы государство гарантирует ему помощь в поиске нового места работы, но не дает ему «защиты от увольнения». Напротив, в Южной Европе, где уровень доверия заметно ниже, государство берет на себя функции регулирования рынка труда, устанавливая жесткие правила для работодателя, которые затрудняют увольнение сотрудников. «Северная» модель отношений между государством, работодателями и работниками более гибкая и эффективная, чем «южная», в которой производительность компаний снижается из-за невозможности уволить неквалифицированный персонал.

Показательный пример влияния культурных норм на институты демонстрирует также сравнение Северной и Южной Италии. Северные регионы Италии исторически были более свободными, а институты в них — более эффективными, чем на юге (Tabellini, 2010). Впоследствии это привело к тому, что в северных регионах уровень социального капитала оказался значительно выше по сравнению с южными, так как люди восприняли нормы доверия, взаимодействуя с «хорошими» институтами. Напротив, неэффективность институтов в южных регионах Италии привела к низ­кому уровню доверия среди населения. После объединения Италии и установления единых институтов во всей стране уже укорененные в культуре различия в доверии привели к тому, что де-юре одинаковые институты функционируют по-разному: суды на юге дольше выносят решения, а школы и больницы работают менее эффективно, чем на севере. Эффективные институты и «хорошая» культура (высокий уровень межличностного доверия) создают более выигрышные условия для экономического роста в северных регионах Италии. Иными словами, прежние институты влияют на региональную культуру, которая, в свою очередь, воздействует на экономическое развитие и дальнейшее функционирование институтов.

Если жители севера Италии доверяют институтам и вкладывают деньги в финансовые инструменты, то недоверчивые южане предпочитают давать в долг родственникам (Guiso et al., 2000). Таким образом, высокий уровень общего меж­личностного доверия на севере приводит к появлению более развитого финансового рынка по сравнению с югом, жители которого доверяют только родным.

Эффект культурных норм может быть даже сильнее влияния государственных институтов. Исследование африканских племен, разделенных государственными границами, демонстрирует, что разные национальные институты слабо влияют на экономическое благосостояние племен. Один и тот же этнос будет существовать примерно одинаково в разных институциональных условиях в силу традиций и устоявшихся культурных норм, которые в отдалении от столичных городов заме­няют государственные институты (Michalopoulos, Papaioannou, 2014). 

Религия

Религиозная традиция представляет собой набор норм и ценно­стей, в той или иной мере характерный для ее последователей в зави­симости от степени религиозности. Религии устанавливают правила поведения для верующих, а также формируют их восприятие должного экономического поведения и функций государства. Религия, как и рас­смотренные ранее культурные нормы, может влиять на индивидуальное поведение, например, на отношение к труду (Вебер, 1990; McCleary, Barro, 2003; Perez-Villadoniga et al., 2014); специфику взаимодействия внутри общин (Arr^ada, 2010); на институты, например на налоговую политику государства (Alesina, Giuliano, 2011; Jordan, 2014; Pepinsky, Welborne, 2011; Scheve, Stasavage, 2006; Stegmueller, 2013); в целом на социально-экономическое и политическое развитие государства (Becker, Woessmann, 2009; Botticini, Eckstein, 2007; McCleary, Barro, 2006; Woodberry, 2012). Мы, как и ранее, сделаем акцент на индивидуаль­ных эффектах религиозных традиций. 

Религия и дух капитализма.

Различия в экономическом поведении между представителями разных конфессий могут проистекать из религиозных доктрин. Так, самые распространенные в мире религиозные традиции (индуизм, буддизм, христианство и ислам) схожи в том, что в целом позитивно относятся к материальному благополучию, посколь­ку оно позволяет индивиду помогать своей семье и общине. Однако у их последователей формируются разные установки по поводу труда и благотворительности, которые могут привести к более масштабным экономическим последствиям (McCleary, 2007). Еще М. Вебер заметил, что протестантские страны по уровню социально-экономического разви­тия опережают католические, и связал это со специфической трудовой этикой, присущей протестантам (Вебер, 1990).  Если в католической традиции труд не имел никакого отношения к перспективам спасения, а был лишь необходимым злом, то в протестантизме отношение к труду начало меняться: трудовая и предпринимательская деятельность стала восприниматься как нравственно оправданная и общественно полез­ная. После протестантской реформации центры экономической актив­ности переместились из католических Франции, Италии и Испании в протестантские Нидерланды, Англию и Германию, где капитализм развивался наиболее активно.

Корни трудовой этики протестантов можно искать в их отношении к спасению: несмотря на то что для протестантов спасение — вопрос предрешенный, на который никак нельзя повлиять своими земными делами, успех в земной предпринимательской деятельности может быть знаком избранности к спасению. Именно поэтому протестанты могли активно заниматься бизнесом, не рискуя быть обвиненными в жадно­сти и не нарушая норм своей религиозной традиции (Jordan, 2014).

Подтверждая тезис Вебера о позитивной роли протестантизма в социально-экономическом развитии, современные исследования демонстрируют, что последователи протестантских религиозных традиций по сравнению с нерелигиозными респондентами более склонны к труду (Perez-Villadoniga et al., 2014). Так, в Норвегии и Швеции протестанты реже хотят уменьшить количество оплачиваемых рабочих часов, чем их нерелигиозные соотечественники, в то время как католики в Ирландии и Германии, напротив, хотят работать меньше, чем атеисты.

Однако дело здесь может быть вовсе не в специфическом протестантском отношении к труду, а в социальной структуре протестантских общин (Arrucada, 2010). Сообщества протестантов, если сравнивать, например, с католиками, оказываются более сплоченными: члены сооб­щества активно взаимодействуют друг с другом, следят за соблюдением религиозных норм. Для католиков семья оказывается важнее общины, а доверия удостаиваются преимущественно члены семьи. Таким образом, в логике этой теории наличие социального контроля внутри общины и активное взаимодействие вне семейного круга позитивно влияет на торговлю на местном уровне и способствует развитию капитализма.

Еще одно альтернативное объяснение предлагают исследователи, утверждающие, что роль сыграла не протестантская этика как тако­вая, а уровень образования протестантов (Becker, Woessmann, 2009; Woodberry, 2012). М. Лютер сделал грамотность обязательной для протестантов, чтобы каждый мог самостоятельно, без посредничества священника, прочитать Слово Божие. Согласно теории С. Беккера и Л. Весмана, подтвержденной на данных по Пруссии, именно обяза­тельная грамотность стала отличительной чертой протестантов и спо­собствовала экономическому развитию (Becker, Woessmann, 2009). Таким образом, протестантские районы Пруссии развивались лучше, чем католические, потому что человеческий капитал у протестантов был выше. Распространение в протестантских странах массового об­разования, а также развитие книгопечатания и СМИ, привело к тому, что люди стали больше участвовать в политической жизни своих стран (Woodberry, 2012).  В дальнейшем это обеспечило повышение подотчет­ности правительств, установление демократических режимов и эконо­мический рост. Связь протестантизма и установления демократических институтов подтверждается и теорией С. Хантингтона: в первой вол­не демократизации (1828 — 1926) участвовали преимущественно про­тестантские страны (Huntington, 1991; Philpott, 2007)[8].

Так или иначе, непосредственно соблюдая религиозные нормы или заботясь об образовании, одни религии в большей степени поддержи­вают дух капитализма, другие — в меньшей (Guiso et al., 2006). Но интересно, что есть религиозные убеждения, которые вне зависимости от религии культивируют этот дух. На материале масштабных данных по разным странам было показано, что вера в ад положительно сказы­вается на отношении к работе (McCleary, Barro, 2003, 2006). При этом вера в рай или просто в жизнь после смерти не имеют такого влияния на мотивацию, как вера в ад: негативная мотивация — страх, в этом случае более эффективна. 

Религия и социальная роль государства

Религия может влиять и на различия в отношении людей к государственной политике пере­распределения доходов. Большинство религий так или иначе посту­лируют важность социальной справедливости и перераспределения ресурсов от богатых к бедным, однако современные исследования демонстрируют, что религиозные люди по сравнению с атеистами менее склонны поддерживать государственную политику перераспределения (Alesina, Giuliano, 2011; Arikan, 2013; Chen, Lind, 2005; Pepinsky, Welborne, 2011; Scheve, Stasavage, 2006; Stegmueller, 2013). Это может быть вызвано тем, что для религиозных людей их вера и вовлеченность в дела общины заменяют государственную систему социального страхования. В случае болезни или потери работы религиозным лю­дям с большей вероятностью поможет их община, а не государство.

Таким образом, участие в жизни религиозной общины можно рассматривать как альтернативный государственному механизм социального страхования (Chen, Lind, 2005). С другой стороны, религия может предоставлять индивидам и другой механизм страхования — психо­логический. Для религиозных людей вера, даже не подкрепленная регулярным посещением религиозных мероприятий, может служить психологическим буфером, который помогает справляться с внешни­ми шоками, такими как безработица или болезнь (Scheve, Stasavage, 2006). В Европе религиозные люди демонстрируют более высокий уровень удовлетворенности жизнью и реже сталкиваются с психоло­гическими проблемами в случае потери работы (Clark, Lelkes, 2005).

Но для всех ли конфессий свойственна отрицательная взаимо­связь между степенью религиозности и отношением к перераспределе­нию? В сравнении с нерелигиозными людьми католики, протестанты и мусульмане склонны менее позитивно оценивать усилия государства по уменьшению имущественного неравенства, в то время как после­дователи православной религиозной традиции государственную поли­тику перераспределения воспринимают в целом позитивно (Alesina, Giuliano, 2011; Arikan, 2013; Pepinsky, Welborne, 2011). Здесь важно заметить, что религиозные люди, как правило, негативно относятся не к самой идее перераспределения в пользу бедных, а к ее реализации государством. Государство оказывает индивидам помощь на основании наличия у них прав, в то время как религиозные организации могут выбирать, кому помогать, на основании моральных качеств нужда­ющихся (Stegmueller, 2013).

Обобщая сказанное выше, можно заметить, что в более религиоз­ных странах (с более высоким уровнем посещаемости религиозных мероприятий) налоги не так высоки, как в более секулярных странах, поскольку религиозные люди сами выполняют функции государства по социальному страхованию внутри общин. Иллюстрацией к этому тезису могут быть Скандинавские страны, которые сочетают сравни­тельно невысокий уровень религиозности и широкую политику пере­распределения. Напротив, пример США демонстрирует более высокий уровень религиозности и серьезную оппозицию широкой политике перераспределения. 

Язык

Большинство исследований, в которых связываются культурные и экономические переменные, посвящено преимущественно этниче­ским и религиозным традициям как наиболее устойчивым во времени проявлениям культуры. Однако есть еще один культурный предиктор экономического поведения, интерес к которому начал расти в послед­ние годы, — язык. Еще в первой половине ХХ в. лингвисты предпо­ложили, что язык, на котором мы говорим, не только выражает то, что мы хотим сказать, но и в некоторой степени формирует то, как мы думаем (Boroditsky, 2010; Carroll, 1956). Язык, например, может оказывать влияние на склонность индивидов к накоплению, а также на отношение к дискриминации женщин на рынке труда.

Интересны различия в поведении людей, говорящих на языках с обязательным грамматическим выделением будущего времени (английский, русский) и языках, где грамматические формы настоящего и будущего времени совпадают (Chen, 2013). Отсутствие в языке разницы между настоящим и будущим приводит к тому, что будущее кажется ближе, оно грамматически никак не отделяется от настоящего. Если будущее выделяется особой грамматической формой, то оно кажется отдаленным, будущие платежи дисконтируются, а носители языка менее склонны ответственно относиться к своей жизни. Таким образом, люди, которые в речи разделяют настоя­щее и будущее, менее склонны к накоплению и ответственному отношению к своему здоровью, чем те, кто говорит на различающих времена языках. Носители языка, в котором для выражения будущего используется настоящее время, к моменту выхода на пенсию накапливают на 39% больше, для них на 24% меньше вероятность курения и на 13% менее вероятно ожирение (Chen, 2013). Показатель доли сбережений в ВВП для стран с языками разного типа представлен на рисунке 2.

Различия в доле сбережений в ВВП по странам мира (% ВВП)

Источник: Chen, 2013. P. 715.

Рис. 2

Доминирующий в стране язык, формируя индивидуальные предпочтения, может повлиять и на государственное трудовое законодательство и дискриминацию женщин на рынке труда (Givati, Troiano, 2012). Так, продолжительность оплачиваемого декретного отпуска связана с наличием в доминирующем языке деления личных местоимений на мужские и женские (например, его/ее). Кроме того, на индивидуальном уровне сущест­вует устойчивая взаимосвязь между количеством гендерно окрашенных личных место­имений в языке, на котором говорит индивид, и его отношением к тому, что в случае нехватки рабочих мест у мужчин должен быть приоритет при устройстве на работу. Чем больше количество гендерно окрашенных личных местоимений в языке, тем больше вероятность, что человек, который на нем говорит, будет поддерживать дискриминацию женщин на рынке труда. На макроуровне доминирование языка, «дискриминирующего» женщин, приводит к тому, что устанавливаемая государством продолжительность опла­чиваемого декретного отпуска меньше, чем в странах, где в языке личные местоимения не разделяются на женские и мужские.

          Как культурная неоднородность влияет на экономику

Влияние культуры на экономику усложняется в ситуации неоднородности, когда общество состоит из нескольких культурных групп, вынужденных взаимодействовать друг с другом ради принятия кол­лективных решений. Современные исследователи сосредоточены пре­имущественно на негативных последствиях этнической, религиозной и прочей культурной неоднородности для межличностного доверия и ор­ганизации коллективных действий (Alesina, La Ferrara, 2002; Bandiera et al., 2005), производства общественных благ (Alesina et al., 1999), управления ресурсами общего доступа (Baland et al., 2007) и экономи­ческого развития районов и стран (Algan et al., 2013a; Collier, 2000). Тем не менее, помимо общего негативного эффекта для общественного развития, культурная неоднородность может способствовать производст­ву инноваций (Ottaviano, Peri, 2006; Ottaviano, Prarolo, 2009). 

Механизмы влияния неоднородности

В общем виде негативный эффект культурной неоднородности для общественного развития проявляется из-за проблем в коммуни­кации между представителями разных культурных групп. Индивиды склонны больше доверять представителям своей культурной группы в силу общих ценностей и приоритетов, которые вырабатываются под воздействием культурной традиции. Если ценности и приоритеты в разных культурах различаются, то выработать и согласовать общее решение может быть очень трудно. В итоге в неоднородных сообще­ствах индивидам сложнее кооперироваться ради достижения общих целей (Alesina et al., 1999; Esteban, Ray, 1999). Различия в ценно­стях приводят к тому, что индивиды предпочитают взаимодействовать с представителями своей культурной группы, поскольку это позволяет снизить трансакционные издержки — тратить меньше времени на пере­говоры и рассчитывать на социальные санкции[9]как дополнительный механизм принуждения к исполнению контрактов (La Ferrara, 2003).

Негативный эффект от культурной неоднородности может быть следствием акцента на различиях между группами. Эксперименты в Индии показывают, что эффективность совместной деятельности пада­ет, если кастовая принадлежность участников становится общеизвестной (Hoff, Pandey, 2004). Если культурная неоднородность афишируется, то представители низших каст опасаются предвзятого отношения к себе и предпочитают вовсе не прикладывать усилий в ходе взаимодействия.

Наконец, негативный эффект от неоднородности может быть свя­зан с нежеланием одной культурной группы производить общественное благо для другой. Например, если представители группы А считают, что от реализации проекта больше выиграет группа Б, то они будут выступать против него, даже если самой группе А реализация проекта не принесет вреда (Alesina et al., 1999).

В неоднородных районах США общие расходы жителей оказываются выше, чем в однородных, однако жители предпочитают тратить меньше на обществен­ные блага, в частности на образование. Так, с увеличением доли афроамериканцев в структуре населения округа расходы на образование снижаются. Связано это с тем, что белые американцы в условиях неоднородности предпочитают не финансировать общественные школы, так как считают, что от этого общественного блага больше выиграют афроамериканцы (Alesina et al., 1999). 

Примеры влияния неоднородности

Негативные эффекты неоднородности разнообразны и хорошо изучены на мно­жестве эмпирических данных для разных стран. На панельных данных по индиви­дуальной производительности на британской ферме было показано, как культурная неоднородность влияет на склонность работников фермы к кооперации (Bandiera et al., 2005). В период исследования национальный состав работников менялся каж­дый день из-за условий найма, а система оплаты труда мотивировала индивидов кооперироваться ради получения более высокой заработной платы. Зарплата работника формировалась исходя из соотношения его индивидуальной выработки и средней производительности всех сотрудников фермы в этот день. Таким образом, высокая производительность одного работника могла повысить средний уровень по ферме и привести к снижению заработной платы других работников, производительность которых была ниже среднего уровня. При такой системе оплаты труда работникам выгодно кооперироваться: договариваясь снижать индивидуальную производительность, они в результате получают более ровный общий уровень производительности и, как следствие, более выгодную оплату труда. Авторы демонстрируют, что культурная неоднородность негативно влияет на склонность работников к кооперации. Чем выше культурная гетерогенность среди сборщиков фруктов, тем ниже вероятность, что они договорятся между собой и «занизят» общий уровень производительности ради более высокой оплаты. Если же среди работников велика доля выходцев из одной страны, то договориться будет легче: общность культуры и устойчивых форматов поведения позволяет доверять коллегам и чувствовать себя более комфортно.

Как и социальные санкции, альтруизм и готовность помогать нуждающимся не выходят за границы этнических групп (Alesina et al., 2003). Так, в США перераспре­деляется значительно меньше ресурсов, чем в более однородных с точки зрения расы и этноса странах Европы (Alesina et al., 2001). Даже на уровне отдельных городов в США предоставление общественных благ оказывается менее эффективным в неодно­родных сообществах (Alesina, La Ferrara, 2005). Во Франции районы с низким уровнем этнического разнообразия оказываются более благополучными: как и в США, в них эффективнее обеспечение общественными благами, меньше случаев вандализма, выше чувство безопасности и уровень доверия среди жителей (Algan et al., 2013a).

Влияние неоднородности на предоставление общественных благособенно замет­но в развивающихся странах. Так, в Кении в этнически неоднородных регионах школы собирают меньше добровольных пожертвований, что негативно сказывается на доступности учебных пособий и общем состоянии школьной инфраструктуры. При прочих равных, если свести неоднородность к минимуму, то размер пожертвований вырос бы на 20%, что позволило бы школам в неоднородных районах за два года удвоить количество учебников (Miguel, Gugerty, 2005).  Аналогично в Индии в штатах с высоким уровнем культурной неоднородности общественные блага обеспечивают­ся значительно хуже, чем в более однородных регионах: доля деревень, в которых имеются школы, общественный транспорт и электричество, в неоднородных штатах заметно ниже (Banerjee et al., 2005). Проблемы с предоставлением общественных благ приводят к тому, что население вкладывается в блага частные: в неоднородных регионах больше распространены личные насосы и колодцы. Экономисты связывают это с тем, что люди не склонны делиться некоторыми благами с представителями дру­гих культурных групп и предпочитают нести убытки из-за отсутствия общей инфра­структуры (Alesina et al., 1999; Banerjee et al., 2005).  Более того, неоднородность может оказать решающее воздействие на выбор размера юрисдикции (страны, полити­ческого округа) (Alesina, La Ferrara, 2005). Большие политические и экономические образования (большие страны или штаты) имеют производственные преимущества, но при этом население в них с большей вероятностью окажется неоднородным с точки зрения культуры. Маленькие юрисдикции не имеют экономических преимуществ, но зато обладают преимуществами «психологическими»: позволяют минимизировать взаимодействие представителей разных культурных групп и избежать длительного процесса согласования интересов. Согласно этой логике, индивиды предпочтут про­изводить меньше, но при этом взаимодействовать только «со своими».

Негативный эффект культурной неоднородности заметен и при анализе управле­ния общими природными ресурсами. В Непале масштабы вырубки деревьев на дрова значительно больше в деревнях с заметным разделением по линии касты и этноса. Коммуникация между представителями разных культурных групп (относящихся к разным этносам и кастам) затруднена из-за низкого уровня доверия, а значит, принимаемые решения, в частности относительно вырубки лесов, оказываются невыгодными в долгосрочной перспективе (Baland et al., 2007).

Приведенные примеры показывают, что негативные последствия культурной неоднородности заметны в странах с разным этническим составом, с разным уровнем благосостояния и разными политиче­скими режимами. Но всегда ли эти последствия одинаковы? С одной стороны, в демократиях функционирующие политические и экономи­ческие институты позволяют формализовать взаимодействие разных групп и снизить уровень напряженности. Именно из-за качества го­сударственных институтов негативные последствия неоднородности в демократиях заметны меньше, чем в автократиях (Collier, 2000). Однако даже в демократиях, например в США, любая неоднородность (социально-экономическая, расовая, культурная) оказывает негативное влияние на склонность индивида участвовать в общественно-политиче­ских объединениях (Alesina, Ferrara, 1999). С другой стороны, послед­ствия неоднородности для политического участия могут различаться между старыми и новыми демократиями, хотя негативный эффект неоднородности для межличностного доверия будет схожим (Anderson, Paskeviciute, 2006). Так, в старых демократиях неоднородность не влияет на членство в общественных организациях, но при этом заметна слабая отрицательная взаимосвязь между неоднородностью и интере­сом индивида к политике. Напротив, в новых демократиях культур­ная неоднородность увеличивает шансы на то, что индивиды будут членами общественно-политических организаций или будут выражать интерес к политике. Выявленные различия могут быть связаны с ка­чеством политических институтов: в новых демократиях политические институты еще неэффективны, поэтому граждане ищут альтернативные способы защиты своих прав и обеспечения общественных благ, объеди­няясь в группы.  Таким образом, качество политических институтов выступает каналом влияния неоднородности, уточняя и одновременно усложняя картину ее влияния.

Но всегда ли неоднородность — это плохо? Несмотря на то что культурная неоднородность затрудняет кооперацию, у нее есть и не­которые позитивные последствия. Так, взаимодействие представителей разных культур положительно сказывается на производительности фирм и инновационности предлагаемых решений. Сквозь призму раз­ных культур проблемы и способы их решения воспринимаются совер­шенно по-разному, поэтому фирмы, в которых работают представители разных этносов, с большей вероятностью предлагают нетрадицион­ные решения и продукты (Ager, Bruckner, 2013; Ely, Thomas, 2001; Hartenian, Gudmundson, 2000; Lee, 2014). Выиграть от культурного разнообразия могут не только отдельные фирмы, но и целые города: в США и странах Европы расовая и этническая неоднородность по­ложительно влияют на производительность жителей и экономические показатели города (Bellini et al., 2013; Ottaviano, Peri, 2006; Sparber, 2010; Ottaviano, Prarolo, 2009). 

Имя как индикатор культуры и его роль

Разнообразие имен, наряду с разнообразием этносов, языков и религий, выступает одной из важных характеристик неоднородности. Имя является ключевым маркером культурной идентичности: оно может рассказать о расовой и этнической принадлежности носителя и соответственно быть индикатором тех или иных норм и ценностей индивида, определяющих его поведение в различных сферах жизни. Фактически имя может рассказать о том, что подробно рассматрива­лось нами выше: о предпринимательских качествах его носителя, его отношении к перераспределению, к накоплению человеческого капи­тала, о нормах просоциального поведения и доверии к окружающим и т. п. Некоторые исследователи говорят даже о том, что имя играет большую роль в формировании ожиданий окружения, чем информация об этносе или социально-экономическом статусе индивида (см., напри­мер: Figlio, 2005). Кроме того, имя может сформировать отношение к носителю на основании того, насколько оно популярно или легко произносимо (Laham et al., 2012). Имя также может быть предиктором успехов в образовании (Figlio, 2005) и экономического благополучия в дальнейшей жизни (Algan et al., 2013b; Aura, Hess, 2010; Bertrand, Mullainathan, 2004; Biavaschi et al., 2013; Fryer Jr., Levitt, 2004). При этом эффект имени для его носителя связан с неоднородностью: в за­висимости от имени индивид воспринимается как носитель своей или иной для данного региона культуры, и именно это может определять успехи в образовании, карьере и т. п. 

Выбор имени

Мы наблюдаем огромное разнообразие имен, притом, как правило, в какой-либо отдельно взятой стране встречаются имена, выступающие индикаторами разных культур. Но культурная неоднородность, как мы видели, часто ведет к различным негативным последствиям: снижает производство общественных благ, участие в общественно-политической жизни, доверие, порождает конфликты. Значит, неоднородность имен также может вести к негативным последствиям, при этом имея значение не в целом для сообщества или региона, а для судьбы конкретных индивидов. Так почему родители, тем не менее, передают детям име­на, являющиеся индикаторами разных культур? И особенно почему они передают имена, являющиеся индикаторами культур меньшинства в какой-либо стране?

Р. Фрайер-мл. и С. Левитт предлагают четыре теоретические модели, объясняющие, почему в США родители выбирают для ребенка «типично черное» имя, несмотря на высокий риск будущей дискри­минации (Fryer Jr., Levitt, 2004).

Во-первых, родители могут просто не знать, что «типично чер­ное» имя несет в себе повышенные риски, или могут недооценивать размер проблемы. В США различия в успешности между индивидами с разными именами заметны с 1960-х годов, но даже сейчас родители продолжают давать детям «типично черные» имена. Поэтому Фрайер и Левитт предлагают и другое объяснение.

Согласно второй модели, выбирая имя ребенку, родители максимизируют собственную полезность на основании прогнозируемых способно­стей и талантов ребенка, а также того, с кем ему предстоит взаимодейст­вовать — преимущественно с белыми или черными? Если затраты на переезд между районами с доминированием белых и черных велики, то выгоднее выбрать для ребенка имя, соответствующее району. В районе, где афроамериканцы составляют большинство, выгоднее дать ребенку «типично черное» имя, чтобы облегчить его взаимодействие с окружаю­щими. Афроамериканцы с нейтральным или «белым» именем в целом выигрывают на рынке труда, но в изолированных афроамериканских сообществах с высокой вероятностью сталкиваются с дискриминацией. Если от ребенка ожидают многого, то даже в афроамериканском со­обществе ему могут дать «белое» имя, чтобы нивелировать будущие негативные эффекты взаимодействия с белыми в хорошей школе или на хорошей работе. Если же ожидания низкие, то «типично черное» имя больше поможет его обладателю в родном афроамериканском районе. Суммируя сказанное выше, в логике этой модели родители-афроамериканцы выберут «типично белое» имя, когда: 1) ожидают, что ребенок будет способным; 2) затраты на переезд в «белый» район невысоки; 3) на рынке труда способности и квалификация кандидата ценятся выше; 4) относительные издержки от «белого» имени при взаимодейст­вии с черными падают; 5) преимущества от обладания «белым» именем при взаимодействии с белыми увеличиваются.

В рамках третьей модели Фрайер и Левитт предлагают посмот­реть на выбор имени для ребенка как на сигнал, который родите­ли посылают окружающим. Выбрав «типично черное» имя, семья позиционирует себя как часть афроамериканского сообщества и мо­жет рассчитывать на более эффективное и выгодное взаимодействие с соседями. Как и в предыдущей модели, в этой логике «белое» имя дает преимущества на рынке труда, но приводит к дискриминации в локальном сообществе, где доминируют афроамериканцы.

Наконец, выбор имени может быть просто выбором идентично­сти и следованием нормам, которые эта идентичность предполагает. Так в 1960 — 1970-х годах последователи идеологии «Black Power» призывали афроамериканцев демонстрировать свою культуру, из-за чего значительно выросло количество обладателей «типично черных» причесок и нарядов.  Афроамериканцы захотели быть собой, создавать свою идентичность, а не походить на белых. Увеличение популярности «типично черных» имен в тот же период отлично вписывается в этот культурный поворот от адаптации к сохранению культурных традиций.

В русле последней модели Фрайера и Левитта лежит и гипотеза о том, что выбор имени может быть следствием влияния поп-культуры — песен, фильмов, телевизионных программ (Disdier et al., 2010). Французские родители все чаще выбирают для детей нетрадиционные и иностранные имена, закрепившиеся в поп-культуре. В деревнях Бразилии дети из малообеспеченных семей тоже часто получают имена в честь героев «мыльных опер», с которыми себя ассоциируют их матери (La Ferrara et al., 2012).

Таким образом, выбор имени для ребенка зависит от того, знают ли родители о дискриминации обладателей инокультурных имен; в ка­ком сообществе семья планирует жить и работать, нужно ли завоевы­вать расположение этого сообщества; а также может быть следствием влияния поп-культуры.

В анализе негативных последствий специфических для данной культуры имен (для их носителей) наиболее часто исследуется успех (точнее, неуспех) на рынке труда тех, чье имя ассоциируется с не доминирующей для данного региона культурой. Мы разберем лишь некоторые иллю­страции, выбранные из большого массива эмпирической литературы на этот счет, а также рассмотрим примеры, когда негативный эффект имени не проявляется или проявляется в иных сферах.

 Эффект имени: рынок труда

Чуждое для данной культуры имя может быть причиной меньшей успешности на рынке труда его носителя, то есть меньших шансов быть приглашенным на собеседование, более низкой заработной платы и т. п. Этот эффект носит название статистической дискриминации и протестирован во множестве эмпирических исследований. Более того, литература о роли чуждых имен состоит по большей части именно из работ по статистической дискриминации.

Суть эффекта дискриминации проста и рациональна: работодатель, ожидая худшую производительность кандидата с чуждым для данной культуры именем, в условиях дефицита времени даже не от­крывает его/ее резюме. Поэтому такие кандидаты получают в среднем меньше откликов от потенциальных работодателей. Сходным образом работодатель, даже вызывая кандидата с другим именем на собесе­дование, назначает ему меньшую заработную плату, чтобы покрыть свои издержки на проверку кандидата, чья производительность может быть ниже. Таким образом, имя в данной модели выступает сигналом национальной, этнической, расовой принадлежности и ассоциируется с производительностью труда индивида, которая не наблюдаема.

Экономические санкции за «неправильное» имя выявлены в разных странах. Все это развитые в экономическом и институциональном плане страны, например, Швеция, Нидерланды, Франция, США, в которых, казалось бы, дискриминации быть не должно. Значительная часть исследований основывается на методологии полевых экспери­ментов — рассылке или размещении резюме, отличающихся только именами, и проверке откликов работодателей на эти резюме. И все они, согласно исследованиям, находят значимые различия в откликах.

Так, проведенный в Бостоне и Чикаго эксперимент наглядно демонстрирует, в какой степени имя может влиять на вероятность получить от работодателя пригла­шение на интервью. Исследователи рассылали одинаковые по содержанию резюме, которым случайным образом присваивали типично «белые» и типично «черные» имена. Резюме с «черными» именами получили на 50% меньше откликов по сравне­нию с резюме с «белыми» именами. Причем дискриминация по имени оказывалась сильнее для резюме более квалифицированных кандидатов, что авторы связывают с политикой обратной дискриминации: работодатели предполагают, что высококвали­фицированные афроамериканцы не пойдут работать на предлагаемую позицию, потому что могут рассчитывать на большее. Подобное соотношение откликов сохранялось во всех отраслях, районах и в компаниях всех размеров (Bertrand, Mullainathan, 2004).

Исследования, в которых используются иные техники, дают схо­жие результаты. Более того, вероятность дискриминации принимается во внимание родителями при выборе имен для своих детей.

Например, во Франции на выбор имени для ребенка из семьи мигрантов второго или третьего поколений влияют, во-первых, куль­турные характеристики родителей и то, насколько для них важно передать ребенку культурную идентичность. Во-вторых, значение при выборе имени может иметь окружение, то есть популярность име­ни в районе проживания.  Наконец, на выбор имени могут повлиять экономические факторы, например ожидаемые негативные последст­вия для трудоустройства людей с арабскими именами (Algan et al., 2013b). Иными словами, родители при выборе имени для ребенка оценивают всю имеющуюся у них информацию, чтобы определить, покрывают ли выгоды от передачи своих культурных характеристик ребенку экономические потери. В частности, ожидания относительно экономических последствий могут формироваться исходя из уровня доходов соседей с арабскими именами. В отсутствие экономических санкций за арабские имена новорожденных с такими именами было бы на 50% больше каждый год.

Авторы также приводят любопытную статистику безработицы людей с арабскими и неарабскими именами, с детализацией по именам. И оказывается, что, например, среди мужчин с арабским именем Абделькадер безработных 37%, в то время как для носителей имени Филипп она составляет лишь 5%. Аналогично для женщин с именем Фатима, шестым по популярности среди арабских женских имен, уровень безработицы составляет 42% против 10% у женщин с именами Сандрин или Патрисия, притом что безработица среди носителей имен Сандрин или Патрисия находится на максимальном для популярных неарабских имен уровне.

Интересный способ проследить влияние имени на экономическое положение в случае мигрантов из Африки, арабских и славянских стран в Швецию — изучать изменение их дохода после смены фами­-99-лии на шведскую (Arai, Thoursie, 2009). Исследование показывает, что такая смена фамилии значительно увеличивает заработок — на 26% — и вероятность трудоустройства. Как правило, смена фамилии означает, что человек хочет получить преимущества на рынке труда и не подвергаться дискриминации по происхождению. Часто такие индивиды совмещают несколько стратегий: не только меняют имя, но и усиленно ищут работу, получают дополнительные навыки. Влияние смены фамилии оказывает больший эффект на доходы женщин, лишь слабо влияя на благополучие мужчин. Авторы связывают это с тем, что иностранное имя в сочетании со шведской фамилией у женщин воспринимается как наличие мужа-шведа, что подразумевает включен­ность в социальные отношения и увеличение количества доступных механизмов трудоустройства. Более того, положительный эффект от смены фамилии не наблюдается для мигрантов из других стран, по­мимо перечисленных, которые, как правило, изначально занимают более выгодное положение на рынке труда.

Сходный эффект наблюдался и в США в 1930-х годах. Иммигранты меняли имена на традиционно американские, чтобы повысить свои шансы на трудоустрой­ство и достойный заработок. Смена имени на одно из самых популярных (Джон или Уильям) в среднем означала увеличение заработка на 14%, причем эффект был больше для выходцев из Южной Европы и не евреев (Biavaschi et al., 2013). 

Неэкономические последствия иностранных имен для их носителей

 Чуждые имена могут повлиять не только на успех их носителей на рынке труда, но и иметь последствия для других сторон их жиз­ни — например образования, рождения детей, счастья. Однако работ, устанавливающих подобную связь, значительно меньше, чем исследо­ваний эффектов для рынка труда. И почти все они показывают роль имени в сфере образовательных достижений.

Так, учителя склонны ставить детям с типично «черными» име­нами менее высокие оценки и в целом ожидать от них меньшего, чем от носителей других имен (Figlio, 2005). Таким образом, предполага­ется, что в системе образования дискриминация идет не по расовому признаку, а по социальному: учителя подсознательно воспринимают типично «черные» имена как принадлежность к низшему классу и не ждут успехов от таких учеников. При этом разницу можно увидеть даже между детьми из одной семьи, где у одного ребенка типично «черное» имя, а у другого нет.

Схожую дискриминацию обнаруживают и результаты эксперимента с оценкой эссе, случайным образом подписанных турецкими и немецкими именами и высланных учителям школ в двух регионах Германии[10]. Эссе с распространенными немецкими именами (например, Макс или Стефан) получили более высокие оценки, чем эссе с распространенными турецкими именами (Севда или Хакан), что связано с лучшими ожиданиями успехов от немецких школьников, нежели от турецких (Sprietsma, 2013).

В итоге и количество лет образования у носителей культурно иных имен может быть меньше, и дальнейшие успехи в жизни у них могут быть хуже. В частности, было показано, что обладатели «более черных»[11]имен получают меньшее по длительности образование (Aura, Hess, 2010)[12].

В целом исследований о роли имен для неэкономических переменных совсем немного. И сталкиваются они с проблемой отделе­ния эффекта имени от эффекта начальных условий жизни индивида. Организовать полевой эксперимент для более четкого выявления влия­ния имени на неэкономические аспекты жизни индивида значительно сложнее, чем организовать эксперимент для понимания ситуации на рынке труда или в сфере образования. 

Имена или начальные условия?

Исследования роли имен связаны с серьезной проблемой нали­чия множества факторов, которые могут влиять на экономические и неэкономические успехи индивида. Так, жизнь в районе с высокой безработицей и преступностью и неблагоприятные условия при рож­дении (например, наличие молодой матери-одиночки) негативно влия­ют на возможности получения образования и дальнейшей успешной социализации. Носители культурно чужеродных имен могут часто сталкиваться именно с такими неблагоприятными начальными усло­виями. Подобные имена могут также просто даваться детям матерями, живущими в неблагоприятных условиях, и быть отражением более низкого социально-экономического статуса (Aura, Hess, 2010; Fryer Jr., Levitt, 2004). В итоге может быть так, что совсем не имя определит многое в жизни человека, а эти начальные условия. А имя будет не причиной, а следствием таких условий.

Можем ли мы в таком случае утверждать, что имя влияет на жизнь человека? По-видимому, да. Исследователи предпринимают разные попытки достоверно установить влияние имени. В этом помо­гает упоминавшаяся ранее методика полевых экспериментов, позво­ляющая сформировать экспериментальную и контрольную группы со случайным отбором входящих в эти группы и приписывать различия между этими группами эффекту имени. Для более четкого установ­ления роли имен могут использоваться и иные техники, например сравнение результатов детей из одной семьи, которое, по сути, означает контроль на одинаковые начальные условия и гены (Figlio, 2005). Но есть работы, в которых при учете начальных условий влияние имен не обнаруживается.

Так, Фрайер и Левитт (Fryer Jr., Levitt, 2004), анализируя успешность жен­щин, рожденных в 1973 — 1974 гг. в Калифорнии, приходят к выводу о том, что имя не определяет (или почти не определяет) разницу между носителями «чер­ных» и «белых» имен — в имущественном положении, количестве лет образования, возрасте рождения первого ребенка и т. п.  Имя, как показывают авторы, является скорее отражением социально-экономического статуса индивида, и его эффект при контроле на начальные условия жизни индивида становится пренебрежимо малым или вовсе исчезает. В целом, как отмечают авторы, в 1980 — 1990-х годах типич­но «черные» имена давали своим детям женщины с низким уровнем образования, молодые и незамужние. Аналогичный анализ имен 6000 американцев показал, что значимость части переменных, демонстрирующих успешность в жизни, пропадает при контроле на разного рода индикаторы начальных условий жизни индивида — пол, возраст, расу, образование родителей, наличие родителя, рожденного за пределами США, религию и т. п. (Aura, Hess, 2010)[13].

Таким образом, вопрос о роли начальных условий жизни человека остается открытым. Это и понятно — подобные исследования связаны с серьезной проблемой эндогенности и требуют детальных данных об индивидах, с их именами и начальными условиями жизни. Но они могут дать новые ответы на вопросы о влиянии неоднородности, об инертности культуры и возможностях ее адаптации посредством выбора имен для детей[14], о культурной трансмиссии и препятствиях на ее пути.

* * *

Культура влияет на экономическое развитие, и предложенный выше анализ культурных факторов, транслирующих влияние с микро- на макроуровень, позволяет сформировать картину подобного влияния. Важным фактором при этом оказывается неоднородность общества, которая, как правило, негативно воздействует на производство общест­венных благ, управление общими ресурсами, коллективные действия. Наиболее часто исследуется этнолингвистическая неоднородность, хотя помимо этничности и языка есть не менее важный идентификатор куль­турной принадлежности индивида, формирующий отношение к нему окружающих, — его имя. Имя содержит информацию о культурных нормах индивида, его этнической и расовой принадлежности, языке, религии и формирует отношение окружающих к его носителю. При этом в отличие от языка или этничности имя содержит элементы ассимиляции и адаптации индивида к культурной среде, в которой он оказался. И с этой точки зрения имя является более «чистым» индикатором культуры, учитывающим ее изменчивость.

Рассматривая разнообразные культурные факторы, мы сосредоточились на микроуровне и стремились показать, каких успехов достигли исследования в области культуры, что удалось эмпирически продемонстрировать в столь непростой для количественных исследований обла­сти. При этом за рамками осталось множество проблем — определений культуры, ее измерений, установления причинно-следственных связей, эндогенности. Так, зачастую мы наблюдаем замкнутый круг влия­ния — хорошие институты формируют культуру, а она, в свою очередь, начинает поддерживать хорошие институты. И отделить эффект имен­но культуры от эффекта других переменных, которые ее формируют, бывает крайне трудно.  Однако в настоящей статье проанализированы работы, авторы которых применяют многочисленные способы решения проблем эндогенности и причинно-следственных связей. Поэтому мы можем с уверенностью говорить о том, что рассмотренные нами при­меры влияния культуры эмпирически обоснованы.

Список литературы 

Вебер М. (1990). Протестантская этика и дух капитализма // Вебер М. Избранные произведения. М.: Наука [Weber M. (1990). The Protestant ethic and the spirit of capitalism. In: Weber M. Selected writings. Moscow: Nauka (In Russian).]

Ager P., Bruckner M. (2013). Cultural diversity and economic growth: Evidence from the USduring the age of mass migration. European Economic Review, Vol. 64, No. C, pp. 76 — 97.

Aghion P., Algan Y., Cahuc P. (2011). Can policy affect culture? Minimum wage and the quality of labor relations. Journal of the European Economic Association, Vol. 9, No. 1, pp. 3—42.

Aghion P., Tirole J. (1997). Formal and real authority in organizations. Journal of Political Economy, Vol. 105, No. 1, pp. 1—29.

Alesina A., Baqir R., Easterly W. (1999). Public goods and ethnic divisions. Quarterly Journal of Economics, Vol. 114, No. 4, pp. 1243 — 1284.

Alesina A., Devleeschauwer A., Easterly W., Kurlat S., Wacziarg R. (2003). Fractionalization. Journal of Economic Growth, Vol. 8, No. 2, pp. 155 — 194.

Alesina A., FerraraE.L. (1999). Participation in heterogeneous communities. NBER Working Papers, No. 7155.

Alesina A., La FerraraE. (2002). Who trusts others? Journal of Public Economics, Vol. 85, No. 2, pp. 207—234.

Alesina A., La FerraraE. (2005). Ethnic diversity and economic performance. Journal of Economic Literature, Vol. 43, No. 3, pp. 762 — 800.

Alesina A., Giuliano P. (2011). Preferences for redistribution. In: J. Benhabib, A. Bisin, M. O. Jackson (eds.). Handbook of Social Economics. Amsterdam: Elsevier, pp. 93 — 131.

Alesina A., Glaeser E., Sacerdote B. (2001). Why doesn't the UShave a European-style welfare system? NBER Working Papers, No. 8524.

Algan Y., Cahuc P. (2009). Civic virtue and labor market institutions. American Economic Journal: Macroeconomics, Vol. 1, No. 1, pp. 111 — 145.

Algan Y., Cahuc P. (2010). Inherited trust and growth. The American Economic Review, Vol. 100, No. 5, pp. 2060—2092.

Algan Y., HemetC., Laitin D. (2013a). The social effects of ethnic diversity at the local level: A natural experiment with exogenous residential allocation. Working Papers Sciences Po, No. 00843173.

Algan Y., Mayer T., Thoenig M. (2013b). The economic incentives of cultural transmission: Spatial evidence from naming patterns across France.CEPR Discussion Papers, No. 9416.

Anderson C. J., Paskeviciute A. (2006). How ethnic and linguistic heterogeneity influence the prospects for civil society: A comparative study of citizenship behavior. Journal of Politics, Vol. 68, No. 4, pp. 783 — 802.

Arai M., Thoursie P. S. (2009). Renouncing personal names: An empirical examination of surname change and earnings. Journal of Labor Economics, Vol. 27, No. 1, pp. 127—147.

Arikan G. (2013). Values, religiosity and support for redistribution and social policy in Turkey. Turkish Studies, Vol. 14, No. 1, pp. 34 — 52.

Arrrn;ada B. (2010). Protestants and Catholics: Similar work ethic, different social ethic. The Economic Journal, Vol. 120, No. 547, pp. 890 — 918.

Aura S., Hess G. D. (2010). What's in a name? Economic Inquiry, Vol. 48, No. 1, pp. 214—227.

Balan D. J., Knack S. (2012). The correlation between human capital and morality and its effect on economic performance: Theory and evidence. Journal of Comparative Economics, Vol. 40, No. 3, pp. 457—475.

Baland J.-M., Bardhan P., Das S., Mookherjee D., Sarkar R. (2007). Inequality, collective action and the environment: Evidence from firewood collection in Nepal. In: J.-M. Baland, P.K. Bardhan, S. Bowles (eds.). Inequality, Cooperation and Environmental Sustainability. Princeton: Princeton UniversityPress, pp. 246 —274.

Bandiera O., Barankay I., RasulI. (2005). Cooperation in collective action. Economics of Transition, Vol. 13, No. 3, pp. 473 — 498.

Banerjee A., Iyer L., Somanathan R. (2005). History, social divisions, and public goods in rural India. Journal of the European Economic Association, Vol. 3, No. 2-3, pp. 639 — 647.

Becker S.O., Woessmann L. (2009). Was Weber wrong? A human capital theory of Protestant economic history. The Quarterly Journal of Economics, Vol. 124, No. 2, pp. 531—596.

Beine M., Docquier F., Ozden Q. (2011). Diasporas. Journal of Development Economics, Vol. 95, No. 1, pp. 30 — 41.

Bellini E., Ottaviano G. I., Pinelli D., Prarolo G. (2013). Cultural diversity and economic performance: evidence from European regions. In: R. Crescenzi, M. Percoco (eds.). Geography, Institutions and Regional Economic Performance. Heidelberg etc.: Springer, pp. 121 — 141.

Bertrand M., Mullainathan S. (2004). Are Emily and Greg more employable than Lakisha and Jamal? A field experiment on labor market discrimination. American Economic Review, Vol. 94, No. 4, pp. 991 — 1013.

Beugelsdijk S., Maseland R. (2011). Culture in economics: History, methodological reflections and contemporary applications. Cambridge: Cambridge University Press.

Biavaschi C., Giulietti C., Siddique Z. (2013). The economic payoff of name Americanization. IZA Discussion Paper, No. 7725.

Bisin A., Verdier T. (2001). The economics of cultural transmission and the dynamics of preferences. Journal of Economic Theory, Vol. 97, No. 2, pp. 298—319.

Black S. E., Lynch L. M. (2001). How to compete: the impact of workplace practices and information technology on productivity. Review of Economics and Statistics, Vol. 83, No. 3, pp. 434 — 445.

Blanchard O., Philippon T. (2004). The quality of labor relations and unemployment. NBER Working Papers, No. 10590.

Bloom N., Sadun R., Van Reenen J. (2012). The organization of firms across countries. Quarterly Journal of Economics, Vol. 127, No. 4, pp. 1663 — 1705.

Boroditsky L. (2010). Lost in Translation: New cognitive research suggests that language profoundly influences the way people see the world; A different sense of blame in Japanese and Spanish. Wall Street Journal. July 23.

Botticini M., Eckstein Z. (2007). From farmers to merchants, conversions and diaspora: Human capital and Jewish history. Journal of the European Economic Association, Vol. 5, No. 5, pp. 885 — 926.

Butler J., Giuliano P., Guiso L. (2009). The right amount of trust. NBER Working Papers, No. 15344.

Carroll J. B. (ed.) (1956). Language, thought, and reality: Selected writings of Benjamin Lee Whorf. Cambridge, MA: MIT Press.

Chen D. L., Lind J. T. (2005). The political economy of beliefs: Why fiscal and social conservatives/liberals come hand-in-hand. Annual Meeting of the American Political Science Association. Available at SSRN: http://ssrn.com/ abstract=2470325.

Chen M. K. (2013). The effect of language on economic behavior: Evidence from savings rates, health behaviors, and retirement assets. American Economic Review, Vol. 103, No. 2, pp. 690—731.

Clark A. E., Lelkes O. (2005). Deliver us from evil: Religion as insurance. PSE Working Papers, No. 2005-43.

Collier P. (2000). Ethnicity, politics and economic performance. Economics & Politics, Vol. 12, No. 3, pp. 225—245.

Disdier A.-C., Head K., Mayer T. (2010). Exposure to foreign media and changes in cultural traits: Evidence from naming patterns in France. Journal of International Economics, Vol. 80, No. 2, pp. 226—238.

Easterly W., Levine R. (1997). Africa's growth tragedy: Policies and ethnic divisions. Quarterly Journal of Economics, Vol. 112, No. 4, pp. 1203 — 1250.

Ely R. J., Thomas D. A. (2001). Cultural diversity at work: The effects of diversity perspectives on work group processes and outcomes. Administrative Science Quarterly, Vol. 46, No. 2, pp. 229—273.

Esteban J., Ray D. (1999). Conflict and distribution. Journal of Economic Theory, Vol. 87, No. 2, pp. 379 — 415.

Fernandez R., Fogli A. (2005). Culture: An empirical investigation of beliefs, work, and fertility. NBER Working Papers, No. 11268.

Fernandez R., Fogli A., Olivetti C. (2004). Mothers and sons: Preference formation and female labor force dynamics. Quarterly Journal of Economics, Vol. 119, No. 4, pp. 1249 — 1299.

La FerraraE. (2003). Kin groups and reciprocity: A model of credit transactions in Ghana. CEPR Discussion Paper, No. 3705.

La FerraraE., Chong A., Duryea S. (2012). Soap operas and fertility: evidence from Brazil. American Economic Journal: Applied Economics, Vol. 4, No. 4, pp. 1—31.

Figlio D. N. (2005). Names, expectations and the black-white test score gap. NBER Working Papers, No. 11195.

Fisman R., Miguel E. (2007). Corruption, norms, and legal enforcement: Evidence from diplomatic parking tickets. Journal of Political Economy, Vol. 115, No. 6, pp. 1020 — 1048.

Fryer Jr. R. G., Levitt S. D. (2004). The Causes and Consequences of Distinctively Black Names. Quarterly Journal of Economics, Vol. 119, No. 3, pp. 767—805.

Ginsburgh V.A., Weber S. (2014). Culture, linguistic diversity, and economics. In: V. A. Ginsburgh, D. Throsby (eds.). Handbook of the economics of art and culture, Vol. 2. Amsterdam: Elsevier, pp. 507—543.

Giuliano P. (2007). Living arrangements in Western Europe: Does cultural origin matter? Journal of the European Economic Association, Vol. 5, No. 5, pp. 927—952.

Givati Y., TroianoU. (2012). Law, economics, and culture: Theory of mandated benefits and evidence from maternity leave policies. Journal of Law and Economics, Vol. 55, No. 2, pp. 339—364.

Guiso L., Sapienza P., Zingales L. (2000). The role of social capital in financial development. NBER Working Papers, No. 7563.

Guiso L., Sapienza P., Zingales L. (2003). People's opium? Religion and economic attitudes. Journal of Monetary Economics, Vol. 50, No. 1, pp. 225—282.

Guiso L., Sapienza P., Zingales L. (2006). Does culture affect economic outcomes? Journal of Economic Perspectives, Vol. 20, No. 2, pp. 23 — 48.

Guiso L., Sapienza P., Zingales L. (2011). Civic capital as the missing link. In: J. Benhabib, A. Bisin, M. O. Jackson (eds.). Handbook of Social Economics. Amsterdam: Elsevier. pp. 417—480.

Hartenian L. S., Gudmundson D. E. (2000). Cultural diversity in small business: Implications for firm performance. Journal of Developmental Entrepreneurship, Vol. 5, No. 3, pp. 209—219.

Helliwell J. F., Putnam R. D. (2007). Education and social capital. Eastern Economic Journal, Vol. 33, No. 1, pp. 1 — 19.

Helliwell J. F., Wang S. (2011). Trust and wellbeing. International Journal of Wellbeing, Vol. 1, No. 1, pp. 42—78.

Henrich J. (2000). Does culture matter in economic behavior? Ultimatum game bargaining among the Machiguenga of the Peruvian Amazon. American Economic Review, Vol. 90, No. 4, pp. 973 — 979.

Hoff K. R., Pandey P. (2004). Belief systems and durable inequalities: An experimental investigation of Indian caste. World Bank Policy Research Working Paper, No. 3351.

Huntington S. P. (1991). The third wave: Democratization in the late twentieth century. Norman: University of Oklahoma Press.

James H. S. (2015). Generalized morality, institutions and economic growth, and the inter­mediating role of generalized trust. Kyklos, Vol. 68, No. 2, pp. 165—196.

Jordan J. (2014). Religious belief, religious denomination, and preferences for redistribution: A comparison across 13 countries. West European Politics, Vol. 37, No. 1, pp. 19—41.

Kennedy B. P., Kawachi I., Brainerd E. (1998). The role of social capital in the Russian mortality crisis. World Development, Vol. 26, No. 11, pp. 2029—2043.

Knack S., Keefer P. (1997). Does social capital have an economic payoff? A cross-country investigation. Quarterly Journal of Economics, Vol. 112, No. 4, pp. 1251 — 1288.

Knowles J., Postlewaite A. (2004). Do children learn to save from their parents? Unpublished Manuscript, Universityof Pennsylvania. URL: http://economics. yale.edu/sites/default/files/files/Workshops-Seminars/Macroeconomics/ postlewaite-040302.pdf.

Laham S. M., Koval P., Alter A. (2012). The name-pronunciation effect: Why people like Mr. Smith more than Mr. Colquhoun. Journal of Experimental Social Psychology, Vol. 48, No. 3, pp. 752—756.

Landes D. S. (1998). The wealth and poverty of nations: why some countries are so rich and some so poor. N. Y.: Norton.

Lee N. (2014). Migrant and ethnic diversity, cities and innovation: Firm effects or city effects? Journal of Economic Geography, Vol. 15, No. 4, pp. 769—796.

Lieberson S., Mikelson K. S. (1995). Distinctive African American names: An experimental, historical, and linguistic analysis of innovation. American Sociological Review, Vol. 60, No. 6, pp. 928 — 946.

McCleary R. M. (2007). Salvation, damnation, and economic incentives. Journal of Contemporary Religion, Vol. 22, No. 1, pp. 49—74.

McCleary R. M., Barro R. (2003). Religion and economic growth across countries. American Sociological Review, Vol. 68, No. 5, pp. 760—781.

McCleary R. M., Barro R. J. (2006). Religion and economy. Journal of Economic Perspectives, Vol. 20, No. 2, pp. 49—72.

Michalopoulos S., Papaioannou E. (2014). National institutions and subnational development in Africa. Quarterly Journal of Economics, Vol. 129, No. 1, p. 151.

Miguel E., Gugerty M. K. (2005). Ethnic diversity, social sanctions, and public goods in Kenya. Journal of Public Economics, Vol. 89, No. 11-12, pp. 2325—2368.

Minarik P. (2014). Religion and economic attitudes in post-communist transition. Post- Communist Economies, Vol. 26, No. 1, pp. 67—88.

Montalvo J. G., Reynal-Querol M. (2014). Cultural diversity, conflict, and economic development. In V. A. Ginsburgh, D. Throsby (eds.). Handbook of the Economics of Art and Culture, Vol. 2. Amsterdam: Elsevier, pp. 485—506.

Nunn N. (2008). The long-term effects of Africa's slave trades. Quarterly Journal of Economics, Vol. 123, No. 1, pp. 139 — 176.

Ottaviano G. I., Peri G. (2006). The economic value of cultural diversity: evidence from US cities. Journal of Economic Geography, Vol. 6, No. 1, pp. 9 — 44.

105 «Вопросы экономики», № 1, 2016

Ottaviano G. I., Prarolo G. (2009). Cultural identity and knowledge creation in cosmopolitan cities. Journal of Regional Science, Vol. 49, No. 4, pp. 647—662.

Pepinsky T. B., Welborne B. C. (2011). Piety and redistributive preferences in the Muslim world. Political Research Quarterly, Vol. 64, No. 3, pp. 491 — 505.

Perez-Villadoniga M.J., Prieto-Rodriguez J., Suarez-Pandiello J. (2014). Willingness to work and religious beliefs in Europe. International Journal of Manpower, Vol. 35, No. 1/2, pp. 147—165.

Philpott D. (2007). Explaining the political ambivalence of religion. American Political Science Review, No. 3, pp. 505 — 525.

Platteau J.-P. (2000). Institutions, social norms, and economic development. Amsterdam: Harwood.

Scheve K., Stasavage D. (2006). Religion and preferences for social insurance. Quarterly Journal of Political Science, Vol. 1, No. 3, pp. 255—286.

Sparber C. (2010). Racial diversity and macroeconomic productivity across US states and cities. Regional Studies, Vol. 44, No. 1, pp. 71 — 85.

Sprietsma M. (2013). Discrimination in grading: experimental evidence from primary school teachers. Empirical Economics, Vol. 45, No. 1, pp. 523 — 538.

Stegmueller D. (2013). Religion and redistributive voting in Western Europe. Journal of Politics, Vol. 75, No. 4, pp. 1064 — 1076.

Tabellini G. (2008). Institutions and culture. Journal of the European Economic Association, Vol. 6, No. 2-3, pp. 255—294.

Tabellini G. (2010). Culture and institutions: Economic development in the regions of Europe. Journal of the European Economic Association, Vol. 8, No. 4, pp. 677—716.

Woodberry R. D. (2012). The missionary roots of liberal democracy. American Political Science Review, No. 2, pp. 244—274.

Zak P. J., Knack S. (2001). Trust and growth. Economic Journal, Vol. 111, No. 470, pp. 295—321.