Микрофизика власти: клятва и присяга

Из книги "Структурируя Квинотавра. Тератократия, дискус господства и семиозис власти в раннем Средневековье".

Полный текст книги доступен по ссылке>>> 

Присяга и клятва могут считаться примерами речевых жанров, которые достаточно глубоко изучены в современной научной литературе с точки зрения их перформативных аспектов. Начиная с классических работ Д. Остина, исследователи неоднократно обращались к изучению различных форм судебных, светских и фидеистических клятв в качестве перформативов, в том числе в связи со средневековыми и архаическими ритуальными практиками (1).

В данном разделе мы предлагаем обратиться к недостаточно изученному аспекту данных явлений, а именно роли присяги и клятвы в переходе от архаических форм власти (потестарности), основанных на сакральном «договоре», к транзитивным формам социальных отношений, сопряженных с религиозным алгоритмом «вручения себя»(2).  В качестве объекта исследования рассматриваются архаические формы политических перформативов: присяги и клятвы верности — акты, связанные с обеспечением процессов знакового обмена в семиотическом измерении политогенеза.

Политическая история древности и Средневековья содержит массу примеров ритуалов, связанных с принесением торжественной клятвы или присяги (клятвы верности), более того, прагматика данных ритуалов сопряжена с формализацией социальных связей, что дает основания рассматривать присягу и клятву в качестве возможного средства накопления соответствующего социального либо политического капитала. С этим связана познавательная проблема настоящего раздела — уточнение роли клятвы и присяги в процессе формирования политического знакового пространства (семиозиса власти).

В качестве семиотического явления клятва может рассматриваться в соответствии с методологией Ч. Морриса в нескольких измерениях, включая семантику, синтактику и прагматику, причем реконструкцию целесообразно начинать с синтактики, поскольку клятва представляет собой совокупность знаковых процедур, значение которых могло с течением времени существенно эволюционировать, в то время как форма в ряде случаев сохраняла свои определяющие черты (например, произнесение вербальной клятвы, сопровождающееся поцелуем знамени или возложением руки на «сакральную» книгу: от священных текстов древности до секулярных конституционных актов современной эпохи). В связи с этим важно отметить, что генезис клятвы как ритуального действия исторически был связан с осуществлением не просто перформативного (языкового) акта, а прежде всего физического движения (поклона, прикосновения к святыне и т. д.), предшествующего собственно высказыванию. Этимологический анализ понятия «клятва» позволил Н. Б. Мечковской обосновать гипотезу о том, что «первоначально в основе ритуалов клятвы и присяги лежало не слово, а телодвижение, жест»(3). Сходной точки зрения придерживается М. М. Маковский, который прослеживает этимологию слова клятва в индоевропейских языках: «Значение “клятва” в древности могло соотноситься со значением “ударить” > “дотронуться”... Вместе с тем  в древности практиковалась клятва, осуществляемая путем обхода храма или вообще путем ходьбы»(4).

Ритуал принесения клятвы, как правило, требовал строгого соблюдения формальностей и деталей обряда, что указывает на его магические корни. Как отмечает С. Г. Проскурин, «ритуальные клятвы были весьма изощренными, и их следовало произносить “без сучка и без задоринки”»(5). Семантика клятвы в значительной степени обусловлена ее внутренней диалогичностью, нередко предполагающей повторение определенной сакральной формулы: «Формула взаимного обязательства носит перформативный характер, закрепляемый повторением  “Я клянусь, обещаю”, и в ответ “Я клянусь, обещаю”. Возникающее таким образом обязательство представляет по своему характеру ритуальный диалогический текст, который лежит в основе формульных юридических текстов»(6). В средневековом законодательстве содержится положение о необходимости точного соблюдения клятвы (að) и данного обета (wed) (7). Нарушение клятвы или обета, данных при вступлении в какие-либо правоотношения, было возможно только в случае, если человек был принужден данной клятвой или обетом к совершению преступления или измены(8), в иных случаях нарушение клятвы каралось заточением на 40 суток в королевскую темницу с выполнением предписаний епископа(9). Мера пресечения, по всей видимости, имела религиозную окраску, поскольку нарушение клятвы воспринималось прежде всего как духовный проступок(10). Законами короля Этельстана устанавливалось, что если будет доказано, что человек принес ложную клятву (þe man-að swerige), то впредь он никогда не будет достоин принесения клятвы (að-wyrðe) и не будет погребен на христианском кладбище, если только епископ не засвидетельствует принесение этим человеком возмещения, предписанного ему духовником(11).

Закон короля Уитреда ограничил число лиц, которые должны были прибегать к клятве для подтверждения истинности своих слов, а также установил формы принесения клятвы для различных категорий лиц. Согласно данному закону, слово короля или епископа не требовало дополнительного подтверждения клятвой(12). Священнослужители высшей части клира имели возможность очиститься принесением клятвы, не требовавшей участия соприсяжников. Так, настоятель монастыря, священник и диакон могли очистить себя от обвинения произнесением у алтаря в священном облачении клятвенной формулы veritatem dico in Christo, non mentior(13). 

К следующей категории относились кэрлы и клир низшего состава, которые должны были приносить клятвы в сопровождении соприсяжников. Так, и клирик (cliroc), и кэрл (ceorl) должны был приносить клятву у алтаря в присутствии четырех соприсяжников(14). Несвободные члены общества обладали ограниченной правоспособностью,  в связи с чем обязанность очистить клятвой зависимого человека, на которого возводилось обвинение, возлагается законом короля Уитреда на господина данного человека(15). Специальным субъектом права считался чужестранец (gest), который имел возможность очистить себя клятвой у алтаря, однако мог использовать при этом формулу клятвы своего народа (sylfes aðe)(16). 

Для измерения силы клятвы в правовых памятниках Уэссекса широко используется термин hida(17). Ф. Сибом высказывает предположение, что гайда в англосаксонских законах означает родовой коллектив, представляющий соприсяжников(18). Данное предположение можно считать обоснованным, учитывая, что в правовых памятниках Кента и в генетически родственном англосаксонскому праву скандинавском праве сила клятвы измеряется количеством человек, выступающих в роли соприсяжников(19). В отдельных случаях в англосаксонском праве стоимость клятвы соотносится со стоимостью вергельда(20), размером штрафа(21) либо ценой иска(22). Это дает основания полагать, что лицо, приносившее клятву, должно было внести залог, соответствовавший стоимости приносимой клятвы, в качестве обеспечения иска.

Очистительная клятва рассматривается в англосаксонском праве как форма исполнения судебного решения, что прослеживается по одному из фрагментов закона королей Хлотаря и Эдрика: «После того, как будет решено дело (sace gesemed), он [обвиняемый] должен исполнить решение в течение семи ночей, будь то уплата или [произнесение очистительной] клятвы (aðe), что будет для него удобнее»(23). Решение дела, таким образом, сводилось к возложению судом на одну из сторон обязанности принести клятвенное доказательство своей невиновности либо обеспечить выплату соответствующего возмещения. Весьма интересно то, что обвиняемая сторона, согласно данной норме, сама имела возможность выбирать между принесением очистительной клятвы или выплатой возмещения. Согласно закону Хлотаря и Эдрика, ответчик, отказавшийся приносить очистительную клятву, присуждался  к уплате 100 шиллингов(24). Сходная норма прослеживается и в других англосаксонских законах, в частности в титуле 52 закона короля Инэ, который предоставляет обвиняемому выбор между принесением очистительной клятвы в 120 гайд или уплатой 120 шиллингов(25).

Семантическое измерение клятвы, таким образом, носит многомерный характер. С одной стороны, можно говорить о том, что клятва  в своих архаических формах характеризуется диалогичностью (что вполне соотносится со спецификой клятвы как речевого жанра: клятва произносится вслух перед судом, правителем, коллективом либо народным собранием или высшими силами), а также последующим ограничением свободы и пространства действия (детерминируемым содержанием клятвы). С другой стороны, клятва предполагает форму проклятия, т. е. выражение согласия субъекта с неблагоприятным характером последствий, которые он готов будет испытать в случае нарушения взятых на себя обязательств: «Переориентированные речевые формулы проклятия и явились первичными формами объективации речевого акта “клятва”, поскольку выражали готовность говорящего подвергнуть себя конкретной магической карательной мере за разрушение единства мысли, слова (знака) и дела, или истинности (т. е. искренности) высказываемого»(26).

Прагматика клятвы верности или присяги связана с отношениями власти, которые возникают в связи с формированием соответствующего императива действия, порождением права требования исполнения клятвы либо права преследования нарушителя обета или присяги. Вопрос  о том, на каком этапе публичная власть становится связанной с использованием подобного рода семиотических инструментов, остается открытым. Первичные отношения власти в локальных группах выстраиваются на принципах родства и авторитета, но не исключено, что принесение клятвы может требоваться при выполнении магических процедур, связанных со вступлением в род посторонних лиц(27), подобно тому как клятвы в архаическом римском праве обеспечивали возникновение отношений клиентелы. При этом крайне маловероятно, что отношения власти в локальных группах или племенном обществе могли быть связаны с принесением клятвы верности предводителю группы. В частности, в архаических германских обществах клятвы верности правителю были явлением, известным преимущественно в связи с римским влиянием, когда германцы в силу ряда причин были вынуждены приносить клятвы верности Риму (и персонально императорам).

Наличие магической связи с богами земли и плодородия, обусловленной принадлежностью короля к сакральному правящему роду, как правило, не предполагает подтверждение отношений верности между правителем и его народом посредством клятвы или присяги. Королевская власть в своих архаических формах носила выборный и весьма неустойчивый характер: король племени отстранялся от власти  в случае утраты харизмы, а в некоторых случаях, насколько можно судить на основании данных скандинавской эпической традиции, даже мог быть принесен в жертву богам с целью восстановления плодородия земли. Рассматриваемые формы отношений народа и его первых лиц обусловлены магическими по своей сути обрядами прорицания права, обеспечения плодородия почвы и организации успешных военных походов со стороны многочисленных вождей племени. Правитель при этом находится в мифологической связи с божествами территории, породившими соответствующее племя, и является семиотическим посредником, обеспечивающим сохранение благополучия и мира внутри данного социума. Роль скрепляющих сообщества уз выполняют представления о наличии мифологической прародины и генеалогической общности членов социума.

Вместе с тем клятва становится одним из семиотических инструментов преодоления физиологической дискретности власти в ситуации внешней агрессии, влекущей актуализацию процессов знакового обмена, связанных с необходимостью координации значительной социальной массы. В частности, германские войны первого столетия нашей эры дают примеры военных союзов, которые скреплялись отношениями клятвы: так, согласно свидетельству Тацита, во время восстания батавов их вождь Цивилис «взял с собравшихся клятву верности согласно обычаям варваров и в соответствии со старинными формулами присяги»(28). Упомянутые клятвы верности выступают одним из элементов символической политики, направленной на объединение представителей различных племенных групп, не связанных отношениями прямого родства. 

Эпоха Великого переселения народов актуализирует процессы образования племенных союзов и разрушения уклада традиционного общества, трансформацию этнических границ, включение значительного количества племен в состав новых этнополитических общностей, характеризуемых в латинских памятниках термином gentes. На данном этапе правитель становился носителем исключительных прав, связанных с личной присягой (клятвой верности)(29) представителей многих племен, объединенных уже не единством происхождения, а отношениями личной преданности королю, принимающему на себя функции постоянного военного лидера. Клятва на данном этапе, по всей видимости, выступает одним из семиотических средств формирования социальных границ в условиях внешней агрессии. Как отмечает в исследовании И. И. Чесноков, «виндиктивный дискурс (во всем многообразии его современных презентаций) восходит к некогда единому сигналу, посылаемому субъектом угрожающему объекту в качестве ответной угрозы и являющемуся одновременно призывом к объединению сородичей в борьбе с врагом. Данный сигнал ставил адресата-сородича перед выбором: либо “становиться в строй” для устранения угрозы и защиты своей территории, либо подвергаться виндиктивному воздействию и оказываться выброшенным за ее пределы. Третьего в ситуации военного типа, как известно, не дано. “Занимающий место в строю” принимал на себя определенные воинские обязанности, чем подтверждал статус своего и, естественно, подвергал себя угрозе наказания со стороны иерархически организованного сообщества за их нарушение. Именно поэтому клятва как знаково оформленное социальное действие (уже вне наличной ситуации военного противостояния) непременно включает в себя (имплицитно или эксплицитно) идею возмездия за нарушение принимаемых обязательств. Можно сказать и так, что реализующаяся в акте угрозы инвариантная коммуникативно-прагматическая установка — соблюдай границу, иначе тебя постигнет кара — переориентируется дающим клятву на себя и становится структурообразующим элементом данного социального действия»(30). 

Вступление в федеративные отношения предполагало установление соответствующей политической зависимости от Рима, для идеологии которого было характерно соблюдение магического принципа do ut des. Клятва верности правителю, содержащая определенные параллели с семиозисом вотивного акта, являлась для Рима обыденным явлением со времен Октавиана Августа, правление которого сопровождалось приведением к присяге подвластного населения. Развитие традиции присяги населения правителю в германских королевствах раннего Cредневековья, по всей видимости, коррелирует с присутствием римского культурного фактора в общественной жизни рассматриваемых территорий. Например, в королевстве франков традиция принесения присяги (sacrmentum) королю была воспринята, по всей видимости, непосредственно из римского публичного права.

В большинстве случаев принятие присяги от населения осуществлялось через доверенных лиц, герцогов короля. В вестготском королевстве новый правитель облекался королевской властью после церемонии «обмена клятвами». Клятвы монархов были при этом весьма разнообразны: «…король должен был торжественно обещать тщательно отделять свою личную собственность от государственной. <…> Присутствовавшие при дворе обещали королю хранить верность и заботиться о благополучии племени, отечества и короля. <…> Только члены придворной знати приносили клятву непосредственно королю. Остальные свободные клялись перед королевскими уполномоченными, ездившими по стране»(31).

В меровингских королевствах также преобладал принцип принесения жителями присяги королю не напрямую, а через королевских представителей. Весьма интересно при этом, что принесение простолюдинами присяги на верность непосредственно королю являлось одним из возможных признаков неполноценности власти, своего рода указанием на тиранический характер обретения власти этим королем. В частности, Григорий Турский указывает на факт присяги со стороны простых людей», «крестьян» (rustici) при описании самопровозглашения узурпатора Мундериха: «И вот Мундерих, выдававший себя за королевского родственника, возгордившись, сказал: “Какое мне дело до короля Теодориха? Ведь и у меня должен быть королевский трон (solium regni), как и у него. Я пойду и соберу свой народ (populum meum), и потребую от него клятву в верности (sacramentum), чтобы Теодорих знал, что я такой же король, как и он”. Он пошел и начал совращать народ (seducer populum), говоря: “Я вождь (princepsegosum). Следуйте за мной, и будет вам хорошо”. И за ним последовала толпа, состоящая из простых людей (rusticamultitudo), и, как это обычно бывает по человеческой слабости, они присягнули ему на верность (dantes sacramentum fidelitatis) и оказали ему королевские почести (honorantes eumutregem)»(32).

Ритуал принесения клятвы верности конунгам в раннесредневековой Скандинавии, проанализированный в исследовании А. А. Сванидзе, также носит вторичный характер и демонстрирует тенденцию  к формированию узкого круга приближенных, приносящих присягу непосредственно королю: «Самое раннее свидетельство о ритуале клятвы королю я нашла только в “Саге о Сверрире” (гл. 11). Там рассказывается об обряде принесения “вассальных обязательств”, которые берут на себя люди по отношению к королю. После того как они “провозгласили его конунгом”, они “взялись за его меч и стали его людьми”. Очевидно, что взяться за королевский меч одновременно не могли те примерно три с половиной сотни людей, которые стеклись к Сверриру в Вик. Скорее всего, это проделали от имени народа наиболее близкие к королю либо наиболее авторитетные лица. В принципе этот обычай напоминает клятву королю 12 пэров Франции, как бы символизирующую поддержку 12 апостолов. Интересно и то, что клятва производилась на мече, одном из символов власти в Западной Европе и тем более уместном в тогдашней Скандинавии. Скорее всего, эту церемонию следует считать и инаугурационной, и, одновременно, ритуалом вассальной присяги знати от имени народа»(33).

В Северной Европе развитие ритуалов присяги правителю носит в целом весьма поздний характер, что связано с незначительным фактором романизации данных территорий. В частности, оформление подобного ритуала в Англии исследователи датируют только периодом X–XI столетий: «Свое окончательное юридическое оформление принцип глафордата получил в третьем кодексе законов короля Эдмунда, принятом в 943 г. в местечке Колитон-он-Ди в Девоншире. В этом юридическом сборнике был помещен текст клятвы верности, которую должен был принести каждый свободный англосакс своему королю  в том, что он будет верен короне так же, как и своему господину. При этом американский историк подчеркивает, что формула клятвы Эдмунда имела большое значение именно с политической точки зрения, ибо распространялась не только на англосаксов, но и на принявших христианство скандинавов. По его словам, “это должно было усилить процесс объединения различных земель и народов, которыми он правил, и привязать их к себе личными узами, во многом подобно тому, как во времена Карла Великого принесение присяги верности лично королю франков способствовало объединению лоскутной империи Каролингов”»(34).

Приведение населения к присяге правителю может, по всей видимости, рассматриваться в качестве логического продолжения модели отношений внутри воинского коллектива либо «семейных» отношений, при которых правитель воспринимается как «отец отечества» (Pater Patriae), а подданные символически принимают положение клиентов, зависимых людей и «домочадцев» правителя. Как весьма удачно отметил Ю. М. Лотман, анализировавший подобную модель общественных отношений в перспективе символического сознания Средневековья, «распространяя на государственность религиозное чувство, социальная психология этого типа требовала от общества как бы передачи всего семиозиса царю, который делался фигурой символической, как бы живой иконой»(35) (весьма характерно в данном отношении, что Октавиан Август ввел новую практику изображения императора, в соответствии с которой даже в старости он должен был выглядеть молодым, что может рассматриваться как проявление своеобразной деперсонификации).

Ответные обязательства, выражаемые в перформативном акте торжественной клятвы правителя в верности интересам государства (республики, королевства и т. д.), в первую очередь распространяются на влиятельные корпорации: представителей военного нобилитета и духовенства. Из публично-правовой практики континентальных  королевств известно, что епископы приносили клятвы верности в отношении короля(36), а в вестготской Испании получила распространение упомянутая выше практика принесения ответной клятвы короля  в отношении прав церкви и нобилитета. По всей видимости, клятва как перформативный акт является катализатором процесса дифференциации и обособления закрытой социальной массы (в терминологии Э. Канетти), концентрирующей функции публичной политической власти(37).

Одновременно с этим происходит процесс, направленный на исключение правителя из церемоний, связанных с употреблением клятвы, помимо установленных церемоний передачи власти. Как отмечает М. Б. Ямпольский, «значение клятвы было столь велико, что люди, наделенные сакральным положением — епископы, король, — не имели права приносить клятву во избежание возможного ее нарушения»(38). Это проявлялось и в судебном процессе: как уже упоминалось, в англосаксонском Кенте закон короля Уитреда ограничил число лиц, которые должны были прибегать к клятве для подтверждения истинности своих слов, в частности, согласно данному закону, слово короля или епископа не требовало дополнительного подтверждения клятвой.

Обобщая сказанное выше, отметим, что в качестве семиотического фактора политогенеза клятва содержит несколько измерений, включающих семантику, сопряженную с выражением воли к принятию неблагоприятных последствий в случае отклонения от соответствующего императива действия; синтактику, подразумевающую установленный порядок, взаимосвязь элементов и процедур принесения клятвы, а также прагматику, обеспечивающую формирование социальных связей между субъектами путем ограничения свободы их действий посредством клятвы. Прагматика присяги связана именно с установлением отношений власти, поскольку власть в пространстве символической политики может рассматриваться как «способ создания препятствий для проникновения одной силы-потока в другие и их дальнейшее спонтанное распространение»(39).

Формирование практики принесения клятвы верности правителю через его представителей отражает тенденцию семиотического ослабления признака, снижения биологической релевантности актов отправления власти путем формирования системы знаковых образований — репрезентаменов власти правителя, не имеющих материальной связи  с его персоной. Развитие данной практики, по всей видимости, связано с тенденцией к деперсонификации фигуры правителя, деформацией отношений знакового обмена в связи с формированием закрытой социальной массы, имеющей исключительный доступ к знаковым ресурсам публичной политической власти, и началом формирования специфического политического пространства, трансформирующегося с течением времени в политические институты. Принимая концепцию власти как сферы производства и присвоения знаков в процессе их циркуляции между субъектами, мы можем интерпретировать церемонию инаугурационных клятв как одну из многочисленных деформаций отношений знакового обмена, сопровождающуюся различными формами флуктуации политического семиозиса: от передачи правителю полноты всего семиотического процесса до установления отношений паритетного знакового обмена в соответствии с моделью сакрального договора между условными политическими «телами» (корпорациями).

Диалогичность клятвы позволяет рассматривать ее как перформативный акт производства власти, поскольку клятва всегда связана  с порождением экстраординарных прав в отношениях субъектов  (в связи с исполнением либо нарушением клятвы) и возможностью требовать исполнения обязательств либо привлечения нарушителя клятвы к ответственности («проклятию»). В данном отношении процедура клятвы близка магическим практикам, которые, согласно концепции Ю. М. Лотмана, характеризуются взаимностью, принудительностью, эквивалентностью и договорностью, а в перформативном акте язык, как известно, «реализует функцию, близкую к магической, ритуальной»(40).

Клятва, таким образом, является перформативным актом «микрофизики» (в терминологии М. Фуко) власти, в связи с чем важнейшей задачей лиц, наделенных публичной властью, становится максимальное ограничение использования клятвы в любых неподконтрольных им сферах общественных отношений, фактическое исключение клятвы из потоков свободного знакового обмена. Весьма характерно в связи  с этим, что «Карл Великий запретил клятву, за исключением трех обстоятельств: при заключении отношений зависимости с монархом,  с сеньором и в суде во имя утверждения своей невиновности»(41).

По всей видимости, можно говорить о том, что посредством клятвы на определенном этапе развивается дуализм отношений власти, в рамках которого представители различных корпораций нобилитета заключают взаимный «договор», соответствующий магическому принципу do ut des, в то время как податное население совершает символический акт «вручения себя» во власть правителя в рамках клятвы sacramentum. Возможность магических отношений клятвы формировать власть  и обеспечивать присвоение знаков, функционирующих в рамках семантического типа культурного кода, представляет потенциальную угрозу для централизованной политической системы. Этим, по всей видимости, объясняется стремление средневековых правителей ограничить применение клятвы и свести ее к ритуализированным формам подтверждения установленной модели общественных отношений, находящихся в сфере интересов короны, а именно: присягам королю, глафорду и судебным клятвам в подтверждение невиновности.

____________________________