Проблема коммуникации в романе Л.Н. Толстого «Анна Каренина»

В «Анне Карениной» много ситуаций, когда коммуникация срывается из-за несознательной лжи (или притворства) или из-за нежелания одного из ее участников понять другого. Автор в настоящей работе пытается разобраться, какова функция этих ситуаций понимания/непонимания в повествовательной системе романа.

Однажды Виктор Шкловский сделал для себя следующее поразительное открытие: «Роман „Анна Каренина“ весь построен на внутренних монологах, как бы на непониманиилюдей друг другом.

Может быть, это сказано неожиданно, но, перечитывая книгу не в первый раз, удивился больше, чем читая Достоевского. Там герои мыслят одинаково, как будто они читали с детства одного автора — Достоевского»¹.

Действительно, роман «Анна Каренина», в котором развивается драматический жизненный конфликт, содержит настолько большое количество утвердительных и особенно отрицательных когнитивных глаголов (таких как: не понимать, не знать, не догадываться, не видеть), что создается ощущение, что именно человеческое непонимание является его внутренним сюжетом. То, что в романе «все смешалось», показано в первую очередь на уровне коммуникации между персонажами, в которой главенствует непонимание, приводящее к более или менее выраженному конфликту. Цель настоящей работы заключается в том, чтобы ответить на вопрос, какова роль этих многочисленных когнитивных ситуаций в повествовательной системе романа и проследить, как они работают на оценочном уровне, то есть «с какой точки зрения (в смысле композиционном) автор в произведении оценивает и идеологически воспринимает изображаемый им мир» ².

При этом мы исходим из гипотезы, согласно которой общей запутанности мыслей и чувств персонажей романа содействует специфика его авторской позиции. Иными словами, Толстой намеренно усложняет однозначное толкование своего романа, как бы заражая читателей вирусом непонимания, поразившим его главных героев.

О степени понимания персонажами происходящего нередко сообщает всевидящий и всезнающий автор-рассказчик. «Он как бы ставит себя над действием — в такую позицию, что ему становятся доступны не только все поступки, но и все мысли и ощущения»³, — характеризует такую позицию Б. Успенский, называя ее «ирреальной». В интересующем нас романе самым элементарным вариантом такой позиции является однозначная авторская оценка в небольшом описательном эпизоде.

Возьмем маленькую XXIX главку в начале романа, где Анна, удобно устроившись в вагоне поезда, мчащего ее обратно в Петербург, читает английский роман. Этот эпизод полностью соответствует главной установке данной работы, поскольку в нем происходит не что иное, как постепенный переход от понимания к непониманию читаемого. При этом, короткие авторские ремарки четко передают все когнитивные стадии процесса чтения: возрастающий интерес после начального рассеянного отношения к книге («Анна стала читать и понимать читаемое»), внезапно возникшее чувство досады («Анна Аркадьевна читала и понимала, но ей неприятно было читать») и конечное недоумение («Она презрительно усмехнулась и опять взялась за книгу; но уже решительно не понимала того, что читала»⁴).

Более распространенным приемом в романе Толстого является чередование двух точек зрения, то есть внутреннего недоумения персонажа (прямая речь Icherzählung), сопровождаемого однозначным утвердительным или отрицательным пояснением от инстанции автора-рассказчика. Например, когда Анна, увидев встречающего ее Каренина, удивляется: «Ах, Боже мой! отчего у него стали такие уши?», — тут же дается (в косвенной речи) поправка всезнающего автора, свидетельствующая о неискренности героини: «В особенности поразило ее чувство недовольства собой, которое она испытала при встрече с ним. Чувство то было домашнее, знакомое чувство, похожее на состояние притворства, которое она испытывала в отношениях к мужу; но прежде она не замечала этого чувства, теперь она ясно и больно сознала его» (9, 108). Ту же самую комбинацию иллюстрирует сцена объяснения с Карениным. Вернувшись домой после очередной встречи с Вронским у Бетси Тверской, Анна старается уклониться от неприятного разговора с мужем. Но почти за каждым кратким обменом репликами следует разоблачение притворства героини: то с «ирреальной» позиции автора («Анна говорила, что приходило ей на язык, и сама удивлялась, слушая себя, своей способности лжи»; то через взгляд непосредственно участвующего в действии Каренина («Она смотрела так просто, так весело, что кто не знал ее, как знал муж, не мог бы заметить ничего неестественного ни в звуках, ни в смысле ее слов» — 9, 149). Не менее трезво Анна судит и об истинной природе своего чувства к Вронскому: «Первое время Анна искренно верила, что она недовольна им за то, что он позволяет себе преследовать ее; но скоро по возвращении своем из Москвы, приехав на вечер, где она думала встретить его, а его не было, она по овладевшей ею грусти ясно поняла, что она обманывала себя, что это преследование не только не неприятно ей, но что оно составляет весь интерес ее жизни» (9, 132). Здесь имеет место психический конфликт, когда душу человека раздирают противоречивые чувства и желания. Даже когда героиня делает вид, что не понимает чего-то, автор информирует, что она не только догадывается, но и внутренне содрогается от каждого своего ложного слова.

Однако далеко не все персонажи задаются вопросом о своей подлинной натуре. Если Анну отличает повышенная наклонность к самоанализу, то константой авторского отношения к Вронскому является подчеркивание моральной тупости последнего. Анна боится открываться Вронскому и ведет себя с ним враждебно, потому что чувствует вину перед мужем и сыном. Автор-рассказчик подтверждает всю правоту ее опасений о дефиците чуткости любовника: «Вронский не мог понять, как она, со своею сильною честною натурой, могла переносить это положение обмана и не желать выйти из него; но он не догадывался, что главная причина этого было то слово сын, которого она не могла выговорить (9, 195). Эпизод скачек, несет в себе явный символический параллелизм, предвещающий, что Вронский так же несознательно, не понимая, погубит Анну — «сломает ей хребет».

Само по себе утверждение о том, что кто — то из персонажей этого романа очень хорошо знает и понимает, должно вызывать читательское недоверие и наводить на мысль о несоответствии этого сообщения с реальностью. Обратимся к знаменитому эпизоду на скачках, содержащему богатейшую палитру прямых и косвенных способов выражения авторского взгляда. Сидя в окружении светского общества, Анна с отвращением наблюдает за всеми, как ей кажется, одиозными и предсказуемыми, движениями Алексея Александровича: «Одно честолюбие, одно желание успеть — вот все, что есть в его душе, — думала она, — а высокие соображения, любовь к просвещению, религия, все это — только орудия для того, чтобы успеть» (9, 212). Однако, чем больше настаивает Анна на ничтожности мужа, тем больше усердствует автор-рассказчик, чтобы дать понять, что Каренин достоин не только более снисходительного отношения к себе, но и истинной читательской симпатии. В объяснении между мужем и женой, состоявшемся в карете после скачек, типично по-толстовски сочетаются такие взаимоисключающие явления, как ясное понимание и глубокое заблуждение: «Алексей Александрович начал говорить смело, но когда он ясно понял то, о чем он говорит, — страх, который она испытывала, сообщился ему. Он увидел эту улыбку, и странное заблуждение нашло на него» (9, 218).

Даже свершившийся факт предательства Вронского не заставит мать признаться в собственном лицемерии, отсюда и ее упреки мужу, и апеллирование к законам нравственности, которые она так легко попирает по отношению к другим: «Я не понимаю, как нет законов против таких гадких, неблагородных людей» (9, 126).

Вопреки мнению В. Б. Шкловского, согласно которому роман «Анна Каренина» весь построен на внутренних монологах, в нем довольно много пространных диалогов. Однако, чуть ли не каждый из этих диалогов, неизбежно спотыкаясь о трудности коммуникации, приводит к разногласию и даже отчуждению. Можно сказать, что в «Анне Карениной» взаимопонимание путем диалога еще более затруднено, чем при монологической внутренней речи. Тут далеко от «единения душ», которое восхищало С. Г. Бочарова в «Войне и мире»: прямо противоположному тому единению душ, о: «До Толстого в литературе такого диалога не было. В романах Тургенева, например, совсем не так построены разговоры Рудина с Лежневым и Пигасовым, Лаврецкого с Паншиным и Михалевичем, Базарова с Павлом Петровичем. Там тоже споры, словесные поединки, но столкновение высказываемых взглядов непосредственно выражает столкновение характеров, люди представлены теми речами, которые говорят. У Толстого в Богучарове идет острый спор, однако в то же самое время совершается душевное сближение спорящих людей, то, что идет между ними, не совпадает с речами и точками зрения. Во внутреннем этом соединении, в прикосновении князя Андрея, его оживляющем, к горячей одушевленности Пьера — самое глубокое существо разговора, подлинная связь собеседников во время спора неясная им самим»⁵.

Диалог не приводит к какому-то логическому концу или действительному перелому, а, вращаясь вокруг «специфически толстовской оси»⁶, прерывается: «Диалоги у Толстого только на первый взгляд обрываются случайно. В действительности они с удивительным умом и художественной проницательностью доводятся как раз до того момента, когда человек с беспощадной точностью постигает мучащее его противоречие в его чистой форме и устанавливает для себя его неразрешимость»⁷.

Толстой, сомневаясь в возможностях слов и разума, для настоящего взаимопонимания предпочитает интуицию, выражение глаз, интонации. О том, что в процессе работы над «Анной Карениной» Лев Николаевич размышлял о функции текста и о специфике понимания и оформления мысли словами, он писал Н. Н. Страхову в письме от 26 апреля 1876 года: «Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собой, для выражения себя; но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна и без того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслию (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами нельзя; а можно только посредственно словами, описывая образы, действия, положения»⁸.

В «Анне Карениной» диалоги, даже когда они не конфликтны, все же кончаются скорее непониманием и отчуждением, чем взаимопониманием говорящих. А что касается знаменитой сцены объяснения Кити и Левина, то тут мы имеем дело с редчайшим случаем бессознательного духовного общения. Ю. Лотман определяет этот тип коммуникации, как «возможность чтения только при знании наизусть», и в скобках поясняет: «у Толстого — в результате того, что Кити и Левин — духовно уже одно существо; слияние адресата и адресанта здесь происходит на наших глазах»⁹.

С середины ХХ века ученые все чаще говорят об интерактивной динамике человеческого общения, о том, что коммуникация не просто передача информации от адресанта или передатчика к адресату или получателю, как думали раньше, а в некотором роде «со-конструирование смысла»¹⁰. Процесс рецепции предполагает построение значений путем толкования сообщений другого. Все это придает особенную актуальность роману «Анна Каренина», глубинным сюжетом которого является растущая проблема коммуникации между людьми.

Роман гениального писателя призывает читателей не судить другого и не забывать, что сама по себе жизнь есть нечто очень бестолковое и непонятное. Роман «Анна Каренина» показывает состояние общества, близкое к современному миру, где царит непонимание, а понимание — «либо благодать либо результат огромного труда».

Примечания

¹  Шкловский В. Б. Энергия заблуждения: Книга о сюжете / ред. К. Н. Полонская М.: Советский писатель, 1981. С. 171.

²  Успенский Б. А. Поэтика композиции / ред. Инна Гурвиц. СПб.: Изд-во Азбука, 2000. С. 22.

³  Там же. С. 163–164.

⁴  Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 24 т. / под ред. П. И. Бирюкова. М.: Изд-во И. Д. Сытина, 1913. Т. 9. С. 104–105. Далее цитаты из романа Толстого приводятся по этому изданию с указанием номера тома и страницы в тексте статьи.

⁵  Бочаров С. Г. «Война и мир» Л. Н. Толстого // Бочаров С., Кожинов В., Николаев Д. Три шедевра русской классики / ред. С. Краснова. М.: Худ. лит., 1971. С. 54–55.

⁶ Лукач Г. Толстой и развитие реализма // Литературное наследство. Т. 35–36. Л. Н. Толстой / науч. ред. П. И. Лебдев-Полянский. М: Наука, 1939. Кн. 2. С. 59.

⁷ Там же. С. 59.

⁸  Об отражении жизни в «Анне Карениной»: Из воспоминаний С. Л. Толстого // Литературное наследство. Л. Н. Толстой / науч. ред. П. И. Лебдев-Полянский. М.: Наука, 1939. Кн. 2. С. 566.

⁹  Лотман Ю. М. Автокоммуникация: «Я» и «Другой» как адресаты: О двух моделях коммуникации в системе культуры // Лотман Ю. М. Семиосфера. Статьи и заметки. СПб.: Искусство — СПб, 2000. С. 169.

¹⁰ Dominique Picard, Edmond Marc. Petit traité des confl its ordinaires. Editions du Seuil. Paris, 2006. P. 102–106. (Перевод с французского мой. — К. А.)

Публиковалось: Русский язык и литература в пространстве мировой культуры: Материалы XIII Конгресса МАПРЯЛ (г. Гранада, Испания, 13–20 сентября 2015 года) / Ред. кол.: Л. А. Вербицкая, К. А. Рогова, Т. И. Попова и др. — В 15 т. — Т. 6. — СПб.: МАПРЯЛ, 2015. Стр. 19-24