Имена городов в структуре локальных социо-культурных пространств

Автор анализирует участие возможности привязки знаково-символических комплексов к конкретным городам и парадоксы переименования.

Современные дискурсы по проблеме именования и переименования городов, чаще всего, рассматривают «названия» в качестве знаково-символической реальности. В этих контекстах, отражающих постмодернистские методологии социальных исследований, открывается широкий простор для участия исследователя в «языковых играх» современного интеллектуального мира. Как справедливо отмечает Д. Замятин, исследование которого оснащено именно постмодернистским инструментарием, происходит интенсивное наращивание знаково-символических «упаковок» городских названий, среди которых и литературные метафоры, и социально-политические («бандитский Петербург», «лужковская Москва»), и молодёжный сленг, и торговые марки и пр. и пр. В итоге, действительно, появляется некая виртуальная география названий, в которой к каждой точке пространства (городу) «привязано» довольно большое количество знаково-символических «упаковок».

     Не останавливаясь подробно в этих контекстах, мы хотим обратить внимание на те их особенности, которые обозначают пределы разрешающей способности постмодернистской парадигмы, а также рубежи, на которых заканчивается география «упаковок». Прежде всего, отметим то обстоятельство, что в мире городских «упаковок» всё чаще и чаще появляются повторы. Так в Западной Европе, как замечает Д.Замятин,  многие крупные города именуют себя «сердцем» Европы или какой-либо части Европы. Наименование «столица»  стало кочующим, так как ежегодно культурная столица Европы переезжает из города в город. То же самое наблюдается и в России. Нижний Новгород с осени 2002 г. живёт под знаком «Н.Новгород – столица Поволжья». В Приволжском федеральном округе действует проект «Культурная столица ПФО», в рамках которого звание «культурная столица» становится переходящим и кочует из одного областного центра в другой. Аналогичная история происходит не только с дополнительными наименованиями городов («сердце»,  «столица» и пр.), но и главными их названиями.  

Сколько существует Венеций? Оказывается отнюдь не одна, ибо Санкт-Петербург, например, не редко называется «Северной Венецией» и этот случай не единственный. Поэтому на карте городских «упаковок» название «Венеция» появится в целом ряде мест, причём число этих мест имеет тенденцию роста. В 1993-96 гг. Н.Новгород часто называли «российским Детройтом», что указывало на некие амбициозные планы по развитию Горьковского автомобильного завода. Следовательно «Детройт» встретится на карте городских «упаковок» так же не один раз. Из исторических, название «Рим», как известно, всплывало в разных географических точках, в том числе и в Москве (Москва – Третий Рим). А название детского города «Дисней-Ленд» стало нарицательным во второй половине ХХ веке. Дисней-ленды теперь есть везде. Не трудно показать, что аналогичным образом на карте знаково-символических «упаковок» появится море «Парижей», «Берлинов», «Амстердпмов» и пр. городов. Для такого символического клонирования названия города иногда достаточно, одного события, вроде, например, недели высокой моды в городе N-ске, чтобы на один день или даже на несколько часов он стал «Парижем».

            Короче говоря, попытки нарисовать географию городских «упаковок» заведомо обречены на провал, так как в этом мире «география» невозможна. Мир знаков и образов устроен так, что «всё может быть везде»: Париж может быть везде, Москва может быть где угодно и т.д. Кроме того, «Москва» может оказаться на месте Парижа, а «Париж» – на месте Москвы и притом – только на пару часов. А потом всё поменяется снова. Этот мир по природе своей агеографичен, он провозглашает конец географии.

            Второе обстоятельство, на которое хочется обратить внимание, состоит в том, что, например, город Москва есть в России и есть в США, город Санкт-Петербург есть в России и есть в США и примеры можно продолжать. Но несмотря на одноимённость «упаковок», «москвичи» российские и «москвичи» американские, «питерцы» российские и  «питерцы» американские – это совершенно разные люди. Внутренняя жизнь, внутреннее пространство российской Москвы устроена по-российски, а внутренняя жизнь и внутреннее пространство американской Москвы – по-американски. Это достаточно очевидное обстоятельство и станет отправной точной нашего дальнейшего рассуждения. Главное, на что указывают одноименные города – это то, что под наименованием города скрывается особым образом устроенный, особым образом организованный городской социум, живое социальное пространство города, которое не передаётся вместе с названием. Более того, именно это живое, своеобразное социальное пространство города позволяет нам понимать, в чём отличие Москвы (российской) от Москвы  (американской).

            Такой подход особенно важен для исторических городов, которые в Росси составляют особое и довольно многочисленное семейство. Мы исходим их того, что социальное тело города – это живое городское сообщество людей, городская «община», которая является носителем свойственных ей фоновых практик: способов повседневной публичной активности, повседневной профессиональной деятельности, коммуникаций во внутреннем пространстве города. Сюда относится то, что обычно называют традициями, социальными привычками, обрядами, образом жизни, свойственными «этой» местности, «этому» городскому сообществу. Наиболее заметны и наиболее изучены речевые фоновые практики, так что достаточно хорошо известна география диалектов. В Н.Новгороде говорят немного на «о», а в Москве – на «а» и т.д. В Южной Корее, и вообще в Азии, локальные фоновые практики различаются на уровне гастрономических пристрастий: например, в г. Бусане едят более острую пищу, чем в близлежащих городах. А в Германии неотъемлемой частью локальных фоновых практик является пивоварение: в каждой Земле местные традиции пивоварения бережно сохраняются. Во Франции – это фоновые практики виноделия и т.д.

«Общинность» и «традиционализм» фоновых практик и социальной организации городских сообществ – это результат работы структур социально исторической памяти этих локальных сообществ, вторым продуктом которой является локальная самоидентичностьжителей города. Социальное тело исторического города, т.е. - живая повседневная активность сообщества во внутреннем пространстве города, - таким образом, обладает тремя структурными «узлами»: а) структуры социально-историчесеой памяти – базовый «узел»; б) фоновые практики, в том числе практики самоорганизации – то есть «экстериорное» проявление работы структур социально исторической памяти; в) локальная самоидентичность – то есть «интериорное» проявление работы структур социально-исторической памяти. Оставляя за рамками настоящей статьи тему, связанную с самими структурами социально-исторического памятования (она рассмотрена в др. работах), остановимся на роли фоновых практик и локальной самоидентификации в контексте вопроса о переименовании городов.

Парадоксы переименования

В российской  практике переименований городов в последние несколько десятилетий можно отметить один парадокс. Суть его в том, что в одних случаях новое название города быстро «приживается», а в других – быстро «отторгается». Например, переименование г. Горького в Нижний Новгород оказалось органичным: новое (возвращённое историческое) наименование города быстро стало привычным. Совершенно противоположный пример – попытка конца 70-х гг. ХХ в. переименовать  г. Рыбинск в Андропов. Новое наименование не «прижилось»: административным решением оно появилось и тем же путём исчезло, не оказав никакого влияния на жизнь внутреннего социокультурного пространства города. Парадоксы такого рода требуют внимательного рассмотрения, так как с ними связана главная проблема «переименованных городов»: вопрос о том, какие социальные силы способны удерживать имя города в качестве признанного «знамени», «визитной карточки», а какие социальные силы способны его отторгнуть.

Приступая к этой проблеме необходимо оговориться, что термин «имя» мы понимаем согласно отечественной философской традиции имяславия (П. Флоренский, А.Лосев). Имя, если говорить об этой дефиниции в широком социально-философском смысле, – это предметная фиксация  и предметная презентация системы фоновых практик и мира отношений личности или локального сообщества людей. Иными словами, когда мы говорим «имя», то имеем в виду, что это чей-то элемент самоименования и в этом смысле – элемент чьей-тосамоидентичности. Имя человека, соответственно, - это элемент предметного самоименования, самовыражения личностного мира человека. Имя города – это элемент предметного самоименования, самоопределения  городского локального сообщества. 

Для контекста, в который мы намерены войти, необходимо ещё понятие «название»города. «Название» города – это географический термин, отражающий институционально-административный, и в этом смысле чисто географический, статус имени города. Сразу можно заметить, что «название» города и «имя» города имеют разную социальную природу,  могут не совпадать. «Имя» - это форма самоопределения, которая держится на фоновых практиках городского сообщества, держится на энергии локальной самоидентичности, тогда как «название» утверждается специальными нормативными актами вместе, например, с  административно-территориальным делением. Если за «именем» города стоит работа структур социально-исторической памяти городского сообщества, но за «названием» стоит работа административно-политических мегамашин. В этом принципиальная разница. «Нижний Новгород», например, это и «имя» и «название», то есть удачный случай совпадения, когда работа административно-политической мегамашины совпала с направлением работы структур социально-исторической памяти городского сообщества.

Для полноты глоссария необходимо ввести ещё и понятие «брэнд». Брэнд, как маркетологический термин, отражает способность специально созданных образов обеспечивать продвижение товаров в мире рыночных отношений. Функциональное назначение брэнда состоит в том, что он (своими средствами) обеспечивает получение прибыли. Иначе говоря, существование брэндов поддерживается благодаря интенсивной работе финансово-экономических мегамашин. Брэнды поддерживаются до тех пор, пока выполняют свою функцию. Как только брэнд перестаёт обеспечивать прибыль – он исчезает, меняется другим. Это надо учитывать потому, что наименование города может жить и поддерживаться в качестве «брэнда».

Таким образом, в социальном бытии наименования города мы выделяем три грани: а) «имя» – социокультурная форма наименования, поддерживаемая активностью локальных фоновых практик и идентичностей; б) «название» – институциональная форма наименования, поддерживаемая работой политико-административных мегамашин, в) «брэнд» – рыночно-технократическая форма наименования, поддерживаемая работой финансово-экономических мегамашинами. Сочетание «работы» трёх названых источников влияния определяет наименование города – его смысл и его вербальную форму. Если говорить о Н.Новгороде, то  переименование в 1991 г. оказалось органичным, так как это наименование было воспринято городским сообществом в качестве «имени», а политическим и бизнес-сообществом – и как «брэнд». В частности, именно брэндовый элемент нового наименования поддерживался в слогане «Н.Новгород – российский Детройт». Парадоксы переименования возникают именно от сочетания трёх названных социальных граней наименования.

Предметные формы самоопределения города

Наменование города в нашем контексте – это лишь одна из форм его предметного самоопределения, - вербальная форма. Есть и другие, из которых наиболее важны а) устойчивые фоновые практики и б) планировка и архитектура города. Устойчивые фоновые практики – это повседневное, поведенческое и бессловесное выражение того, что собой представляют жители «этих мест». Фоновые практики задают все основные параметры внутреннего пространства города, его основные географические и навигационные «точки» и «места»: места для публичных самопрезентаций жителей друг перед другом (улицы, на которые принято выходить прогуляться в парадной одежде, как, например, Б.Покровская или Верхне-Волжская набережная в Н.Новгороде), места «для тусовок», места «для протестов» (как, например, «горбатый мостик» в Москве), «святые места» (например, озеро Светлояр) и пр. Эта география «живых» мест внутренних городских пространств, как правило, хорошо знакома коренным горожанам, но не видна постороннему взгляду проезжего или туриста. Причём именно этими топологиями «живых» мест города, прежде всего, и отличаются. Будучи также связанными с работой структур социально-исторической памяти локального городского сообщества, топологии «живых» мест могут быть достаточно устойчивы, «консервативны». Можно найти немало примеров, когда привычка жителей рабочих посёлков советского времени «тусоваться» у магазина, оставляет людей равнодушными к новому поселковому парку. Новый парк, как предложение перенести «отдых» в другую «живую» точку, остаётся не услышанным.

Более широко известны такого рода «перепланировки» внутренних «живых» пространств в связи с планами преобразования «советского села». Так, переселение сельских жителей из домов усадебного типа в 3-4-х этажные «коробки», предпринятое в 70-80-е гг. ХХ в., предлагало радикально изменить весь образ жизни деревни. Но образ жизни оказался «прочнее», и  «коробки» быстро стали «обрастать» огородами, хлевами и т.д. Другой яркий пример – повсеместное строительство административных центров с обязательной площадью для парадов и трибуной «для начальства». Чаще всего, такие площади так и не становились местами публичных презентаций населения и большую часть времени пустовали.

Незаметно в наше поле зрения попала архитектурно-планировочная форма самоопределения города. Это форма предметно-материальной фиксации структур внутреннего пространства: фиксация связанности и изолированности различных его «живых» точек. В этом плане архитектурно-градостроительное тело города – это его «живая» топология, застывшая в камне. С другой стороны, в камне застывает также и административно-политические, нормативные практики власти. Власть утверждает генеральные планы, типовые проекты и тем самым преобразует пространство города в соответствии со своими интересами, которые далеко не всегда могут гармонировать с топологией «живых» мест. В настоящее время, помимо власти, ещё и бизнес активно воплощает в камне своё видение городского пространства, так что архитектурно-градостроительное тело города представляет собой окаменевший продукт активности фоновых практик, власти и бизнеса.

Любопытный образец динамики этого сочетания даёт феномен «блуждающего» центра Н.Новгорода. Дело в том, что с конца ХIХ в. и до 1917 г. центром «живого» внутреннего пространства города была Нижегородская ярмарка, расположенная на низком берегу реки Оки. В «тени» его пребывал административный центр, находившийся на территории Нижегородского Кремля – на высоком берегу. Эта «бинарная» структура центра дореволюционного Н.Новгорода стала радикально меняться, начиная с 20-30-х гг., когда началось строительство Горьковского автомобильного завода и вместе с ним Социалистического города («Соцгород», как теперь называется этот район), расположенного также на нижнем берегу Оки. В тех же местах рос кораблестроительный завод «Красное Сормово», др. предприятия. Эти заводские окраины и стали олицетворять новый «живой» центр города. После Великой Отечественной войны был восстановлен и реконструирован Нижегородский Кремль, который вновь стал административным (бюрократическим) центром города. Но новой власти нужно было иметь ещё и отдельный публично-административный центр, который было решено сделать поодаль от сохранившегося главного здания  Нижегородской ярмарки: так на низком берегу Оки появилась площадь Ленина с самым большим в городе памятником Ленину. Это была площадь для демонстраций, для фиксации публично-политического центра города. С началом российских реформ 1991 г. публично-политический центр города «возвращается» на территорию Нижегородской ярмарки: брэндами города становятся слова «Ярмарка», «Нижний Новгород – карман России», «губернатор (Немцов)». За «словами» стоит фактическая и существенная переориентация внутреннего пространства города с «памятника Ленину» на «здание Ярмарки». Названные «точки» отстоят друг от друга на какие-то 300-400 м., но живое социальное пространство города улавливало эту, казалось бы, незначительную величину. Конечной же точкой всего блуждания является «возвращение» центра на высокий берег – на территорию Нижегородского Кремля и на прилегающую к нему площадь Минина, которые стали и «живым» и «административным» центром и «брэндом» города. Этот бегло описанный пример позволяет заключить: движение наименований города как правило скрывает за собой тектонические сдвиги в его внутреннем пространстве – как изменения топологии «живых» мест, так и реорганизации архитектурно-планировочного тела города. Переименование города становится органичным, если оно представляет собой логическое завершение трансформаций его внутреннего пространства, и, прежде всего, трансформаций фоновых практик и топологии «живых» мест. И, напротив, переименование не будет органичным, если, оно не является проявлением активности  внутреннего пространства города.

Публиковалось:  Возвращённые имена: Идентичность и культурный капитал переименованных городов России. Н.Новгород: IREX, «Профессионалы за сотрудничество», 2004. Стр. 24-30