Светский иконостас Николая Симкина

Эту свою работу я предварил эпиграфом: «Художество изобразительное стоит на границе словесного повествования, но без словесной ясности». Слова эти принадлежат учёному-физику, математику, электротехнику и богослову, священнику Павлу Флоренскому, погибшему в концентрационном лагере на Соловках в конце 30-х годов.

Недавно попал мне случайно в руки каталог картин художников города Волжского. Это замечательно, что их так много у нас. И кистью все они работают умело. И у этого вот есть что интересного. И у этого вот. И вот тоже ещё. Но открываешь каталог на тех страницах, где 16 репродукций картин Николая Симкина... Какая радость, какое счастье для ума/души - смотреть на эти картины! Радость/счастье не потому, что на них... - ну, душеприятственное, роскошножизненное какое-нибудь там, - нет, твоя радость от всех этих работ - она через встречу с грустной, прекрасной человечностью создавшего эти полотна мастера.

Мне захотелось встретиться с этим художником. Я нашел его мастерскую, представился, сказал, что работы его произвели на меня сильное впечатление и что мне очень потребно высказаться/написать о его полотнах. Попросил его указать на ту картину из числа 16-ти, имевшихся в альбоме (а все они, на моё восприятие, однотемны), в которой ему удалось, как он думает, предельно явственно выразить своё мирочувствие. Он ткнул пальцем в картину, название которой - "Наша уха". Я рассмеялся, обрадованный. Вышло, значит, так, что программную его работу я распознал/почувствовал верно.

Ну, раз это так, попробую тогда я сказать словами то, что Николай Симкин так поэтично, так умно поведал нам своей замечательной кистью.

Читаем у Ф. Достоевского: "Человек более всего и живёт, когда он в разладе с действительностью."

А чем живет мысль/душа Николая Симкина? А вы всмотритесь в его картины/иконы. Они ведь все - это постоянное размышление их автора о наиболее правильной организации человеческого бытия. Вы спрашиваете, а как это понимать надо "наиболее правильное"? А это значит то, что есть наиболее "в порядке вещей". А этот порядок - он природный такой. Порядок, существовавший миллионы и миллионы лет. Возраст человечества определяется одними учёными в 2,5 миллиона лет, другими - в 1,5 миллиона. Да, вы правы:  человек никогда не мирился с существующим "порядком вещей". Он всегда стремился быть преобразователем этого природного порядка. Но всё же эти все его преобразования - были они всё-таки его прилаживаниями себя к Природе, - были нелегким, но мирным с ней сотворчеством. И человек, будучи одним из природных порождений, - он среди природы чувствовал себя... - он чувствовал, что он у себя дома. Конечно, никакой это был не рай. Но - его роднойдом. Дом, в котором он был самостоятельным тружеником, был здесь он хозяином самому себе. Был - любящим своё всё, им сотворенное. Любящим то, из чего творил он всё это своё. Любящим то, среди чего творил он всю свою жизнь.

Нет, мы вовсе не склонны идеализировать прежнее бытие человеческое. Из 17-ого века говорит нам о крестьянской жизни японский поэт Мацуо Басё: "Полоть…жать…//Только и радости летом - //Кукушки крик".

А какие радости нам-то сейчас, когда не надо нам ни полоть, ни жать? Это кто придумал так ядовито обозвать современного массового человека: "оффисный планктон"?

Вот, значит, как сбылось это наше мечтание - избавиться от нелегкого труда жизни. Да, вот как измыслили мы обустроить свою жизнь - это в последние-то самые десятилетия прежней двухмиллионолетней истории нашего существования.

Вот про эти измышления - это, значит, про то, как нам удалось избавиться от зависимости от Природы, и про то, что есть цена этого нашего избавления, и про то, как мы можем - сможем ли?! - сохранить в себе способность, готовность на подвиг любви к самостийности Природы и к своей собственной самостийности, - обо всём этом говорит нам своими полотнами Николай Симкин.

...Шестнадцать полотен в иконостасе Николая Симкина. Расположение их относительно друг друга, думаю, совсем не случайное.

Вот он в верхнем левом углу портрет-вопросо нас с вами сегодняшних и о тех, что жили... жили до нас.

Это кто - на этой иконе? Это крестьянин? Или же это лик неизвестного нам святого? Автор этой иконы дал ей название - "Космонавт". Но с чего это такие морщины на лбу у этого "покорителя космоса"? Чему так он недоумевает? Что за смятенность это в его взгляде? Какая в них скорбь! О чём это скорбит он? И эта резкая складка между бровей - белесых, светлых бровей? Он что - силится понять какое-то ему никак не понятное? Он - вроде бы такой сильный - какая прекрасная у него голова! Какой сильный ствол его шеи! какие мощные плечи! Так почему же тогда, перед чем же - такой он сейчас бессильный-то?! В каком тупике мысли он сейчас? В какую безысходность уставлен его взгляд? Какая это мука у него в уме/душе?

А про эту муку в наше время считается неуместным - и совсем ещё недемократичным, да! - спрашивать/говорить.

Но художник Николай Симкин сказал нам всё про эту муку, создав/породив этот вот уродливый гибрид православной иконы и posterʼa. Сказал всё об этой муке, поместив ... - нет, забросив! - то ли природного праведника (а он же - крестьянин), то ли руссколикого святого (а есть ли какая разница меж ними-то?!) - забросив его на границу между мертвой чернотой космоса и нежной синевы нашей земли.

В тесном соседстве с "Космонавтом" - полотно под названием "Русь".

Русь? Её уже давным-давно нет. И нет уже и СССР, и СНГ нет, бывших ещё совсем недавно вот на месте её, Руси - то, великих пространств.

Но - есть память, есть скорбь об ушедшем давным-давно.

И  - никакой (ведь никакой?) нет у нас печальной мысли об ушедшем в самое-то последнее время. Памятником этому ушедшему - сгинувшему! - вон те, виднеющиеся чуть в синеватой степной дали, жалкие бетонные пятиэтажки.

Да заткнитесь вы, пустодушные, про наш - вами выдуманный он! - снобизм. У нас речь идет про то, что мы действительно живём, - это когда мы любим то, из чего складывается наша жизнь: когда то есть мы любим наше материальное окружение и любим то, что делаем мы среди этого разнообразного материального и что делаем с ним самим.

Меж двух гор - они в закатных, последних лучах солнца - меж подножий этих гор синеет, светится быстрина бегущей с далёких ледников река. Бежит она из краёв прекрасной неизменности, из краёв вечной красоты... Бежит к нам она и этому нашему с вами... - дайте-ка вы сами ему, нашему этому, название/определение!

В это наше - смотрит печально, настороженно вершина правой горы. Вы ведь различили скорбный профиль этого каменного исполина?

И смотрит пустыми глазницами гора-лысый-череп, с ладонью навеки в думе прижатой к виску, - смотрит в сторону долине противоположную. В этом взоре - в этом вроде бы пустом взоре - в нём вопрошание-моление: где, где есть спасение нашему с вами любимому? Есть ли оно?! есть ли?!

Третье полотно рассматриваемого нами иконостаса - "Дороги". Все краски этого полотна - краски естественного мира. Светло-коричневы степные, ветвистые просёлки… Всмотритесь в них: они напоминают... да, какое-то есть в них сходство - живое, трогательное, поэтичное!  - с человеческими фигурами - сходство с людьми, торивших и торивших эти тропы-пути в продолжении жизни многих, многих поколений.

Белёсо-зеленоватая непаханная степь. Местами синеют по ней низины да низинки… И этот дальний, в туманце легком, горизонт… И не различить тебе уже, где небо там, а где земля... Смотрел бы да смотрел ты на это полотно: сколько тебе прежней твоей жизни вспоминается через встречу с этим полотном!

 И - магия этого полотна! Ты ведь просто заворожён живой этой пустынностью... Заворожён вольным - бескрайним! - простором этой земли…

 Магияэтого полотна - она через "простой" технический приём: всё дело тут в особого рода ракурсе: ведь мы видим/чувствуем эту степь, как бы находясь надней, - она отстранена от нас. Она есть… она есть мираж. Мираж, который живет в душе автора этого полотна - иконы.

Есть, есть ли где ещё такая степь и такие дороги?

 Но если они и остались ещё где-то... то нас-то там нет! И во всю, всю нашу жизнь - нас с вами уже там  никогда, никогда не будет.

Но мы, возможно, побываем с вами в Дубае. Или ещё в каком-либо подобном шикарном увеселительном месте.

……………………………………………………………………………….

Мы жили здесь - среди живой, - прекрасноликой! – природы. Какие там, у Неё, были краски, запахи, звуки! Над головою нашей было небо, - всегда одно и тоже. И в каждый новый день - всегда другое. Оно никогда не делалось нам совсем уж чтоб привычным. Мы никогда не переставали на него дивиться и дивиться… Это небо - оно учило тебя - как-то странно так! каким-то тихим магическим образом! - учило тебя оно своей вечно-текучей неизменностью строить в уме/чувстве твоём покойную радость сотворения всей твоей жизни. Строить эту радость из обычных, повседневных твоих мыслей, чувств и всякого житейского твоего труда.

Земля... твоя земля.  О ней не скажешь, что ты жил на ней. У тебя об ней совсем другое чувство/понимание: одною слитной жизнью жил ты с ней.

Мы простились с живым чудом земли.

И с небом – мы тоже простились с ним.  Простились  - с ослепительной его синевой...с туманным перламутром недвижных облаков… с зеленым золотом закатов…

Мы променяли жизнь среди всего Природного на жизнь в комфортной барокамере города.

……………………………………………………………………………….

В станичке Ярыжки, на Бузулуке, домов брошенных, с заколоченными ставнями – их больше, чем тех, в которых еще живут старики. Помните, у А. Межирова: « Призрак жизни давней // На закате дня // Сквозь сердечко в ставне // Смотрит на меня »?

В этой станичке я слышал от одной молодой женщины про ее метания между родным ей местечком и областным нашим городом: «Тут родилась я. И люблю все-все, что есть тут. А томить вот вдруг начинает чувство тебя, что жизнь  - где-то там, в городе, большая, интересная. И бросишься туда ты, устроишься на завод. Место тебе дадут  в общежитии. Месяц, другой, третий живешь так. В троллейбусе утром на работу в давке людской едешь, а в памяти вдруг встанет родное: на самом бережку - ивняки сизые; мосточки, с которых белье полощешь; стожки сена; плетень вокруг нашего огородишка, а на кольях плетня – горшки черные сохнут на солнце, на ветерках. И рванешь из сутолоки, тесноты города, из всего этого постылого тебе – на волю, домой. Рванешь – к себе самой. А там опять начнет тебе казаться, будто б жизнь …проходит она мимо тебя. И – понесет тебя снова из дома в город».

О чем говорила мне эта женщина – это, видим, знаем мы, удел – драматический, болезненно-грустный удел - многих и многих сельчан.

Во втором, в третьем ли поколении превращаются они вот в такое-то:

Но были среди сельчан – а может, и сейчас они есть где – и такие, для которых расставание с Естественно-природным. да и просто только возможность такого расставания – было это для них в уме-то и чувстве как расставание с самою жизнью – давно-привычной, единственно-понятной, единственно-дорогою.

И они не простились с этой своей жизнью. Они так и остались там, среди своего родного, любимого. Остались там до самого своего конца.

Вот об этом драматическом – горестно, как горестно некоторыми переживаемом!  - уходе в прошлое,  тысячелетия и тысячелетия длившейся жизни, и поведал нам Николай Симкин своим полотном «Старик и рыба».

«Старик и рыба» - полотно-икона. Да, это послание нам от Николая Симкина. Послание, писанное традиционными для иконописи красками. Красками, которые есть символы вполне определенного смысла.

Нет, краски эти – они определенного смысла не по произволу какого-нибудь отдельного, пусть и замечательнейшего, художника (= творца).

Нет, они стали красками традиционного смысла через долгие наблюдения/очувствования многими талантами – поколениями талантов! – тех правд и истин, которые являет нам сама реальная жизнь.

– Правда явлена нам в красках?

Именно так, она явлена нам в том, чему присущи эти краски, с чем они неизменно всегда сопрягаются в нашем сознании.

Да, глубиннейшее это чувство в нас - о той или иной краске. И это так – и через опыт нашей личной жизни, и через восприятие чужого, запечатленного в художестве духовного опыта: знаем/чувствуем мы, что Правда Жизни – безусловная правда! – явлена она нам самими красками Природы.

Вы согласитесь, если вам скажут, что всё, что есть голубое и зеленое – оно всё, всё - самое-самое наше любимое?

Небо, реки, озера, луга, поля, леса ... -  когда есть в твоей жизни всё это, не есть ли тогда оно  и самое высокое твое счастье?

«О, если бы можно было жить только чувством!»

Да, Джон Китс, приходится нам жить не только поэтическими чувствами. Не только жить теми мыслями /чувствами, которые в нас от созерцания голубого и зеленого. Приходится  нам через требования нашей телесности и много действовать. А в деятельной нашей этой жизни…- там очень много такого, что есть не просто мирное, свободное созидание, а есть еще и борьба, и страдание, и неправда…И все это такое видится/чувствуется нами в очень жизненномцвете – цвете красном.

Вам этот цвет люб? Он что, душу вам веселит/радует?

Единственно только цвет этот, красный, мил нам бывает он – это весною, когда со степного сизо-зеленого, полынно-типчакового увала увидишь ты вдали редкие огоньки последних (уже апрель на исходе!) тюльпанов: кроткие, трогательные это тогда все эти огоньки! Совсем не о красной буйной жизни говорит тебе тогда этот красный цвет. Нет, говорит он тебе в эту пору …мы все – и очень это одинаково! – слышим/понимаем голос отцветающего, голос угасающего, голос уходящего.

И – молитвенный возглас нашей души тогда :«О, бессмертным бы если оставалось все прекрасное»!

Печален – всегда грустно-задумчив – художник Николай Симкин. Как много сказал он в своей картине «Старик и рыба»! Сказал и концептуальными для иконописи красками (при возможности, конечно, варьирования оттенками их смысла) - фон здесь четырехцветный: главенствует желтый(крестьянское это поле хлебное  - душа и тело живут им!); под желтым – узкая полоска красного (узкая – потому как – потным трудом, а вовсе не этой хищной, кровавой добычливостью живут здесь все), и – светло-голубого еще полоска поверху есть тут (светлая, милая это лазурь, которая всегда – и ласка для взора, и успокоение души; весь низ фона – резкие складки аквамариновых волн-полос – да, вся жизнь крестьянская представлена нам здесь: живая земля-кормилица; небо, дождями, солнцем всю эту землю радующее; реки, озера – где  и промысел человеку, да и счастье какое! – и телу, и сердцу его: прохладные объятия этих прозрачных вод, и золотистая эта рябь по ним; и запах этих вод – какой вкрадчивый, тинный этот дух от них! В нем – и жизнь и смерть в одно перемешались…

Но – где, где эта вся жизнь органическая?

Где она  - сегодня-то?! А если кто еще и остался среди всего того органического…- смотрите! – старик этот белоголовый – он…он ведь полусумасшедше-горестен, он в забвении дум своих обо всем своем прошлом. Он будто б всё говорит и говорит про себя: это рыба моя, это пшеницы сноп мой, это детка моя милая, это – вся, вся моя прежняя жизнь. Была  она, жизнь эта моя, - красной была она для меня. Все мое в ней было мне в радость. Нет у меня теперь ничего… ничего совсем! И силы мои ушли. И все, все – тоже ушли и они. И сам я скоро, знаю, уйду. Прощай всё! Прощайте все! Да помянет меня – хоть кто-нибудь, кто-нибудь?!

Прощай, прощай, старик!

Вот еще одна картина Николя Симкина. Он обозвал ее – «Городской Интерьер».

Словечко-то какое!    Безжизненно-офисное, но - форсистое какое оно! Да, замечательное имя/определение подобрал художник этому-то вот, что изобразил (нет, ничего он не обезобразил!) – Да, точно все изобразил он на этом своем полотне.

Вот сюда-то, в этот, значит, «интерьер», - это с земли-то! – и ушли все, кто жил на ней прежде.

- Ну и чего вы? Ушли сюда, значит, им так лучше! Сами-то вы – где живете?!

Смотрел я, смотрел на «интерьер», что из моего окна открывается, и припомнился мне обмен впечатлениями (а может, это только примыслился мне он?) – об этой, значит, картине Н. Симкина на его персональной выставке.

 - Послушай, я этот дом помню в Сочи видел. Гостиница там в нем. «Жемчужиной» называется. И эти два, возле дома, платанчика – и их я узнал!

- Какие там Сочи?! Какие платанчики?! Это у нас в Волжском тут. Во всех новых микрорайонах «жемчужины» такие эти вот. Ты что, из своей части города - давно ни разу туда?

Тут еще один голос раздался: «Да что вы, ребята! Куда нашим жалким инкубаторам до домов в новой столице Бразилии. Французский архитектор Ле Корбюзье спроектировал их. Всё вроде бы просто, но - вот там уже размах так размах! - Шеренги, шеренги белейших, прямо сказать, лебедей, да! А наши все эти-то - это все провинциальное. Красота для бедной этой нашей глубинки!»

Еще один голос вдруг: «Ты посмотри на этот гротескный символ Симкина! Какая печальная вариация на тему белого и черного квадратов Малевича! Но сам-то Малевич …да, конечно, ухватист, сообразителен был он. Про геометрию, про краски Нового времени сказал … - нет, не сказал он об них ничего. Он это просто всё зафиксировал. Малевич – мертвой души человек он».

А вот художник Симкин … Его этот «Городской интерьер» - это ведь тоскование, - давнее, неизбывное! – по живому, по подлинному. А подлинное - это земная красота, свобода и творчество.

Но здесь-то вот  - у нас сегодняшних – что есть у нас?!

- У нас сегодняшних? Да всё то же, что и всегда почти для всех и было-то. Вспоминается вот у В.Соловьева: «Для большинства человечества жизнь есть только смена тяжелого механического труда и грубочувственных, оглушающих сознание удовольствий».

    Но…но меньшинство все же есть? Есть те, которые живут не только этим-то таким?

Язык наш – какое это чудо! Жизнь каких людей запечатлелась в нем!

Да и всё многое чего из материального- какое это тоже чудо! Чудо, в котором видишь ты и ум, и мастерство, и душу тех, кто сотворил это всё материальное.

Но появилось у нас сейчас такое материальное, в котором человек совершенно не виден.

Это материальное может быть сложнейшим, умным по своему устройству; обладать может оно многими полезными для нас свойствами; быть оно может даже красивым. Но красивым на рационалистический лад. Быть красивым пустой, безликой, мертвойкрасотой.

Огромный белый квадрат дома на картине Симкина. Синевато-белые, местами желтовато-белые и черные еще кое-где квадратики окон этого дома. Что видится вам здесь?

Белое …

Белое, которое мы расцвечиваем, расписываем красками своей жизни…

Сколько же на этом полотне белыхквадратиков!

Они – от самой земли (да нет здесь земли-то, нет ее!) – надо тут сказать: от этого самого низа, - и до самого верха(неба-то здесь тоже нет!). Фридрих Геббель, вы, наверное, правы были, когда еще в первой трети 19-го века сказали: «Раньше жили хоть единицы, сейчас же не живет никто».

А эти, смотрите, еще окна по фасаду – черныекоторые эти вот зияния. Что может помниться нам за этим черным? А кромешная, видно, жизнь идет там, за этими окнами. А может, и кончилась она уже там – всяконескладная-то!

А вот это чуть желтоватоесвечение кой-каких окон посреди господствующего белого? Там что, похожее что-то на все-таки жизнь идет? Но какая радость жизни – в такой-то вот почти бесцветности?

У Малевича есть еще и «Красный квадрат». Создан он был в то время, когда все многоцветье жизни – да, пестрогоочень колорита, - всякого чего было там намешано! – сменилось это многоцветье цветом крови – цветом жестокой розни, цветом безжалостной резни/бойни.

Но вот кончилось время кровавого обустройства жизни.

И что же получилось у нас после бешеных наших рывков к справедливой и счастливой-то жизни?

А то получилось, что и во всем мире содеялось: рационализация всего и вся! И, следовательно, тотальная унификация – в области производства, в области потребления, в области…«духовной».

У К. Маркса где-то сказано: «Идея всегда побеждается интересом».  Печальная это констатация всегдашнего одоления высокого духа  нашей телесностью.

Талант сильный есть у кого, так тот спасение себе хоть частичное какое все же находит он.

А как вот быть-то всем прочим несчетным?!

И опять вспоминается из Маркса: самый высший талант человека – это мужество его.

Мужество оставаться верным самому себе (своей именно натуре). Мужество быть верным подлинному. То есть тому, что длится. Длится которое уже миллионы лет. Ведь эта сама миллионолетность прежней жизни есть указание на ее истинность: истинность объективную, - которая совсем не то, что есть наши с вами субъективные правды.

Ошалели мы, всякограмотные дурачки, от нашей технологической мощи, от нашего материального богатства…

Но, может, все-таки когда поумнеем/спохватимся мы ?!

И примеры такого отрезвления – они уже есть. Единичные это примеры, но все же… Да, хочется верить, что когда-нибудь многим сообразится, как … - нет, пусть и не по мечтаниям нашим! – а все же как-то посчастливее – это по душе чтобы больше! - обустроиться нам в этой-то нашей жизни. Вы  помните слова, которые босоногий философ-странник, Григорий Сковорода, просил/завещал, чтобы были на его могильном камне : «Мир меня ловил, но не поймал»?

Други, други милые, не соблазняйтесь, не соблазняйтесь, не соблазняйтесь роскошью! Не отравляйте вы себя ею!

- Да про какую вы там роскошь?! Нам бы просто удобств каких бытовых заиметь-то!

- Но, смотрите: получается-то как: сначала делается шаг к удобствам, которые вы, получив их, именуете их уже комфортом, и тут же начинаете прямо - «Еще, еще, еще»! И чего вам теперь только не хочется уже?!

Николай Симкин: «Портрет матери».

Да, большое сходство есть между автором этой картины и той женщиной, которая на ней изображена (выше уже говорилось, как состоялось мое личное знакомство с этим художником). Сходство здесь явно не только внешнее, но очень и внутреннее: духовно это очень сродные люди.

Вы все уразумели про эту работу Николая Симкина? Верно: нравственный суд творится здесь над нами всеми!

Только вот … - всё, что думает/чувствует автор этой картины-иконы, - он не решился сказать …ну, чтоб совсем уж так прямо от себя: ведь и сам он живет в этой нашей Новой действительности. В той действительности, в которую каменно - неподвижно-презрительно! – уставлен взгляд его матери.

Согласитесь: у этой женщины-крестьянки – ведь это крестьянка, да? – в жизни которой всё-всё было подлинное (=органическое, =природосообразное), - всё то, из чего складывается наша сегодняшняя жизнь – это в городах-то! – в душе этой женщины всё это может вызывать только то… - да, именно то, что мы и читаем в ее взгляде!

В глазах же этой женщины, что смотрит на нас с этой-то вот иконы – иконы, сотворенной кистью Николая Симкина, - в этих глазах – скорбное сожаление обо всех нас. На нас сморит…- Мать всех-всех нас. Земная – близкая, душевно и кровно-родная нам – Святая.

Но…- предаем мы, предаем то, что есть лучшего - святого! – в нас самих…

Что, никогда нам и не выбраться из этого нашего?

Читаем у Павла Флоренского: «Помни, уступка ведет за собой новую уступку, и так - до бесконечности».

…………………………………………………………………………………

Диптих Николая Симкина «Берег левый» - «Берег правый».

Нет, не только на наше городское нынешнее брезгливо-осудительно смотрит женщина-крестьянка. Ей – знаем мы это наверное! – было чуждо, ненавистно-гадостно было! – все то устройство жизни, которое учредилось – обманом и насилием! – на этом-то левом (понимай: левацком, большевистском) берегу.

Красный берег-знамя – это во все полотно картины он!

Подножием этому красному – серое. Оно же (серое) – это когда смешивается белое (неведение, неискушенность умственная) с черным (беспросветная тьма, невежество, злоба, зависть).

Поверх этого красного – узкая полоска – конечно, конечно же! – тоже серого. Только это сероечуть-чуть посветлее той серости, на которой водрузилось/покоится красное.

Какая лаконичная композиция из двух только красок! Но какой выразительный, какой беспощадно-верной получился у Николая Симкина портрет нашей Совдепии!

Удавкой «единственно-верной» идеологии задушено было всё подлинно-живое.

В записках Михаила Лившица про демоническую власть идеологий сказано, что она «коренится в том, что она обращается к элементарной человеческой глупости, развязывает простейшие духовные инстинкты». И у него же дальше читаем про то, что «трудно искоренить… влияние ложных абстракций, мертвых схем и сектантских шаблонов. Они обладают чудовищной силой распространения и трудно пройти мимо них, не заразившись». И опять у Лившица: «Борьба с механическим бездушием – не только литературное дело. Это борьба живого и мертвого в самом народе».

Кто-то говорил мне, что в новой нашей Конституции каким-то пунктом налагается запрет на госидеологию. Господи, неужто дожили мы до такого госпоумнения?!

Конец, значит, пришел жесткому идейному и нравственному догматизму: мы можем, выходит, опять жить свободным трудом и свободным поиском правды/истины про самих себя и про всех других, - и про дальних, и про близких.

Нет, трудно в это поверить нам, живо помнящим ту эпоху, про которую у Юрия Олеши брезгливо было сказано: «Везде орет радио».

Полотно «Берег правый».

Географически если, то это, конечно, берег левый: он совсем низкий. Тихие воды текут, текут под ним…Песчаный бугор, широкие его извивы…Чуть поодаль от реки – высокие, крепкие осокори…За ними – полоса пойменного леса.  И светлая лазурь высокого неба с легким одиноким облачком…

Но почему же художник назвал этот левыйберег правым?!

А потому он так назвал его, что на этом берегу – чистая правда жизни здесь. И – ничего, ничего другого!

Но есть ли люди здесь - на этом «Правом» (=правильном) берегу?

Нет, никого не осталось здесь. Их всех согнали на берег левацкий, колхозный то есть. А которых несогласных туда были – определили им судьбу на берегах самых таких дальних, - на Обских да на Ленских берегах.

И остался этот правильный левый берег… - пустынным он остался.

Колхозы…Ссылки в Сибирь…

Потом вот – потянулись все в город…

Но как это можно, чтобы не было в нашей жизни правильного?!

А если и в правду нет его реально, оно тогда рождается /выстраивается в вашей душе.

Смотрите: на левом пустынном берегу Николаю Симкину привиделась эта вот - невероятно, невероятно прекрасная! – милая, добрая, духом и телом дивно-свободная «Троица». Троица праведников– Апостолов праведной жизни.

Предпошлю своему истолкованию этой картины цитацию из дневников Михаила Пришвина: «…Если новая эпоха принесет освобождение от голода и страха, то человек обратится в скотину. Мы этого, однако, не думаем, потому что «праведников» (то есть личностей) достаточно в обществе, чтобы в решительный момент сила Мысли удержала Бытие от разрушения.» 

Вы их узнали?

И вы узнали этот дальний правый высокий Волжский берег? Теперь он здесь – весь желто-зеленый, какой и есть-то он действительно.

И это вот голубое чудо - голубую ширь Волжских  этих вод… - Вам это всё знакомо? Всё это близко, дорого душе это вашей, да?

А этот наш левый волжский берег … - можно ль не любить его?! Не любить его приволье, тишину, мелодию его неярких, спокойных красок? Какие здесь осоки! Какой белоголовник! Какие кипреи!

Желто-зеленое, голубое, синее, матово-желтое, белесо-зеленое… - нет никаких других красок, чтоб так, как к этим-то вот, влеклась наша душа: ведь это краски вечной, мирной, всегда своим неизменно-верным ходом идущей Жизни.

Да, мы узнали этих Троих с ихней этой ухой - на земле между ними. В памяти нашей ожило – мгновенно! – прежде некогда виденное, - нет, совсем не раз, не раз нами виденное!

Вот этот …- ну, Старший что ли который меж ними, - живая ведь статуя это! Он высится так, что всю Волгу и дальний берег ее собой закрывает он отчасти.

А – смелый, сильный, телом какой ладный, а еще и природно-умный-то какой! Всем этим-то и дышит вся его фигура – оттого и впечатление такое – будто статуя это.

Нам доводилось встречаться с такими-то. Особо это – если в селе, деревне, станице приходилось тебе где побывать.

Согласен с вами: в живой жизни беспримесное праведное – редчайше это встречается. А вы умейте вот – желайте! - не видеть какие-то там слабости да оступки эти случайные!

Про фигуру Старшего можно сказать еще то, что в ней видится нам не только живое нами наблюденное, но видится нам в ней и то художественное, которое могло быть в данном случае сколько-то прообразом – но прямо-таки антиподным прообразом! – Старшего. 

Древний Египет. III-е тысячелетие до н.э. «Статуя царского писца». Ошеломляющее впечатление от этой статуи у нас! Ведь это художественное … - ну, просто разительно отлично оно от всего другого того, что было создано ваятелями в стародавние времена. Да и только ли в скульптуре чего-то подобного «Писцу», это по мысли, то есть и чувству, не было кем-либо создано в те времена! Сродного тому, что видится нам в случае с этой статуей, не удастся отыскать никому в каком-либо другом древнем художественном, будь то писания, или живопись.

Нам хорошо знакомы художественные запечатления стремлений человека к увековечиванию себя: это - монументальные скульптуры, мавзолеи, пирамиды. Известны и душевно близки нам запечатления лирических и элегических чувствований древних - «Песни песней», «Экклезиаст». Понятны нам и их мечтания об одолении человеком своей тленности - «Эпос о Гильгамеше».

Но вот «Писец»…- уникальнейшее это художественное творение ! Оказывается в спектре духовно-интеллектуальных чувствований людей того времени - людей, правда, совершенно отдельнейших! – была и смелая, философского тона, социально-критической направленности ироничность. А нам-то с вами, самомнительным, казалось, что видение изъянцев, нескладиц, несуразиц и проч. в том, что почитается за «достойную норму» существования человека в обществе того или иного типа, и едкое осмеяние этих кривоватых «нормальностей» - это есть духовно-интеллектуальное приобретение, случившееся в самое Наиновейшее время.

Ну, это наше заблуждение про самих себя вполне извинительно: ведь иронисты действительно появились – это в немалом-то числе своем - совсем только вот что. Причиной тому есть изрядное духовное раскрепощение человека: власть церкви и государства над умами – весьма она поубавилась в последние-то века.

Но быть свободно-мыслящим в IIIтысячелетии до н.э.?!

Да, смотрим мы на «Писца» - и не верим тому, что кому-то было посильно – это во времена-то жесточайшей регламентации всей жизни – сказать то, что сказал своим современникам автор этой скульптуры.

Но был ли он понят ими?!

Определенно, что нашлись в Египте такие проницательные умы, кому уразумелось то содержание «Писца», которым  прямо-таки дышала вся эта гениально изваянная фигура.

Но скорее всего вслух про это содержание никто не осмелился тогда что-либо сказать: словесное выражение мыслей – уж очень оно такое явственное: скажешь – так уж не отвертишься! А тут-то ведь высказаны были Мастером мысли предельно крамольные – это по понятиям времен фараона- жреческого правления Египтом.

Мы же, ныне живущие - совершенно свободны мы в своем угадывании/говорении про содержание скульптурного портрета царского«Писца».

Смотрите: как он вышколен этот Писец! А точнее - как выдрессирован он!

Взят в учение, видно, был он в раннем своем возрасте: приметили в нем искушенные придворные люди сметливость разнообразную такую вот; готовность – неизменную ! – к послушанию да еще и к услужению - это всем тем, кто во власти или близко возле нее; выделялся он выгодно среди сверстников своих и крепким сложением телесным…

И вот  - уже совсем он взрослый. Давно в совершенстве освоено им иероглифическое письмо. Замечательно натренирован его слух. Он очень памятлив. И - весь чуткое внимание всегда он!

Нет, он не просто умелый записыватель речений людей властных! Для него писание Такого – это служение! Да, сладостное служение Власти! Всем-всем своим существом служения Ей!

Смотрите на этого Писца! Вы видите? – Три страсти сильнейше владеют им: экстатическое холуйство перед высшими; сладострастное презрение ко всем тем, которые эти-то вот несчетные ничто!; ну и к плотским наслаждениям влеком он  - изрядно, да!

Смотрите, какая мерзостная крепость  во всей его фигуре! Но самое отвратительное в нем  - это глаза его!

О, сколько таких глаз перевидали мы! Вы эти глаза, конечно, помните?

Что есть человек?

Он остается все-таки им, надо это признать, даже тогда, если он есть и такой-то вот духовно-ущербный, как этот «Царский писец».

Но что есть собственно человеческоев человеке?

А – совесть, милосердие, мечтание об идеальном устроении жизни – мечтание о ничем не стесненном устроении своей жизни по красоте!

Именно все это сказал о человеке – о том, каким он может и должен быть, создатель скульптуры «Царский писец». Только сказал он об этом - яростно, беспощадно правдиво! – показав, каким он никогда, никогда не должен быть.

Вот какой это пример всем нам! Пример высокого ума/духа и отваги художника. И это все в условиях-то жестко-иерархического - деспотического, тоталитарного! – египетского общества, бывшего за пять тысячелетий до нас с вами!

А теперь обратимся снова к фигуре Старшего – той, что на полотне «Наша уха».

Согласитесь: от него никак не можете вы отвести свой взгляд - завораживает он нас! Мы долго смотрим на него …- с какой-то странной улыбкой смотрим. Странной – это потому, наверное, так, что в душе нашей смешались сейчас сразу несколько, не очень сродных между собою, чувств. Они – это и восхищение, и сомнение, и грустная какая-то благодарность кому-то, и несмелая такая вот надежда на … - а на что, на что можно нам надеяться, когда…Но – вот, вот же он перед нами, старший-то этот! Не вымысел же это, что видим мы на этом полотне?! То есть не чистая же это фантазия? Чистые фантазии не могут волновать так сильно нас, как эти вот Трое, что устроились на травке, на нашем левом Волжском берегу вкруг закоптелого котелка с ихней этой ухой.

Нет, они пока еще не принялись хлебать ее…А котелок – какой вместительный-то! На всех, видать, ухи этой хватит! В ихних позах – какое-то будто б ожидание чего-то. К ним что – кто-то там еще… - должен  что ли ? может ли ? придти/присоединиться?

В упор прямо-таки смотрит Старший этот на нас! Как на призыв Такого-то не откликнуться?! Ведь видим мы, что он – по всей своей природе Старший. Власть таких …нет, верховенство Таких…- да, их водительство готовы мы признать без всякого там этого нашего ропота!

Как притягательна для нас физическая красота и сила! Кому это дано бывает, такие ровны, добры, мудры.  Да, замечательны они и духом-то!

Этот Старший, - он видно только недавно вернулся из армии. На нем вон брюки еще армейские, цвета хаки. Хороший этот цвет: природный вот такой он. А главное, это выправка у него явно солдатская, верно ведь ? Какая у него твердая посадка головы. Как смело развернуты его широкие плечи! Как выпукла грудь его. Как крепко уставлены в сильные бедра длинные, в локтях прямые, руки его! По всему видать служил и сверхсрочную он. И служил, как понятно это нам, и исправно, а еще и по своему-то разумению. Это по совести, значит.

Есть такие, да. У них еще и голоса и выговор …У них это какое-то – ну, родное, милое тебе очень. Будто б такое издавна тебе памятное.

Ну и эти вот двое еще, что вместе – всегда! и всегда заодно! – со Старшим. Какой прекрасной правдой светятся обе эти фигуры! Потрудились они – да, хорошенечко! и устали, видно, изрядно они. Но привычно, и посильно им ихнее это жизненное дело. А сейчас они в сладости отдыха – на этой вот травке, на этой земле своей. Но и в отдыхе, все одно полны они еще всем тем, что было переделано ими за долгий летний день. Но отголоски дел их всех – перемежаются они в душе их со всем тем, среди чего они прямо сейчас-то: со всеми красками, голосами, запахами Природы.

И еще вот … - да, они ждут нас. И будут они так ждать нас долго. Покуда не придем мы к ним…

Только…придем ли мы – когда к ним?!

А согласитесь еще вот, что замечательное дал название своей картине Николай Симкин, поименовав праведную жизнь – «Нашей ухой»!

Ну а еще и через плоское, безобъемное изображение фигур, дивную их – живую! – статичность, через лаконизм красок, совершенно определенного смысла, предельно ясно высказал нам этот Мастер свою идею о должном быть.

 ………………………………………………………………………………..

«Дон Кихот и Санчо».  Думается нам, совсем не случайно поместили эту картину рядом с «Ухой». Почему так думаем мы? Так ведь «Наша уха», разве это не оторванность мечтателя-идеалиста от реальной нынешней действительности?

 А разве эта наша действительность – она что, - по уму, по чувству вам? Век-то наш этот нынешний – век  Санчей Пансов, то есть сугубых таких реалистов, земных очень, значит, людей. С той особенностью их, нынешних-то, что утратили они сегодня всё свое натуральное, всё свое какое-никакое, а всё же личное. Да, они все без остатку ушли в доходные такие вот «специальности»: торгуем, чиним, возим, подворовываем…Хорошей жизнью – вкусно! – зажили сегодня Санчи Пансы! Бывает, что вроде б замутит их от этой нынешней ихней жизни в постном довольстве, но…- а как тебе вывернуться из этого всего-то? Ну, а природные Дон Кихоты, в современном только которые виде, – они понимают (это через безусловную сегодня необходимость зарабатывать себе на жизнь), что пребывать реально в сладостных мечтаниях об всяких там прекрасных идеальностях – не дано этого никому в наше, всепоголовно- трудовое, время, да!

Так ведь и сам, первородный этот Дон Кихот, – и он тоже под конец своей жизни признался, что отказывается от своих исканий благородных всяких там подвигов…Понимаем ли мы вполне, почему нам грустно слышать это его признание?

Послушайте: а как бы было это счастливо нам, если б соединить-то Донкихотство с Санчопанкостью!

Нет, не удается!

А почему это так трудно, чтоб соединить эти два – оба ведь такие жизненные, натурально существующие! - начала?

А потому трудно, что для такого соединения реального с идеальным, - на то нужен особо рода талант. Талант художественного претворения действительности. Существо такого таланта - способность к материализации наших идеальных представлений, наших мечтаний о должном быть. Такая материализация становится возможной через владение словом, линией/красками, через гармонизацию звуков.

И бывают эти художественные претворения столь совершенны, - так глубоки бывают по мысли, по чувству, так пленительны по своей поэтичности, - то есть они суть запечатления самого-самого сокровенного человеческого– его мечтаний о безусловно истинном, о прекрасном, о вневременном, - и об единении всех людей в их стремлениях к такому Идеальному.

Когда такое художественное перед вами, оно видится вам той реальностью, в которую вам хотелось бы уйти от себя обычного и - быть, быть там... - остаться там навсегда!

Вот и влечет нас к себе - как давно нами искомое! - существование чего было предугадываемо нами... - не может быть, чтобы такое не существовало где-то: ведь без него какое-то недосуществование будет это! – да, именно доподлинно так-то вот! – и влечет нас к себе полотно… - нет, не полотно это: видение, которое - «Наша уха». И чем дольше всматриваешься ты в это видение, тем сильнее оно тебя и пленяет: все явственней и явственней делается тебе Идея этого видения. Ты эту идею видишь уже не через общее впечатление от того, что явилось? явлено? тебе сейчас, а видишь эту идею и во всех частностях, деталях этого вроде бы видения.

Смотрите: двое эти вот, что со Старшим. Как удивительно, как прекрасно соединилось в них мужская эта их сила/красота с такой вот еще мягкостью, добротой, тихой мечтательностью, душевностью: а как бы еще так устроить, чтобы было и дальше всем нам получше!

Тот, что слева от Старшего, он особо как-то трогает нас: в нем видится нам что-то … - послушайте, он кто? мальчик? молодой мужчина? хлопец? В нем есть ведь и что-то девичье еще? И что-то прямо-таки сказочное, да? Как невинно-прельстительно скрещены его ноги …А  ступни его – какие милые, красивые они! И подвернуты они так у него, что будто б это… и еще такое вот облачение его – цвета темно-синего…- вы распознали в нем в грезе о чем-то затихшую русалку?

И смотрит он, Совсем Молодой куда-то мимо нас. Куда? А, верно, и в свой день сегодняшний. Но вместе же – и в недавно его бывшее. А больше-то, конечно, - в будущее свое. И в будущее всех нас: что, что будет там с нами?

Тот, что справа от Старшего… - смотришь ты на него и все понятнее делается тебе его характер. Он, конечно же, - спокойный, многодумно-трезвый заботник о близких своих. Да и о своих ближних, а не только об его близких. Видно же, что хоть и в пол-оборота – он к нам, а думает он об нас сочувственно. И с недоверием еще это к нам-то… А все же и с терпеливой такой вот надеждой: это на то, что сообразится когда-нибудь нам, которые сейчас не с ними-то, - сообразится нам, что есть жизнь настоящая.

Сам-то он – какой весь подлинный! И славный он дядька простой. Но и такой еще вот …- ведь это бог земной: богат умом он, красотой, духом!

Да и все эти Трое – боги они! Боги, которые явились? явлены нам? в своих подлинных - а не измышленных! – ликах.

Эй, увязли что ль совсем там?! Давайте-ка сюда к нам!

Это полотно можно было бы назвать и так вот: «Предчувствие». 

  Полный текст работы можно скачать по ссылке>>>