Наука

Мифология сциентизма

Словарное определение науки представляет собой идеологически насыщенное высказывание. Поэтому имеет смысл подойти к нему, уже разобравшись, с какой идеологией приходится иметь дело. Общее же понимание того, что есть наука, можно получить, опираясь на здравый смысл.

По сути,  наука – это деятельность по осмыслению практического опыта. Так или иначе, каждый из нас в течение жизни накапливает определённый опыт. Наука же берёт начало с того момента, когда человек задумался над собственным опытом, попытался его структурировать и понять, как же он устроен. Наука позволяет человеку управлять опытом, в результате чего его деятельность становится более эффективной. Она бы не обладала бы никакой ценностью, если бы человек, владеющий научными знаниями не получал бы практического преимущества по сравнению с человеком, этими знаниями не обладающим.

Человеческий опыт можно разделить на непосредственный, где зависимость между действием и результатом (причиной и следствием) кажется очевидной, и опосредованный, требующий обобщений более высокого уровня.  Оба вида опыта человеку равно необходимы и неизбежно накапливаются. Соответственно, на основе первого опыта строится практическая наука, на основе второго – фундаментальная.

Осмысление опыта приводит к выявлению различных закономерностей. Эти закономерности формулируются как эмпирические и теоретические законы, обладающие всеобщностью действия в рамках условий их применимости.

Личный практический опыт имеет значение лишь для самого человека. Наука же трансперосональна, и потому имеет социальную значимость. Наука транслирует опыт от человека к человеку, позволяя нам жить чужим умом. Более того, этот опыт фильтруется. То, что признается несоответствующим истине, отсеивается, остальное обобщается и систематизируется. В ходе этой деятельности возникают и развиваются особые институты, специализирующиеся на производстве и обслуживания научного знания.

Таким образом, понятие науки включат в себя три различных смысловых наполнения. Это:

           - социальные институты, занятые в сфере «научного производства»;

           - знания, исторически упорядоченные в результате деятельности упомянутых институтов;

           - деятельность  по обнаружению новых фактов и их описанию, т.е. производство научного знания.

Обыденное словоупотребление представляет эти смыслы в синтетической слитности, где на первый план выступают знания, которые вроде бы сами собой добываются и организуются. Научная деятельность и различные научные организации в результате оказываются как бы при знаниях, неизбежно порождаемые фактом существования науки как таковой. В действительности же, как и в любой другой сознательной деятельности, приводным механизмом науки является воля людей. То, куда движется наука, в какие формы отливается научное знание, зависит, прежде всего, от установок идеологии, исповедуемой научным сообществом.

Рассмотрим классическое определение науки. Согласно ему, наука  - это особый вид человеческой познавательной деятельности, направленный на выработку объективных, системно организованных и обоснованных знаний об окружающем мире. Из этого определения следует, что существуют и другие виды познавательной деятельности, однако они, в отличие от науки,  дают лишь субъективные, не организованные в систему знания, которые, к тому же не могут быть признаны обоснованными. Понятно, что ненаучные знания имеют гораздо меньшую ценность. Доброкачественные знания поставляет только наука. Иными словами, наука – это деятельность по выработке знаний, которым можно доверять.

Подобное определение  семантически бесплодно.  Оно не даёт знания о своём объекте, поскольку не указывает на реальные признаки, а сводится лишь к оценочной характеристике. Выучив, что наука – это хорошие знания, а хорошие знания – это наука, мы ничего не узнали о том, как отличить хорошее знание от плохого. Вместо рабочего определения мы на самом деле имеем здесь некий символ веры – формулу присяги, позволяющей отсеивать чужаков, её не приемлющих. А это есть прямой признак идеологии. Идеология же, не признающая себя в качестве таковой, неизбежно порождает мифы.

Выявим основные мифы, связанные с понятием науки.

«Мессианский» миф. Самый внешний уровень мифологии.

В последние два столетия наука заняла место в социуме и культуре, которое никогда не занимала ранее. Согласно марксистской доктрине, «наука стала производительной силой», т.е. актуальные научные знания сделались фактором, непосредственно влияющим на экономику. Прежде всего, это проявилось в создании новых рынков и товарных групп, а также в технологиях и культуре производства и потребления. Из стихийных производство и потребление стали научно организованными. Заговорили о явлениях НТП и НТР. Под НТП (научно-техническим прогрессом) понимается непрерывное взаимодействие науки и производственных технологий. Историю НТП начинают обычно с XVIII-го века (становление мануфактурного производства);  представить же себе, что когда-нибудь НТП остановится, то есть связь науки и производства разорвётся, практически невозможно. Научно-технической революцией (НТР) называется качественный скачок, произошедший в XX-м веке, в результате которого возникло современное индустриальное общество. В период НТР человечеством активно осваивались новые кластеры технологий. Статистика показывала, что каждые 10-15 лет  удваивались сумма знаний человечества, количество произведённых открытий и число людей, занятых в науке. В настоящий момент это взрывное развитие иссякло, введение качественно новых технологий в производство и быт замедлилось, что позволяет говорить об окончании эпохи НТР. Количественный рост ещё сохраняется, но таксономическая глубина осваиваемого нового и, соответственно, экономическая и социальная значимость новоприобретённого научного знания уже не так велики.

Бурное проникновение науки в социальную практику сделало научное знание демократическим, так сказать, «достоянием масс», когда каждый человек, не обязательно разбираясь в сути используемых природных явлений, может пользоваться их технологическим воплощением. Естественно, что сознание «простого» человека было потрясено. Общество испытало стресс, в результате которого традиционная картина мира во многом была утрачена. Веру в Бога объявили пережитком, и на её месте возникла атеистическая вера в науку. Предполагалось, что наука может и должна решить все проблемы человечества. Согласно «мессианскому» мифу наука рассматривалась общественным сознанием как инструмент построения рая на земле. Возможно, в принципе, всё, дайте только науке время.

Однако, начиная с первого доклада Римскому клубу, который получил знаковое название «Пределы роста» (1972 г.), человечество стало понимать, что простое движение по экспоненте невозможно.  Применительно к науке это означало констатацию того факта, что новые знания и  технологии приведут к новым проблемам, для решения которых понадобятся другие новые знания и технологии, которые также приведут к проблемам; причём уровень проблем на каждом витке их технологического преодоления будет возрастать. Из панацеи наука превратилась  в вечный вызов и своего рода наркотик для цивилизации. Если однажды наука окажется неспособной решить очередную проблему, порождённую применением научного знания, человечество погибнет.

Торможение развития науки и непрекращающиеся, несмотря на все её достижения, явления деструкции в социуме способствуют накоплению разочарования в науке. В настоящее время «мессианский» миф практически развеян. Уже мало кто верит в то, что наука способна гарантировать человечеству светлое будущее и решение всех проблем.

Миф «полноты научного знания». 

Идея всесилия науки основана на представлении о корпусе научного знания, как непротиворечивом массиве, который имеет единое ядро, описывающее фундаментальные процессы, и периферию, прирастающую новыми фактами в результате непрекращающейся деятельности учёных. Традиционная схема, изображающая процесс познания – это круг, внутри которого заключено то, что уже известно, снаружи – то, что неизвестно современной науке. В результате научной деятельности круг расширяется, радиус его растёт, научное знание увеличивается.

   

Подобная схема наглядна и легко усваивается на уровне здравого смысла. В результате существующее научное знание имплицитно воспринимается как некий монолит, ведь показывающая его заливка не имеет лакун.

На самом деле теоретические конструкции, образующие корпус научного знания, не выстроены в непротиворечивую систему. Это касается даже отдельных дисциплин. Самый яркий пример – физика, в которой уже столетие предпринимаются попытки выстроить единую теорию поля,  которая бы объединила гравитационные и электромагнитные взаимодействия, но результат пока не достигнут. Учённый вынужден менять язык (вплоть до уровня аксиом) в зависимости от предмета, на который направлено его внимание.

Междисциплинарные разрывы ещё более существенны. Непреодолимым выглядит водораздел между гуманитарными и естественнонаучными дисциплинами. Свободная воля человека образует мир, который не описывается формулами, подходящими для материальных объектов.

Отсутствие единого научного языка не позволяет чётко определить границы науки. Что является наукой, а что нет? Основная проблема тут – не то, что какая-то сфера знаний останется за пределами науки, а то, что – в силу её высокого статуса – весьма выгодно быть к науке причастным, и поэтому очень многое в науку протаскивается необоснованно. Если не всегда можно говорить на языке науки, то в гораздо большем количестве случаев этот язык можно имитировать. В результате среди того, что принято считать научным знанием, порою оказываются весьма сомнительные и даже несомненно ложные элементы.

Понятие «полноты» включает и ещё один аспект. Предполагается, что наука знает всё, что ей следует знать. Или, по крайней мере, научное сообщество чётко представляет, какими знаниями оно пока что ещё не располагает.  Это означает, что всё существенное или уже изучено,  или изучается и будет изучено в обозримом будущем. Подобное ожидание неоправданно оптимистично. Неизвестное потому и неизвестно, что мы не располагаем о нём существенной информацией, и поэтому не можем делать выводы о его важности для нас. В этом смысле наука всегда онтологически неполна, и подлинная полнота научного знания недостижима в силу ограниченности человека. Как бы человек не возвеличивал себя, он не Бог, и его представления об окружающем мире исчерпываются  явлениями вещей. За пределами восприятия всегда останутся «вещи-в-себе», какие бы новые горизонты ни открыла перед нами наука.

Миф «объективности научного знания».

Научное знание считается достоверным, описывающим некую реальность мира независящим образом от  лиц, это знание вырабатывающих, усваивающих и применяющих. Методологическими основаниями для подобной уверенности являются, прежде всего, подтверждение опытом  (верификация)  и непротиворечивость.

Повторяющееся наблюдение при одних и тех же условиях должно давать одну и ту же картину. Результаты с точностью воспроизведённого эксперимента всякий раз должны совпадать. Вывод, следующий из теоретических построений, должен неизменно подтверждаться практикой.

Весь этот комплекс ожиданий выстроен на основе естественнонаучной традиции, действительно долгое время эффективно использующей верификацию для подтверждения достоверности знания. Однако физика XX-го века столкнулась с объектами, для которых эти правила в чистом виде применимы быть не могут. Описание процессов микромира, которое даёт квантовая физика,  строится принципиально иначе, чем описания классической физики. В мире больших тел факт наблюдения роли не играет; наблюдатель всегда может быть вне процесса и описывать этот процесс со своей внешней позиции. Изучать субатомные процессы, не воздействуя на них нельзя. В микромире присутствие прибора наблюдения оказывается значимым фактором, влияющим на процесс. Соответственно, наблюдаемый процесс отличается от ненаблюдаемого. В результате возникает вопрос, каково отношение описания, составленного на основе наблюдений, к реальности? Квантовая физика, сформулировав «принцип неопределённости» - т.е. невозможности привязать объект одновременно к пространственной и временной координатам, была вынуждена перейти на математический аппарат теории вероятности. Если нельзя составить представление о процессе, получив информацию с помощью наблюдения одного объекта, наблюдая поток, картину происходящего можно получить чисто статистически, в виде распределения вероятностей. С прикладной точки зрения вероятность ничем не хуже точных значений, но в этом случае мы натыкаемся на порог, за которым рассуждать об объективных процессах больше нельзя. Каковы свойства  элементарных частиц самих по себе, за пределами наблюдений? Занимают ли они в действительности конкретную точку в пространстве в конкретный момент времени, или их природа соответствует принятым в квантовой физике вероятностным представлениям?  Наука не способна сказать нам об этом.

С верификацией в гуманитарных науках ещё хуже. По сути, гуманитарные науки имеют дело с уникальными объектами. Определённую типологию явлений, без сомнения, можно выявить. Однако  жёсткой привязки к какой-либо типологической схеме тут быть не может. Очень многое зависит от интерпретации событий, принятой исследователем. Время от времени в гуманитарных дисциплинах предпринимаются попытки вывести непреложные законы и описать предмет на языке формул, но всякий раз это не более чем методологический эксперимент. Любая формула в гуманитарной сфере условна. Она требует  предварительной интерпретации происходящего, подгонки его под требования формализации. Таким образом, гуманитарное знание, даже считающееся объективным, содержит неизбежные следы субъективного. Показательно, что гуманитарные науки, как правило, занимаются анализом того, что уже произошло, если же дело всё-таки касается будущего, то используются прогнозы, а не расчёты. Причём под прогнозом обычно понимается экспертная оценка, а оценки у разных экспертов могут не совпадать.

Убеждение в объективности науки в немалой степени основывается на очевидной устойчивости научного знания к деформации. Истинность положений науки легко утверждается тем, что иное, противоречащее им, как правило, доказать не удаётся. Однако действительно ли устойчивость к деформации свидетельствует об объективности?

Следует проанализировать условия, при которых возможно противоречие. Корпус научного знания состоит из фактов и объяснений по поводу фактов, то есть теоретической составляющей. Можно также отдельно выделить массив гипотез -  умозрительных построений, апеллирующих не столько к фактам, сколько к своей внутренней логике.

Собственно фактами в самом последовательном употреблении этого слова являются показания приборов и регистрационные записи. «В такое-то время стрелка данного прибора указала на такое деление» - факт; рассуждение на тему, почему это произошло, фактом уже не является. Весь понятийный аппарат, которым пользуется наука, включая типологию явлений, принадлежит к теоретической составляющей, то есть, относится к области интерпретации фактов. Выбирая для описания те или иные понятия, - а всякое понятие через семантические связи оказывается увязанным со всем словарём науки, - мы тем самым запускаем механизм интерпретации. Таким образом, исторически сформировавшийся словарь науки уже сам по себе задаёт границы возможного истолкования фактов. Логика словаря, т.е. логика семантических связей не допускает критических противоречий. Высказывание, противоречащее положениям, включенным в ядро научного знания и уже получившим устоявшееся отражение в словаре науки, с точки зрения этой логики будет очевидно ошибочным. Иными словами, наука естественным образом порождает то, что на её языке называется истинными высказываниями, и, наоборот, – за пределами науки практически невозможно сгенерировать высказывание, которое бы наукой было признано истинным.

Однако нет никаких оснований считать, что существующий словарь – необходимый и единственно возможный. Он воплощает в себе традицию интерпретаций, и не более того. Мы знаем, что один словарь может быть заменён другим, как это случилось в отношении аристотелевской физики, основанной на стихиях. Мир больше не объясняют с помощью стихий. Считается, что словарь современной физики более точен. Впрочем, сегодня актуальны сразу два словаря – классическая и квантовая физики говорят на несомненно разных языках, однако гносеологического антагонизма между ними не возникает. Учёные сожалеют  об отсутствии единого дискурса, но в итоге всё же мирятся с параллельным существованием несовпадающих объяснительных моделей, не утверждая, что какая-то из них не соответствует истине. Каждая модель имеет свои, определённым образом установленные объекты,  свой объяснительный аппарат и свою внутренне непротиворечивую логику.  Можно допустить возможность появления ещё ряда языков, на которых возможно внутренне логичное описание мира. То, что они будут отличаться от принятого языка науки, не будет означать их заведомую неадекватность реальности.

А там где нет исключительного права, наличествует конкуренция. Допустив возможность иных словарей, мы неизбежно окажемся перед вопросом, какой словарь более адекватен? Чьё описание больше соответствует реальности? А это означает, что претензия науки на некую «конечную» объективность – миф. Мы не можем всерьёз утверждать, что мир устроен именно так, как его описывают открытые нами законы. Эти законы отражают лишь известное нам соотношение фактов, причём в определённой традиции истолкования.

Следует также отметить, что факты не относятся к сути явлений, факт – это то, что зарегистрировано наблюдением, значимость наблюдаемого нам неизвестна. Также нам неизвестно, возможно ли наблюдать действительно значимое.

Миф «добросовестности научного исследования».

Считается, что главной целью деятельности учёных является установление истины. В общественном сознании наука всегда добросовестна. Конечно, люди несовершенны,  в научной среде встречаются всякие персонажи, в том числе даже и криминального толка, но наука держится и движется отнюдь не этими людьми. Итоговый корпус научного знания  свободен от своекорыстных желаний отдельных лиц. Науку в целом ведёт лишь забота об объективности и эффективности знания.

И этот миф также основан на неоправданном оптимизме. Действительно, существует что-то вроде морального кодекса учёного – чаще всего в виде некоторых ожиданий, бытующих в общественном сознании, иногда находящих выражение в конкретных документах. Самый известный из документов подобного рода – это «Нормы научной этики», принятые Сенатом Общества Макса Планка в 2000 году. В них сформулированы основные требования, предъявляемые  социумом к образу идеального учёного. Примечательно, однако, что данный документ выработан локальным научным сообществом и принят сравнительно недавно. Это говорит о том, что потребность в кодификации этических правил в науке обществом ещё не осознана в полной мере, а значит, мы ещё не вышли за пределы мифа. Имплицитно предполагается, что учёному не нужны внешние правила, он и так мотивирован соответствующим образом.

От обыденного сознания ускользает тот факт, что не существует пространства «чистой» науки. Учёный не просто занимается научным исследованием, он встроен в определённый контекст.  Томас Кун в своей классической работе «Структура научных революций» (1962) назвал такой контекст «парадигмой». Наука, прежде всего, воспринимает то, что соответствует усвоенной парадигме. Господствующая парадигма транслируется научными институтами и научным сообществом через систему образования, организацию и тематику научных исследований, научную публицистику, публичные дискуссии и тому подобные структуры. Факты, не укладывающиеся в господствующую парадигму, остаются без рассмотрения; предложенные теории, выпадающие из парадигмы, оцениваются научным сообществом как маргинальные.

Таким образом, науку интересует не истина сама по себе, а тот её аспект, который соответствует существующей научной традиции. Можно говорить о специфических институциональных апперцепциях в восприятии фактов. Это касается не только научного сообщества в целом, но и конкретных научных школ.

Научные школы представлены конкретными научными организациями. На этом уровне в действие вступает ещё и рыночный фактор. Научные организации соревнуются между собой за первенство в научной деятельности, борются за сохранение и упрочение научного статуса, конкурируют за гранты и источники финансирования. В этих условиях быть успешным, опираясь исключительно на научные результаты, нельзя, необходима правильно выстроенная информационная политика. Научные организации вынуждены создавать информационные поводы, давать промежуточные отчёты о своей деятельности и т.п. Фактически речь идёт о неизбежности public relations (PR) и рекламы. А это значит, что неизбежно и применение обычных рекламных трюков – концентрации внимания на успехах и замалчивание неудач, преувеличение значимости результатов, создание информационных поводов из ничего и т.п. Например, прессе сообщается, что такой-то научный институт вот-вот подойдёт к решению крупной проблемы. Научная ценность подобного сообщения невелика, а внимание общественности (в том числе возможных спонсоров) привлечено.

Приходится сомневаться и в способности науки своевременно выявлять и удалять из корпуса научного знания откровенные фальсификации. Иногда они оказываются очень удобны  для иллюстрации  тех или иных теоретических построений, усвоенных господствующей парадигмой. В этом же ряду находятся и неподтверждённые фактами гипотезы. Яркий пример фальсификации – биогенетический закон Геккеля, согласно которому каждое живое существо в своем индивидуальном развитии (онтогенезе) повторяет развитие своего вида (филогенез). В качестве онтогенеза  рассматривается, прежде всего, эмбриогенез (развитие эмбриона). Под филогенезом понимается биологическая эволюция от древних форм к современным видам животных.  Поскольку наблюдать эволюцию нельзя, а наблюдать эмбриогенез можно, закон Геккеля оказался крайне востребован парадигмой дарвинизма. Последовательное прохождение эмбрионом форм, соответствующих менее «продвинувшимся в развитии» видам, свидетельствовало бы о реальности эволюции. Геккель иллюстрировал свой закон рисунками, заимствованными из книг других учёных, однако при этом несколько видоизменил рисунки, чтобы они лучше укладывались в его гипотезу. Таким образом, ради пущей убедительности  был использован подлог. Вероятно, цель должна была оправдать средства, однако сама гипотеза Геккеля оказалась ложной, и биогенетический закон не подтверждается фактологией. Схожие признаки у эмбрионов существ разных классов действительно есть, но специфические признаки формируются раньше. Казалось бы, неподтверждённый закон должен был быть извергнут из корпуса научного знания, однако этого не произошло. Хотя наука не апеллирует непосредственно к формулировкам Геккеля, время от времени предпринимаются попытки реабилитировать закон в какой-либо другой редакции. В научно-популярной литературе по-прежнему можно найти ссылки на закон Геккеля как  на установленную наукой закономерность. Дарвинизм не хочет расставаться с этим законом, слишком уж он выгоден теории эволюции, испытывающей затруднения с  доказательной базой.

Количество фактов, рассматриваемых современной наукой, велико и всё время возрастает. Не всегда есть возможность получить один и тот же факт с помощью наблюдений, произведённых разными учёными, - ресурсы научного сообщества ограничены. Поэтому никто не знает, сколько ошибок, добросовестных заблуждений и откровенных фальсификаций попало в тело науки и воспринимается научным сообществом в качестве доброкачественного знания.

Критика безоглядной веры в науку звучит уже достаточно давно. Сегодня общество  уже не ждёт от науки чудес, но поскольку в прошлом чудес ожидали, имеется определённое разочарование. Возможно, следует ожидать нарастания антисциентизма и иррационализма. С середины XX-го века наблюдается возвращения массового  интереса к мистике и религии, что с одной стороны, хорошо, так как человечество возвращает себе духовное измерение, а с другой стороны, является серьёзной угрозой.  Маятник общественных настроений может слишком далеко отклониться от точки равновесия, в которой рациональное и мистическое сочетаются в правильной пропорции. Пренебрежение к разуму столь же опасно, как и слепое преклонением перед ним.