Откуда взялась вера в учебники?

Почему книга не стала мостиком в "умное" человечество? Как так вышло, что тексты не столько нас развивают, сколько адаптируются под наши запросы? В чем принципиальная разница между книгой и учебником?

Немецкий просветитель XVIII века Георг Кристоф Лихтенберг писал: «Больше, чем золотом, мир изменен свинцом, притом свинцом не из дула ружья, а свинцом из наборной кассы». Эта фраза воплощает веру в силу печатного слова, веру, из которой по большому счету и происходит современное образование. Мы верим учебникам и верим в саму форму учебника – в то, что он дает знание, а не его суррогат.

Лихтенберг остроумно умалчивает о том, насколько положительными были и будут эти изменения, чего не скажешь о великом количестве других мыслителей Просвещения. Они полны уверенности в прогрессе и ожиданий будущих свершений человечества. В этой экзальтации они раскрасили прошлое столь мрачными красками, что большинство до сих пор верят в беспросветность и абсолютную ущербность Средних веков. Но почему-то даже на этом фоне достижения новой эпохи многим показались скромными и даже спорными: вместо благоденствующего общества свободных умов Европа получила определенный технологический прогресс (за что в общем изрядно заплатила войнами, колониализмом, нищетой и социальной нестабильностью).

Печатное слово с тех пор в немалой степени послужило не только образованию, но и оболваниванию людей. Сами просветители не заметили или предпочли не заметить, как вместо просвещенного читателя (того самого о котором вопрошал Некрасов: «Когда мужик не Блюхера, / И не милорда глупого - / Белинского и Гоголя / С базара понесет?») в середине XIX века возникло аморфное, но при этом весьма влиятельное образование – публика.

Публика стала выражением некоего усредненного мнения, которое как оказалось очень сложно критиковать (ибо безлико), но которое легко оказывает давление на авторов (будь то пресса, беллетристика или серьезное чтение). Одним из первых суть этого явления почувствовал Сёрен Кьеркегор. Поясняя смысл своих множественных псевдонимов, он пишет:

«Все средства сообщения истины стали абстрактными. Публика стала «первой инстанцией», газеты называют себя «редакторский корабль», профессор называет себя «размышление», священник – «точка зрения», никто не говорит «я». Но так как первое условие для всех средств сообщения истины – несомненно личность, то основание истины, возможно, не может дано посредством чревовещания; следовательно – самое главное – снова вспомнить о личности… моей задачей стало создать личностей как авторов, а затем позволить им шагнуть в действительность моей жизни, чтобы приручить людей… слушать эту речь в первом лице… вытащить людей из всех нечеловеческих абстракций – это моя задача».

Борьба этого гениального одиночки закончилась ничем, и нам сегодня уже сложно ухватить эту трансформацию. Мы привыкли к тому, что среди текстов доминируют те, которые люди (по тем или иным причинам) хотят читать, а отнюдь не те, о которых можно было сказать «читать следует».

Сама подобная постановка вопроса вызывает непонимание или даже бурю негодования (мол, кто и с чего будет нам указывать, что следует читать?!), хотя речь идет скорее о тех текстах, которые с личной точки зрения могли бы быть признаны в особом качестве (например, в способности действительно изменить или научить этого человека). При этом даже если отбросить развлекательные тексты, а также всё то, что популярно лишь благодаря рекламе, то мы увидим, что и в сфере серьезных и обучающих текстов сохраняется любопытная неоднозначность.

В этой области доминирует запрос на тексты не столько простые, сколько (кем-то) упрощенные, адаптированные и гомогенизированные, доведенные до одноуровневой схемы подачи. Это тексты подобные детскому овощному пюре. И, как несложно догадаться, популярность этого запроса – это и есть отражение того самого усредненного мнения публики (которому спешат потрафить и рынок, и склонный к самоцензуре автор).

Об этой вещи стоит задуматься более серьезно. Начиная с эпохи Просвещения и модерновых проектов всеобщего начального/среднего образования интуиция и здравый смысл убеждают нас в действенности следующей схемы. Непросвещенный человек не может сразу начать читать ученых и мыслителей «как они есть», поэтому над безграмотностью и суеверием нужно создать промежуточную ступень – вспомогательный уровень популяризаций, иллюстрированных моралите, учебников и катехизисов.

Согласно этой схеме человек, освоивший средний уровень (при правильном социальном устройстве и грамотной работе с его мотивацией), сам захочет пойти дальше, т.е. глотать тома Платона и научные статьи, причем, возможно, даже в оригинале. Далее для удобства средний уровень я буду называть уровнем учебника, а следующий, более высокий – уровнем книги. Это разделение не стоит воспринимать как инвективу против учебников как таковых. В конце концов учебник – это тоже книга, более того, хороший учебник порой требует больших усилий, чем написание хорошей книги, что, впрочем, не снимает проблемы плохих учебников, которых, по моему личному мнению, большинство.

Западная цивилизация так долго верила в этот просвещенный миф, что любые критические замечания зубоскалов (вроде Ницше), равно как и любые попытки реалистически описать происходящее «просвещение масс» обычно отвергались с порога. Или, лучше сказать, вытеснялись.

Кстати, стоит отметить, что Просвещение по большей части не захотело приглядеться и к газете (которая с трудом вписывается в вышеупомянутую схему, а если и вписывается, то как средство распространения новых форм безграмотности и суеверия). Однако сегодня нам, тренированным в скепсисе и разочаровании, уже не сложно увидеть, что все предыдущие 300 лет культура по большей части удлиняла и расширяла вспомогательную ступень, превращая следующий шаг в непонятное событие, свойственное одиночкам.

Знаком современности, как я уже и отметил, становится скорее перемещение значительной степени науки и культуры на уровень текстов а-ля «Гегель за 90 минут» и «7 полезных продуктов, помогающих от ожирения, депрессии и умственной деградации». Или, иными словами, концентрированная книжная мысль окончательно ушла в маргиналии, уступив место мысли разбавленной, характерной для науч-попа и учебника.

Впрочем, стоит более подробно объяснить, в чем я вижу разницу между материалом «уровня книги» и «уровня учебника», ведь оно простой метафорой разбавления/концентрации не схватывается. Я буду говорить о сфере мысли и знания, поэтому под книгой по большей части разумею философский или качественный исследовательский/литературный текст, а под учебником – любые тексты, прямо ориентированные на обучение (учебники, пособия, гайды и инструкции по изменению себя).

Отличий между уровнями немало, я выделю всего пару.

Книга – это поиск языковой формы, адекватной предмету речи; учебник – в лучшем случае гармоничен с ухом слушателя (читателя), а часто просто пользуется словом как придётся, без лишней рефлексии. К тому же, позиция автора и читателя принципиально несхожи: в первом случае – равенство, во втором – авторитет знания и воображаемый усредненный образ ученика (обычно ожидания занижены, а значит, и читатель учебника, в мысли автора, несколько туповат).

Первая позиция недвусмысленно ориентирована убеждением, но именно поэтому оставляет пространство и для радикального несогласия с автором. Вторая позиция попросту не позволяет различить принятие/непринятие и усвоение/неусвоение материала, собственно, поэтому наибольший неадекват несут в себе учебники по социальным и гуманитарным дисциплинам (точные науки редко дают повод к вопросам о личном принятии). В этом свете неудивительно, что многие остаются на уровне учебника, ведь он по большей степени формирует потребителя культуры и знаний, а не их производителя.

Также смыслы и значения в учебнике представлены в разъятой форме, часто реструктурированы с позиции лучшего усвоения (что часто прямо противоположно задаче точного понимания целого). Меж тем едва ли не основная часть смыслов книги – это то, что возникает на стыках, в своего рода адгезии (склеивании) элементов. И весомую часть этой работы по склеиванию производят не-смысловые составляющие текста: ритм, стиль, пафос, ассоциации, предпосылки и предрассудки (как автора, так и читателя).

Собственно, именно здесь мы и можем детально рассмотреть ошибку Просвещения, которая привела к возникновению и укоренению мифа о «среднем уровне». Истоком искажения стали переоценка значения текста (письменного слова) и недоверие авторитетам (по большей части прежним, т.е. конкурентам просвещенцев). Последнее понять несложно: если человек неграмотен или не имеет доступа к книге, выбор его не велик – либо верить сказанному другим, либо нет. И этого действительно может быть мало не только для формирования собственного мышления, но и даже для выработки свободного мнения. В людях, которые обучали словом, а значит, (в каком-то смысле) убеждали верить им на слово, Просвещение видело тормоз для взросления человечества.

По этой причине, а также на фоне бума книгопечатания (которое тесно связывали с другим мифом – мифом о прогрессе) просветители сделали ставку на текст, но текст, который сам себя разъясняет, а в идеале и не нуждается в стороннем толкователе. Таким текстом сперва представлялся компендиум реальных знаний («Энциклопедия»), а затем – на фоне дифференциации знания – разнообразная научная и моральная «вульгата» (переложение научных и философских трактатов упрощенным языком и схемами). Механицизм в мышлении того времени также сослужил им дурную службу, убедив в том, что процесс просвещения народов можно запустить автоматически – через распространение удобочитаемых текстов.

Проблема тут в том, что распространение идей и образования в целом все-таки для большинства невозможно без живой коммуникации, без присутствия того, кто говорит. У этого проекта всегда были неразрешимые затруднения с переходом к реальному диалогу: вместо идеальной ситуации обмена логическими аргументами приходилось сталкиваться с играми власти, интересов, влияний, эмоций. Запирательство и предвзятость самих распространителей света знаний в итоге вылились в довольно специфические формы. Именно поэтому Слотердайк в "Критике цинического разума" определил схемы критики идеологии как "продолжение неудавшегося диалога другими средствами".

Никто не спорит с тем, что дело Гуттенберга и Ивана Фёдорова радикально поменяли культурный фон. И все же даже распространение книгопечатания отнюдь не напрямую вело к улучшению нравов и законов западного общества, ведь текст (хоть книга, хоть учебник) – это отличный повод для общения, пусть даже не прямого (через переписку, через других).

Я уж не говорю про то, что рассадниками любых идей (как прогрессивных, так и реакционных) оставались университеты и кружки/общества. Иными словами, настоящий переход к более высоким уровням понимания гораздо чаще обусловлен непосредственной коммуникацией, а текст, передающий знание, лишь формирует условия для качественного и содержательного общения. Именно поэтому переход от безграмотности, полной неосведомленности и суеверий к серьезному чтению возможен и без переходного уровня (учебников) – если есть речь, помогающая сделать этот переход. И это не обязательно ментор, но может быть также соучастник в поисках истины или антагонист во взглядах.

Стоит также заметить, что книга гораздо лучше передает эффекты речи и она ближе устройству сознания, чем учебник – вещь крайне искусственная. Не только смыслы отдельно и в слиянии, но и не-смысловые элементы книги как будто бы лучше дают понять Кто говорит, а это, как мне кажется, еще один элемент, подталкивающий к личным актам познания. В самом деле, по учебнику можно сказать, что его автор – не в теме или упрощает, но о нем самом почти ничего нельзя понять, в то время как автор книги часто как на ладони, читатель как-то для себя понимает – глуп он или умен, дерзок или скромен, весел или уныл и т.п.

Почему это так происходит я вряд ли скажу однозначно. В качестве первого рационального объяснения приходит на ум лишь тот факт, что тексты – очень позднее изобретение, особенно для нашей биологии. Поэтому возможно, что попросту мозг человека лучше заточен под обучение в совместном опыте с другими (т.е. с невербаликой). Те же немногие, кто действительно прорывался к пониманию через одни только тексты (причем есть среди них как те, кто сразу начинал читать «уровень книги» и те, кто приходил «после учебника»), видимо провозвестники будущей адаптации человека к текстам. Впрочем, не менее вероятны и другие объяснения, в т.ч. те, что в силу нынешнего нашего понимания могут казаться несколько мистичными (например, «эффект сотой обезьяны», который в одних случаях кажется мистификацией, но в других – заставляет задуматься о скрытых механизмах понимания).

Как бы то ни было, сегодня «уровень учебника» не просто расширяется, но победно шествует во многих сферах, явно и неявно вытесняя «уровень книги». Этому способствует система образования, все более заточенная на четкий набор информации: поскольку информации все больше, то на усвоение всех учебников уходит все больше времени – того самого времени, которое могло быть потрачено на развитие мышления.

Плюс к тому, современность делает нас чрезвычайно озабоченными временем и успехом, а потому всяческие руководства заменяют нам трактаты (и знать о том, что они несопоставимы нам не досуг). Облегчение доступа к информации (через Сеть) – еще один фактор, создающий для большинства канал наименьшего сопротивления (ведь понимать и помнить – трудно). Подобная ситуация, особенно на некоторых конкретных примерах, дает немало поводов для пессимизма.

Порой даже кажется, что некоторые сферы знания просто ходят по кругу, даже не пытаясь по-настоящему понять предшественников (чтобы их превзойти). Ну и, конечно же, в сфере, в которой ты более-менее ориентируешься, запрос на «уровне учебника» однозначно воспринимается как профанация знания. С философией в этом смысле все обстоит довольно трагикомично, особенно когда конкретного философа или направление критикуют/хвалят за то, что обнаружили в скверном пересказе, а не в авторской работе.

Источник