Проблемы культуры в наследии К. Н. Леонтьева

Константин Николаевич Леонтьев входил в число тех крупнейших представителей русской общественной мысли ХIХ столетия, которые были не только выдающимся творцами русской культуры. Леонтьев, как и некоторые его современники, внес большой вклад в осмысление и истолкование этой культуры. Вклад, который до сих пор не очень любят признавать даже многие специалисты, исследователи России и её наследия ХIХ века.

Некоторые из отечественных культурологов, философов и историков просто воспроизводят и имитируют заведомо предвзятые подходы зарубежных исследователей русской культуры, везде ищущих и находящих истоки и течения исконного  «российского  тоталитаризма».  Конечно,  и Константин Николаевич включается в эту общую когорту. Причем, такого рода оценки попадают даже в отечественные энциклопедические издания, в том числе и весьма авторитарные. Так, в одном из них утверждается, что в том случае, когда для Леонтьева «центром притяжения» оказывается «культура, произрастающая в недрах государственно-оформленной социально-исторической общности», то «мысль его приобретала черты идеологии тоталитарного типа»[1].

Сосвоейстороныдругиеинтерпретаторынаследия К. Н. Леонтьева зачастую «топят» его «культурно-исторические идеалы» в эстетизме, считающимся всеобъемлющей основой мироощущения Константина Николаевича. И эта трактовка также широко представлена в обобщающих работах. Как, например, у В. В. Бычкова: «Сохранив до конца жизни веру в эстетическое начало жизни и искусства, как сущностное начало, Леонтьев никак не  мог  примирить  её со своей философией «христианского пессимизма», которую он выводил из Нового Завета, прочитанного «сквозь стекла» святоотеческой аскетики. В этом главная трагедия его позднего мироощущения и миропонимания, которую он сам хорошо сознавал, но не видел из неё выхода»[2].

Прочитав эти и подобные оценки, невольно хочется спросить, а была ли «трагедия»? А склонялся ли Леонтьев    к «идеологии тоталитарного типа»? Беда в том, что у очень многих,  взявших  на  себя  труд   истолкования   наследия   К. Н. Леонтьева,  возникал  соблазн  рисовать  карикатуры  на его личность и творчество. Тем более, что уже многие современники Константина Николаевича дали в этом отношении весьма выразительные образцы.

Как нам представляется, куда более убедительным выглядит подход Т. М. Глушковой, не раз обращавшей внимание на то, что для Леонтьева слово «культура» имело «глубокий смысл и он ему давал очень основательные определения»[3].

Правда, если  мы  примем  во  внимание  значительную часть свидетельств современников о Константине Николаевиче, то можно подумать, будто культурные представления Леонтьева вытекают из его эстетического аристократизма или некоего дендизма. И в этом смысле сам Леонтьев оказывается похожим на некоторых литературных героев Ивана Сергеевича Тургенева. Характерны здесь свидетельства младшего современника Леонтьева Григория Ивановича Замараева: «Как  носитель  истинной  культуры  и как тонкий эстетик, он (Леонтьев — С. У.) во всем умеренно посредственном, во всем типично пошловатом, во всем мещански-привычном видел хамство. Слово это он употреблял очень часто в культурном смысле даже с людьми, которые могли не знать, какой смысл придает он этому слову»[4].

Тот же Замараев любопытно описывал и квартиру Леонтьева в Москве: «В его квартире, когда он жил в Москве, в Денежном переулке, всегда господствовал образцовый порядок  и  безукоризненная  чистота.  В  главной  комнате, где обыкновенно велись наши беседы, мебели было немного. Впереди  стоял  диван  и  перед  ним  стол  с  парой  старинных кресел; по задней стене шли полки с книгами; по лицевой (уличной) стороне стояли стулья, цветы; в углу, возле этажерки с рукописями, стояла лампа на деревянном винтообразном постаменте. В эту лампу наливалось какое-то (не помню названия) особенное, без запаха горючее вещество, стоившее гораздо дороже керосина; но Константин Николаевич позволял себе эту роскошь, потому что, как он говорил, что от керосина и пахнет неприятно и копоть пачкает мебель и руки»[5].

Таковы были вкусы и пристрастия Константина Николаевича Леонтьева, которые характеризуют его как личность цельную и последовательную. И все же культурно-исторические горизонты Константина Леонтьева выходят далеко за рамки каких-то сословных амбиций и эстетических изысков, что более чем очевидно из его главных трудов.

Как писал сам Леонтьев в «Письмах о восточных делах», «под словом культура я понимаю вовсе не какую попало цивилизацию, грамотность, индустриальную зрелость и т. п., а лишь цивилизацию свою по источнику, мировую по преемственности и влиянию. Под словом своеобразная мировая культура я разумею: целую свою собственную систему отвлеченных идей — религиозных, политических, юридических, философских,  бытовых,  художественных и экономических (необходимо прибавить, когда дело идет о нашем времени; ибо нельзя же отвергать, что экономический вопрос везде теперь стоит на очереди и что та нация или то государство, которому посчастливится захватить в свои могучие и охранительные руки это и ничем до поры до времени неотвратимое движение умов, станет на целые века во главе человечества и не только себя прославит неслыханно, но и предохранит множество драгоценных этому человечеству предметов и начал от насильственного разрушения). Такую систему отвлеченных идей, и бессознательно в жизни живущих, и сознательно в жизнь проводимых, и из неё в область дальнейшей мысли извлекаемой, я зову культурой»[6].

Итак, для Леонтьева культура отнюдь не ограничивается добрыми нравами, хорошими манерами и основательным образованием, как это обычно считали в XIX столетии. Он идет намного дальше и прямо заявляет об обусловленности культуры верованиями, идеями, ценностями и общественными нормами, включая и экономические основы функционирования  общественного  организма. В сущности,такое понимание культуры утвердилось в мировой науке, в современной культурологии, лишь спустя столетие.

Однако в своем истолковании проблем культуры Константин Николаевич вовсе не претендовал быть «одиноким мыслителем», как подчас любили именовать этого «оригинального», «необычного», и «странного» человека. В письмах своим современникам Константин Николаевич без всякого кокетства охотно признает свою включенность в общий процесс развития русской общественной мысли и прямо называет как своих предшественников, так и  современников, повлиявших на его формирование и развитие, в том числе и в понимании культуры. К их числу Леонтьев относит  славянофилов,  Н.  Я.  Данилевского,  А.  И.  Герцена,  М. Н. Каткова, Вл. С. Соловьёва.

В частности, в «Письмах к Владимиру Сергеевичу Соловьёву» (1890 г.) Леонтьев прямо именует себя «учеником» Хомякова и  «единомышленником» Данилевского[7]. В известном письме к священнику Иосифу Фуделю от 6 июля 1888 г. Константин Николаевич более подробно говорит о заслугах своих предшественников и современников: Данилевский дал новую научную гипотезу о смене культурных типов, Герцен справедливо критиковал современный ему Запад, Катков отступил от своих прежних либеральных убеждений и выступил в защиту сословий в России, мистицизм Соловьёва более глубок и возвышен в сравнении с убеждениями современников[8]. Почти то же самое, но в более обобщенном виде Леонтьев излагает в письме от 3 мая 1890 г. к А. А. Александрову. Но тут он сразу добавляет нечто и о своем вкладе в понимание культурно-исторических типов: «про Данилевского можно сказать, что он сделал великий шаг — указанием на эти культурные типы. Можно ведь и так его теорию обернуть: существование разных культурных типов есть признак жизненности человечества, невозможность создать новый, смешение всех типов в один средний есть признак приближения человечества к смерти. Данилевскому принадлежит честь открытия культурных типов. Мне — гипотеза вторичного и предсмертного смешения»[9].

Тем самым К. Н. Леонтьев упоминает о своей теории развития культуры от первоначальной простоты к «цветущей сложности» и затем к вторичному смесительному упрощению, что означает уже смерть самого общественного организма. Этой теме у Леонтьева посвящены VI и VII главы его основательного труда «Византизм и славянства», о чем уже многое написано в исследовательской литературе.

Но не менее существенно и то, что Константин Николаевич отнюдь не удовлетворялся выдвижением собственной новой теории развития человеческих обществ. Ещё более важным для него были практические последствия данной теории для России. И здесь  впечатления и оценки Леонтьева постоянно менялись. Наблюдатели издалека описывали это как превращение Леонтьева в «разочарованного славянофила» (С. Н. Трубецкой и другие).

Однако такого рода оценки являются и неполными содержательно, и существенно неточными. Сам К. Н. Леонтьев излагал собственное видение судьбы России и более ясно, и вместе с тем проявлял ответственную сдержанность. Одно из наиболее исчерпывающих объяснений на этот счет мы находим в его письме к княгине  Е.  А.  Гагариной  24  апреля 1889 г.: «Что мы такое: действительно ли мы новый культурный мир, как думал Данилевский, орудие ли примирения Церквей без всякой особой гражданской оригинальности, как желает и надеется Влад.  Соловьев,  или,  наконец, мы таим в загадочных недрах нашей великой отчизны зародыш самого ужасного отрицания и нигилизма (иногда, увы, думается, признаюсь, и так!), задатки самого гнусного  и кровожадного хамства (равенства то есть); во всяком случае, наше призвание, огромное и  грандиозное,  ещё  далеко не исполнено, и потому «горе тому, кто станет на дороге этому не нами, а свыше предначертанному стремлению»»[10]. В самом деле, в данном небольшом фрагменте Леонтьев изложил очень многое. Он весьма точно представил подходы своих современников-соотечественников. Кроме того, выразил к ним свое отношение и представил ещё одну возможную альтернативу развития. При всем том Константин Николаевич показывает вариативность дальнейших изменений и, самое главное, отдает должное промыслу Божию, забывать о котором было свойственно отнюдь не только большинству ученых того времени.

В этой связи стоило бы опять вернуться к уже упомянутой нами трактовке эстетизма Леонтьева, согласно которой Константин Николаевич оказывается не только «разочарованным славянофилом», но ещё и «мучеником красоты», насильно подчиняющим свои эстетические предпочтения «христианскому пессимизму». Другие же истолкователи наследия Леонтьева считают, что в любом случае у Леонтьева доминирует эстетизм. В очень резкой форме подобную трактовку дал самый известный биограф Леонтьева, видный исследователь Русского Зарубежья, Юрий Павлович Иваск. По его выражению «весь Леонтьев в трех словах: ничего, кроме красоты. (Или же все есть только красота)». И далее Иваск поясняет — какова красота у Леонтьева: «Леонтьевская красота губит и плоть, и душу. У Леонтьева (или у Мити Карамазова и у его возможного прототипа Аполлона Григорьева) идеал содомский иногда совмещается с идеалом Мадонны. Он это знал и незадолго до смерти в письме и Розанову принудил было себя отречься от эстетики. Но и после этого, до самого конца он оставался все тем же «хищным эстетом»[11].

В этом суждении Ю. П. Иваска опять налицо стремление «обстругать» наследие К. Н. Леонтьева по своим вкусам и разумению. Но получается неубедительно и по существу, и по конкретике творческой биографии Константина Николаевича. Если «отвечать» по существу дела, то вполне уместно было бы привести  соответствующие  выводы В. П. Океанского: «Очевидно,  что Леонтьев  глубже,  чем это свойственно русской литературной традиции, связавшей понятие красоты с идеалами социального добра и геополитической гармонии, чувствовал реальность художественного. Красота, по Леонтьеву, имманентна Бытию, самой жизни во всех её проявлениях. Отсюда онтологическое понимание искусства как образной ткани мира, созерцание самого мира как «художественного произведения», при всей «падшести» и эсхатологическом катастрофизме. Но этот взгляд на красоту представляется наиболее обоснованным не с «языческой», а именно с христианской точки зрения, ибо мировая просторность шире сотериологической (спасительной!) истины»[12].

Теперь о конкретных обстоятельствах жизни и творчества К. Н. Леонтьева и историческом контексте его высказываний. Действительно, в письме В. В. Розанову 13–14 августа 1891 г. Константин Николаевич вроде бы «умалял» эстетику жизни в пользу Христианства: «Что же делать? Христианству мы должны помогать даже и в ущерб любимой  нами   эстетике.   Из   трансцендентного   эгоизма, по страху загробного суда, для спасения наших собственных душ, но прогрессу мы должны, где можем, противиться, ибо  он  одинаково вредит и  Христианству, и эстетике…»[13]. Это письмо нередко цитируется в исследовательской литературе, но зачастую без учета двух весьма значимых обстоятельств.

Первое — письмо было лишь одним из целого ряда писем к Василию Васильевичу Розанову. Это было сказано лично ему. И надо отметить, что Константин Николаевич имел резоны подчеркнуть значение страха Божия именно в диалоге с этим человеком, которому памятования о загробном суде очень не хватало всю его жизнь. Второе — письмо написано за две недели до  монашеского пострига самого Леонтьева, что тоже отражается на стиле и формулировках автора, делая их ещё более сдержанными sub specie aeternitatis.

Между тем есть другой леонтьевский документ, в котором та же тематика изложена куда более объемно и основательно. Но он гораздо реже упоминается исследователями. Мы имеем в виду книгу К. Леонтьева «Отец Климент (Зедергольм) — иеромонах Оптиной Пустыни» (впервые напечатана в «Русском вестнике» в 1879 г., вышло при жизни автора отдельными изданиями ещё дважды —  в  1880  и 1882 гг.).

В этой работе Константин Леонтьев весьма рельефно изобразил свои диалоги с отцом Климентом, включая споры и разногласия по ряду вопросов. В частности, Леонтьев упоминал о высказывающихся им симпатиях к римскому католичеству в его борьбе с западными либералами, об интересе к исламу и других своих спорных или неприемлемых для отца Климента суждениях. Причем, Константин Николаевич приводил и доводы в пользу таких своих предпочтений: «Я никак не могу забыть ту исполинскую культурную борьбу ясного и выработанного старого с неопределенным и неясным новым, которая ведется теперь по всему земному шару»[14].

Но в книге приводятся и возражения Леонтьеву отца Климента (Зедергольма), который предостерегал своего собеседника: «Я понимаю, что это очень полезно для начала уважать всякую религию, даже буддизм, и предпочитать всякое исповедание пустоте мнимого прогресса. Да, для начала обращения… Но останавливаться на этом нельзя… Надо идти дальше и чувствовать духовное омерзение ко всему, что не Православие». Леонтьев приводит в книге и ещё одно, очень характерное и существенное предупреждение в свой адрес «православного немца» иеромонаха Климента: «Враг пользуется всеми нашими  наклонностями,  всеми  слабостями… и вот ваша любовь к поэзии, которой конечно, много в неправильных  религиях, даже  в язычестве… она вредит вам   в этом случае. Дьявол знает, чем каждого из нас взять…»[15].

Самое, пожалуй, впечатляющее для нашей темы в этом сочинении К. Н. Леонтьева — это его резюме всех диалогов об истории и культуре с отцом Климентом: «Он не исправил меня, сознаюсь — я все тот же. Я не умею упростить себя, как он упростил себя умственно. Может быть, мы оба правы… Он был монах — я мирянин»[16]. Впрочем, Константин Николаевич вспоминал усилия своего собеседника с благодарностью: «Подобными беседами он заставлял меня нередко рассматривать предметы веры и жизни с новых сторон и привлекал мое внимание на то, на что оно ещё ни разу не обращалось… Этим он сделал мне много добра»[17].

Остается добавить, что текст Леонтьева об отце Клименте (Зедергольме) благословил печатать известный оптинский подвижник и духовник Константина Николаевича Леонтьева старец Амвросий. И надо полагать, что ни он, ни единомысленные ему оптинцы ничуть не мешали Леонтьеву изучать проблемы культуры и даже настаивать на своем мирском видении и мировой истории, и судьбы России. Так что мы  не находим никаких оснований для рассуждений о какой-то «трагедии» подавления Леонтьевым своих культурных предпочтений в угоду христианского аскетизму.

Что же действительно является трагедией, так это недооценка, а то и прямое пренебрежение проблемами культуры — как в широком смысле, так и в более узких её аспектах, — что стало уже устойчивой тенденцией в общественной жизни  и  государственной  политике  в  нашей  стране,  в том числе и в современной России. Вот почему наследие Константина Николаевича Леонтьева сохраняет свою непреходящую ценность и требует к себе ещё большего внимания не только узких специалистов, но и всех тех, кто готов внести реальный вклад в развитие своей Родины и защиту её культурного наследия.

Примечания