Формулы устного происхождения в раннесредневековой славянской литературе

Рассматривается проблема выявления формул устного происхождения в памятниках раннесредневековой славянской литературы. Анализируются древнейшие произведения староболгарской и древнерусской словесности X–XII вв. Сложный процесс взаимопроникновения устной традиции и литературы обусловил сочетание в структуре большинства памятников устных, литературных, авторских формул. Особенно трудно с уверенностью определить происхождение кратких формул-эпитетов. В то же время развернутые формулы, особенно встречающиеся в ритмических и поэтических фрагментах, могут найти параллели в фольклоре и быть надежным маркером «устности». 

Фольклорные и близкие к ним формулы давно являются предметом научного анализа и в качестве неотъемлемой черты устного творчества, и в качестве возможного признака «устного в письменном». История их изучения восходит к ранней стадии современной филологии. В науке XX века им уделялось значительное внимание (Боура, 2002; Рошияну, 1974; Мальцев, 1989). М. Пэрри и А. Лорд, придавшие формулам исключительное значение в рамках«устно-формульной теории», дали им следующее определение: «группа слов, регулярно используемая в одних и тех же метрических условиях для выражения данной основной мысли» (Лорд, 1994: 42). Гибкое и шире применимое определение принадлежит У. Онгу: «более или менее точно повторяемые стандартные фразы или выражения (например, пословицы) в стихах или в прозе» (Ong, 2002: 26). Я. Вансина выделял, наряду с эпическими, ритуальные и близкие к ним дословно передающиеся формулы как особый «тип» устной традиции (Vansina, 1985: 13, 16). В современной версии «устно-формульной» теории, разработанной Дж. М. Фоли, формулы понимаются широко, и акцент перенесен на «традиционную фразеологию» в целом (Foley, 1990: 122–127).

Исследование формул в раннесредневековой славянской литературе как признака использования в ней фольклора и конкретно эпоса имеет давнюю традицию. На ряд формул или типических словоупотреблений в летописном тексте обратил внимание Н. С. Трубецкой (Трубецкой, 1995: 559–563). В Словаре языка Словао полкуИгореве (Словарь-справочник, 1965–1984) внимание уделено «постоянным эпитетам», в том числе общим с народной поэзией. А.С. Щавелев отмечает, что «устные формулы» могут использоваться как критерий при поиске «устных источников» средневековых памятников, однако считает их трудноуловимыми (Щавелев, 2007:103–104). Воинские формулы русского летописания исследовала Н. В. Трофимова, показав развитие их в рамках самих литературных памятников (Трофимова, 2015).

В устном творчестве формулы являются неотъемлемой чертой поэтических жанров, обильно встречаясь и в прозаических, особенно в сказке. Но столь же очевиден и формульный строй ранней литературы, наследующей в этом отношении устному творчеству. Наличие книжных образцов, практика обучения по ним грамоте (а в более развитых культурах стихосложению и риторике) обусловили обильное присутствие формул и в письменной речи. Таким образом,верен вывод (в том числе и приверженцев «устно-формульного» подхода), что формульность текста сама по себе — не доказательство устного происхождения. Необходимо четкое различение литературных и как минимум предположительно устных (не имеющих очевидного литературного прототипа) формул.

Уже отмечалось разнообразие формульных систем. Чаще всего выделяются краткие формулы (эпитеты, метафоры, гиперболы), восновном состоящие из определения и определяемого, и более длинные. Последние в поэтическом тексте могут включать до нескольких строк. Они являются наряду с еще более пространными образованиями («темами» в терминологии зарубежной фольклористики) разновидностью «типических мест». Краткие формулы, особенно не несущие явной эстетической функции, зачастую трудно счесть признаком «устности» в письменном произведении. В строгом смысле устойчивые речевые обороты, фразеологизмы, естественным образом переходящие в литературу, тоже относятся к ряду кратких формул. Краткие формулы гораздо сложнее пространных разделить на литературные и предположительно устные. Многие из них заимствуются устным путем или являются, например, общеиндоевропейскими. В последнем случае невозможно сказать, является ли употребление подобной формулы в славянском литературном памятнике свидетельством «устности» или восприятия через книгу. Скорее и то, и другое, — устойчивые обороты входят в устную и письменную речь человека и благодаря устному общению, и благодаря литературе.

Для анализа нами отбирались формулы трех типов:

1) реально отмеченные в фольклоре славянских народов фразеологизмы и типические места;

2) повторяющиеся в различных литературных памятниках славянского средневековья устойчивые определения, явно не имеющие единого письменного источника;

3) повторяющиеся в пределах одного раннего памятника или группы близких по происхождению памятников, в пределах предположительно устных сюжетов, устойчивые определения и описания.

Первую группу формул можно разделить на две подгруппы. В одних случаях формула присутствует в чрезвычайно близкой,в том числе лексически, к позднейшему фольклору       форме. 

В других — сохраняются лишь ее явные или предположительные рудименты. Еще один способ группирования: выделение формул, встречающихся в ритмических и поэтических фрагментах[1]. Особенно важны их совпадения с формулами первого типа. Выражения, встречающиеся в прозе, особенно в отдельных памятниках, и не отмеченные в фольклоре, вероятнее имеют авторское или книжное происхождение.

Среди кратких формул к первому типу может быть отнесена формула коллективного плача «О горе/люто/беда нам, братья!» Сходная конструкция употребляется в фольклоре разных славянских народов, а впервые отмечена в трех староболгарских памятниках XI века. В Сказании Исаии формула впервые введена в пространном ритмическом фрагменте как плач о злодействах чужеземного завоевателя Чигочина: «Ѡ люте намь, братїе, яко люте умресмо!». Далееона воспроизводится дважды в конце сказания о кагане Деляне, какплач о его поражениях, уже как «Ѡ горе намь, братїе» и «Ѡ горенамь» (Тъпкова-Заимова, Милтенова, 1996: 150–151). В ритмизованной притче о голоде, вставленной болгарским редактором в переводное ОткровениеМефодия Патарского,формула использованадважды в начале и в конце речи персонажа: «Ѡ горе намь, брате,землѣ остала поуста… Ѡ горе намь, брат, и лоутѣ намь» (Тъпкова-Заимова, Милтенова, 1996: 169–170). Наконец, формула («Ѡ люте намь, братїе») употреблена как плач о преступлениях царя Симеона Премудрого в Болгарской апокрифической летописи(Тъпкова-Заимова, Милтенова, 1996: 197).

Традиционные краткие формулы встречаются и в описаниях современных событий. Так, одно из первых употреблений фольклорной формулы «лютый зверь» — в Повести временных лет (далее ПВЛ)[2] под 6582/1074 г., в рассказе об искушении бесами печерского монаха. Использовалась она славянскими книжниками и в переводах(втом числе в вошедших в ТолковуюПалею). В дальнейшем формула отмечена в ПоученииВладимира Мономаха, в Слове о полку Игореве, в восточнославянском и сербохорватском эпосе. 

Примером краткой формулы, литературное или устное происхождение которой установить невозможно, является распространенное по всему Старому Свету сочетание «злато и сребро». Оно не раз встречается в Начальном своде (далее НС)[3] и ПВЛ, в том числе в сюжетных сказаниях о героическом времени, отмечено в Слове,восточнославянском и южнославянском эпосе. В то же время мы находим его и в древнейших переводных текстах, где оборот восходит кгреческим оригиналам (Иудейская война Иосифа Флавия, ТолковаяПалея). В отличие от «лютого зверя», где славянским книжникам необходимо было подобрать примерно соответствующее определение, здесь проблема подбора не стояла.

Столь же спорный пример — «без числа множество». В средневековой славянской литературе это достаточно стандартная «воинская» формула, обозначение численности вражеского, реже своего войска. Используется она и в народном эпосе. Древнейшие случаи его употребления в оригинальной книжности — вновь летописные. В НС формула употреблена трижды в разных значениях: вражеское войско (печенеги под Киевом, 6476/968 г.); собрание народа (6504/996 г.); свое войско (6568/1060 г.). Лишь в первом случае это и «воинский» сюжет, и развернутое сюжетное повествование, причем относящееся к войнам Святослава. Однако это место не относится к ритмическим «эпическим» фрагментам о князе. В дальнейшем формулу используют создатель новгородской повести о Любечской битве (вновь о печенегах) и автор ПВЛ (под 6614/1106 г. о половцах). В ПВЛ в «воинском» контексте определение «без числа» использовано также в статьях 6452/944 г. (враждебные болгары о кораблях русов) и 6544/1036 г. (печенеги под Киевом). Есть, наконец, параллель и в латинском тексте сербской Летописипопа Дуклянина («без числа народа»; о врагах-венграх).

Таким образом, некоторые основания видеть здесь общеславянскую устную формулу, определяющую численность войска, преимущественно вражеского и особенно кочевнического, есть. Однако не может быть никакой уверенности в том, что авторы славянских литературных произведений брали оборот именно из устной традиции. Аналогичные словосочетания относятся к числу наиболее распространенных, присутствуют и в греческих, и в латинских текстах, и вдревнейших славянских переводах, включая библейские. Надежным признаком «устности» использование этого оборота не является.

Примером краткой формулы второго типа является формульное обозначение битвы, обычно в поэтизированных или эпических описаниях — «сеча великая/злая». Общим для древнейшей староболгарской и древнерусской литературы является первый вариант. В Сказании Исаии, в ритмизованной части, «сѣчь великь sело» совершает каган Делян над Чигочином в их решающей и последней битве. Затем «великь сѣчь sело» называется и поражение самого Деляна в битве с его последними врагами (Тъпкова-Заимова, Милтенова, 1996: 150–151). В НС тот же оборот, что в поэтическом фрагменте Сказания, употреблен для описания битв Святослава с болгарами и греками (6479/971 г.; во втором случае сразу после его ритмической речи). Под 6524/1016 (битва Ярослава и Святополка; то же в Сказании о Борисе иГлебе) и 6575/1067(битва на Немиге) гг. НС употребляет более характерное в дальнейшем для древнерусской литературы выражение «сѣча зла». В первом случае в описании битвы не одна эпическая деталь. В частности, как и в случае с победой Деляна над Чигочином, здесь используется мотив залитой кровью земли. Во втором случае речь о трагическом междоусобном сражении, рано, судя по Словуо полку Игореве, ставшем предметом эпоса. ПВЛ повторяет данный оборот в описаниях двух битв Ярослава и Святополка (6524 и 6527/1019 гг.), решающей битвы Ярослава с печенегами под Киевом (6544/1036 г.) и роковой для князяИзяслава битвы с племянниками на Нежатиной Ниве (6586/1078 г.). Во всех случаях это компонент подробного сюжетного повествования. В то же время в поэтическом фрагменте ПВЛ о битве Ярослава с братом Мстиславом (6532/1024 г.) использован оригинальный вариант: «И бысть сѣча силна», «сѣча силна и страшна».

Примером краткой формулы третьего типа является характеристика достоинств правителя «мудр и смыслен/храбр» в русском летописании. Первый раз она встречается в ритмизованном фрагменте об основании Киева в НС (6362/854 г.): «И бѣша мужи мудри и смысленѣ». В дальнейшем об Ольге говорится, что она была «мудра и смыслена» (в конце той же статьи), а волжские болгары называют «мудрым и смысленым» Владимира (6494/986 г.). Об Олеге же и Игоре в статье 6362 г. сказано: «И възрастъшу же ему Игорю и бысть храборъ и мудръ. И бысть у него воевода именемъ Олегъ, муж мудръ и храборъ». Очевидно, здесь мы действительно имеем дело с двумя вариантами стандартного для XI века определения достоинстввождя.

Ряд уникальных формульных параллелей ПВЛ со Словомо полку Игоревеможет быть объяснен прямым знакомством автора последнего с летописанием. Таковы обороты «земля незнаемая» (о Половецкой степи), «по беле от дыма/двора» (взимание дани), «всякое узорочье» (драгоценные ткани).

Более явным признаком «устности» являются пространные формулы. Большая часть из них относится к первому типу. «Типические места» славянского эпоса исследованы и каталогизированы Ю. И. Смирновым (Смирнов, 1974: 46–78). В дальнейшем, если не оговорено иное, фольклорные примеры приводим по данному изданию, с указаниемномера по каталогу «типических мест».

Наиболее характерный, наверное, пример: развернутая формула, описывающая реакцию природы на появление грозного, наделенного сверхъестественной силой персонажа (Смирнов № 3). Встретив знакомую, вероятно, конструкцию в переводимом греческом апокрифе Прение Христа сдьяволом, болгарский переводчик X–XI веков интерпретировал ее следующим образом:

Горы трепещѫщѫ

И хлымы трепещѫще и бѣжащѫИ рѣкы ѡтстсѫщѫ,

Море бездна мѫтѧше сѧ И рыбыскачѧщѫ.

(Иванов, 1970: 251)

Именно с этого места (реакция природы на появление демонского воинства) на некотором протяжении текст становится ритми-ческим и отчасти рифмованным. Очень похожий по смыслу фраг-мент, но прозаический (по крайней мере, окруженный прозой), вста-вил болгарский редактор в другой переводной апокриф, Видение Да-ниила: «И вьчноуть горы растоупати се, рыби измирати в рѣкахь» (Тъпкова-Заимова, Милтенова, 1996: 120). Здесь это реакция приро-ды на появление эсхатологического царя Михаила.

Похожие конструкции, но с иными компонентами, чем в этих примерах, есть в Слове ополку Игореве (здесь описывается реакция зверей, птиц, неба). Наиболее близкие варианты формульного блока известны в позднейшем русском эпосе:

А и на небе просвете светел месяц,

А в Киеве родилсямогучбогатырь,

Как бымолоды Вольх Всеславьевич.

Подрожала сыра земля,

Стреслосяславно царство Индейское,

А и синее море сколыбалося

Для-ради рожденья богатырского,

Молода Вольха Всеславьевича;

Рыба пошла вморскую глубину,

Птица полетела высоко внебеса,

Туры да олени загоры пошли… 

Народился Микулушка Селянинович:

Птицы улетели за сини моря,