Человек и его пути к счастью

В этом фрагменте книги «О мечтательной ипостаси нашего разума» (полный текст можно скачать по ссылке>>> ) автор отталкивается от полотен американского художника Эдварда Хоппера, а также затрагивает произведения его соотечественника – писателя Шервуда Андерсона.

Вы взгляните вот на полотно Эдварда Хоппера «Люди под солнцем» и попробуйте понять, что представляют собой  эти претипичнейшие образчики – вы ведь сразу именно это про них поняли? – той человеческой породы, которая есть продукт этой-то самой нашей/ихней мегаполисности? Совсем рядом с этой мегаполисностью три тысячелетия назад обитал народ по имени Майя. От культуры этого народа мало чего осталось, да ничего и не известно про то, как/почему исчез этот народ. Но среди немного, оставшегося от культуры Майя, встречаются такие – высочайшего лиризма! свидетельства прекрасного– свидетельства духовности этого народа, что… – да судите-ка вы об этой духовности сами об ней! Слушайте вот: «Ты, который позднее явишь здесь своё лицо! Если твой ум разумеет, ты спросишь, кто мы. Кто мы? Спроси зарю, спроси лес, спроси волну, спроси бурю, спроси любовь! Спроси землю, землю страдания и землю любимую! Кто мы? Мы – земля».

Ну, а теперь скажите, эти-то вот, которые на полотне Э. Хоппера, – что там они думают/чувствуют о себе: о том, среди чего и чем они живут?

Как вы думаете, Эдвард Хоппер был хорошим, то есть умным, духовно тонким, талантливым человеком? А милосердным был он? Добрым ли? Знаете, в словаре русского языка В. Даля об этом слове (добрый) сказано, что это хвала двусмысленная…Так вот Эдвард Хоппер считал себя стоиком, фаталистом. Почему фаталистом? А это оттого так, что не был он эгоцентриком, то есть он стоически понимал, что евангельское это «не хлебом единым…» – это очень и очень совсем не про всех. Но и понимая эту прозаическую правду об всех нас, не мог он, разумеется, перестать быть самим собой, т. е. хорошо он соображал, про то, как должно быть бы человеку: именно быть, а не постно, скучно – самоубийственно! – существовать. И американцы, из числа тонко соображающих/чувствующих об искусстве, говорили об особенностях картин Эдварда Хоппера: «Его сюжеты касаются нас там, где мы наиболее уязвимы». Где они ( американцы) «уязвимы» – то есть в чём ихняя ущербность, – про это всё понятно вам? 

Что там у Э. Хоппера на этом полотне? Скажите, там есть хоть сколько-то чего живого?

Вдали – чёрно-синяя гряда то ли холмов, то ли угольных терриконов, – такой мёртвой ,согласитесь, одинаковости и одноцветности не найти ведь нигде в природе!

А эта широкая полоса тускло-жёлтой неподвижности – это что, будто пшеница, что ли? 

А по краю этого вроде бы поля пшеницы, уже ближе к нам, что-то мёртвенно-белое, что-то похожее на дорогу… –да ездил ли, ходил ли по ней кто живой хоть когда-нибудь?!

 Бетонная, пустынного какого-то цвета – смотровая площадка это, что ли? 

А этот вот ещё тяжёлый белый ужас зачем-то… –разве непонятно вам зачем?! – поставленной здесь этой глухой стены?

А кто там в коричнево-чёрных шезлонгах, такие неподвижные, кукольного вида, мужские эти и женские фигурки?

Мне думается, что Эдвард Хоппер никогда не писал свои картины прямо чтоб с натуры или по припоминанию чего-то, когда-то, где-то виденного, – а переводил он многажды виденное сначала в различные образы из папье-маше (такова вот была особенность его художественного дарования), а потом уже запечатлевал всё это такое-то на своих замечательных – правдивых! – полотнах…

Вы согласитесь, если вам скажут, что полотно «Люди на солнце» лучше – точнее! – было бы назвать «Человеческий материал под источником сильного света»?

Старая это истина, что искусство сильно своим отрицанием. Отрицанием всего того, через что умаляется, а то и вовсе гасится в человеке… сами вы знаете, что и ради чего растрачиваем и растрачиваем мы себя! Да, да, на это самое-то, которое всё-всё… – суррогатное!

Вы, может, читали где, что Эдвард Хоппер даже когда уже стал он известным художником, предпочитал поношенные костюмы, подержанные авто и дешёвые рестораны?

Помните? – Хоппер: «Я не пишу пейзажи Америки. Я пишу самого себя». То есть в своих картинах Хоппер стремился запечатлеть своё восприятие Америки – свои чувства/мысли об ней. И получается, согласитесь, что пишет он на своих полотнах то своё соображение про Америку, которое высказал об этой стране современник Э. Хоппера – писатель Шервуд Андерсон: «Сучья богиня успеха бежит по земле нашей родины».  

Dear sir Андерсон, позвольте-ка спросить Вас: разве Вы сами-то не были в толпе азартно бегущих за этой соблазнительной Сукой?! Чего ж Вы тогда с такой-то вот гадливостью высказываетесь обо всех нас?!

Ш. Андерсон: «В моём чувстве гадливости много горечи, много печали, -разве не чувствуете вы всего этого?! Нет, не к вам грустно ненавистен я. А только…только к этому вот положению нашему жизненному – к унылому нашему всему этому офисно-катаржному. Слушайте, оно – безысходное что ли совсем уж такое?!

Скажите, если вас спросят про то, что есть содержание слова «успех», какое первое будет у вас соображение об этом слове? Материальное преуспеяние, да? А всё, которое «прочее», с успехом ассоциируемое, это уж потом на ум придёт, это приложением будет к «главному достигнутому», – так что ль?

И ещё спросим: вам женское начало в сравнении с началоммужским представляется более романтичным, более поэтичным? И это потому так, что в женщине чувство преобладает над рассудком? А почему вы думаете, что область чувств – это всё такое вот поэтичное,а область рассудочного – это всё сугубая такая вот проза?

Ну, наверное, следует сказать, что когда речь ведём мы о высших наших чувствах (ну, это те, которые пробуждают в нас всё прекрасное… любовь, разумеется, тоже из их числа) – то понимаем мы, что поэтичность – она от того, что радость наша от этих чувств – она совершенно ведь даровая.

Область же рассудочного– там всегда ведь усилия да усилия… –да, от которых тоже сколько-то можно испытывать удовлетворения, а когда и много даже – «Эврика!» Но если это будет область практики по преимуществу – то и со словечками известного рода могут быть сопровождаемы эти все усилия (да, тоже, конечно, сильные будут это чувства!). А главное про область рассудочного – это то, что, как правило, объектом приложения наших стараний, является всё то, что указывается нам объективной необходимостью (= естественной этой несвободой) или, что ещё хуже того, –чьей-либо личной волей (принуждение будет от лица с тобой всё же вполне соизмеримого). И ещё про область рассудочного: скажите, там всё, что в её пределах создаётся, – оно всё во благо всегда идёт человеку? Вам припоминается всякого рода античеловеческое, да?

Так вот про женское, поэтическое, значит, начало… Смотрите: это всё, которое нежное, ласковое, милое, доброе, кроткое, доверчивое – как оно всё особо явственно проступает уже в самом облике… – ну, возьмём для наглядной простой убедительности в сравнение обличье воробья и его голубушки – что, велико несходство, да?!

Всмотритесь в полотно Э. Хоппера «Комната в Нью-Йорке».

Он – весь   погружён в изучение «Биржевых ведомостей».

Она – вы сами видите, что думает/чувствует этамолодая женщина.

И ещё вот одна картина того же, всегда печально, сочувственно думающего о всех нас, художника. Вот   оно    –        противоречивое, состязательное – сосуществование того, что по большей своей части сугубо реалистично, и того, что этой реалистичности изрядно      есть противоположное.

«Ночной офис».

Смотрите: она – в ожидании (почему-то сегодня затянувшемся) того, что обычно бывает ей наградой за день работы с деловой корреспонденцией, за ответы на несчётные телефонные звонки, за приготовление сэндвичей и кофе, кофе, кофе… – Чего это тянет он так сегодня?

А медлит он сегодня… – да, он только вид делает такой сосредоточенности вот – будто размышляет над каким-то документом. На самом же деле…– он весь сейчас в настроении, которое в последнее время нет – нет да и находит на него: «И что, так оно и будет всё у меня это одно и тоже – изо дня в день, из месяца в месяц? И во всю дальше мою жизнь это всё будет так?! Чёрт! О, чёрт, – что можно поделать со всей этой рутиной? Боже, как опостылело мне – всё это вот моё!»

Вы догадываетесь, чем кончатся – могут кончиться – эти горестные, такие отчаянные даже, вопрошания, обращённые – к себе? К судьбе ли? – этого Хопперовского бизнесмена?

А вариантов покончить с рутиной, наверное, только три. Если их больше, вы, конечно, назовёте эти варианты, да?

Шервуд Андерсон не получил даже начального образования. Поначалу, ещё мальчишкой, был он разносчиком газет. Позже работал помощником конюха на ипподроме. Потом был батраком. Ещё позже работал на фабрике. Но природные способности есть когда, выбиваются люди из бедной своей этой низшести: Андерсон преуспел, наконец, работая в рекламном агентстве. Следующий шаг к преуспеянию – Андерсон становится управляющим почтовой конторы. А вот он уже и очень даже «состоявшийся» человек: Андерсон становится владельцем фирмы по производству и продаже красок.

Однажды утром он приходит в свой кабинет, вызывает секретаршу и говорит ей: «Я переходил реку вброд и промочил ноги». Да, Андерсону хватило смелости уйти из бизнеса и рискнуть заняться своим натуральным делом: обдумыванием/очувствованием окружающей его жизни и запечатлением в слове всего им понятного, – он рискнул попробовать стать подлинно счастливым человеком, то есть стать самим собой – стать собой истинным.

Это первый, значит, вариант ухода человека от…от несебя, от несвоего.

А вот и второй вариант ухода – попытки ухода! – от всякого несвоего… – от себя, почти до полного бесчувствия задавленного банковским, конторским, сервисным и тому подобным бизнесом, – вариант описанный Шервудом

Андерсоном в рассказе со знаменательнейшим названием «Из Ниоткуда в Никуда» (Out of Nowhere  into Nothing).

Вот строчки обсуррогатном – прехарактерном! – эскейпизме изобыденного: «The men spent their Saturday afternoons and Sunday mornings tinkering with motor cars. On Sunday afternoons they took their driving. They consumed the afternoon in a swift dash over country roads. The car ate up the hours. Monday morning and the work in the city were there, at the end of the road. They ran madly toward it».

Один из героев этого рассказа в молодости мечтал стать певцом. Но таланта – а может, воли? – ему не хватило, чтобы завоевать себе место на оперной сцене.

Становится же Уолтер Сейерс владельцем фабрики по производству фортепиано и роялей (унаследовал от своего отца).Свою работу в роли менеджера он ненавидит (he detested his work). И живёт он подаккомпанемент неотступных горестных мыслей о себе: «I am a defeated man, was intended from the first to be defeated». Послушайте, зачем это так жалко, так покорно всё думать и думать о себе?! Ведь хватает же Уолтеру ума понимать ту истину, что «the beauty might come out of himself»? Ума хватает, да. А страсти вот в Уолтере

– самого этого главного-то, что надобно человеку иметь в себе, – это чтоб пробовать быть счастливым! – сильной страсти в нём нет и нет. Своей секретарше он признаётся, что он всегда «needed something to cling to». И самое ещё такое вот печальное говорит он ей о себе: «I am a dependent».

«Зависимый»– это в том смысле, что он подчиняется всему общепринятому – стандартному. То есть крепко усвоил он понятия о тех ценностях, к которым стремятся все «правильные, нормальные» – ну, эти самые… добропорядочные! – люди. Нет спору, человек такого душевного склада как Уолтер не может не вызывать сочувствия: он ведь не глуп, не груб, не пошл, и уж конечно, не вульгарен, не без некоторых способностей даже, бывает весьма откровенным… –в общем-то, это довольно-таки симпатичный человек. Но, согласитесь, скучновато нам быть в компании с такими вот милыми безцветными – бесстрастными! – людьми. Если мы и сами…не очень чтоб такие колоритные, то весь наш интерес всегда (это в возмещение нашей, значит, личной постности) – ко всем он к этим дерзновенцам, отчаянникам – ко всем этим то есть предельным максималистам. Ведь только им, согласитесь, удаётся хлебнуть – ну, хоть сколько-то, сколько-то счастья, – сбыться то есть удаётся по себе самому, по себе сокровенно мечтаемому. 

А для нашей с вами радости, для нашего с вами счастья существует высокое искусство, которое всё – правда о реальности и правда о мечте. Ну, а кто если к искусству не восприимчив по своей природе, для них создаются… – вы сами знаете, где/как могут эти люди найти себе…да, много – много всяких развлечений (от-влечений?  – от чего? для чего?).

Уолтер Сейерс попытался развлечься/утешиться таким вот «художественным» занятием, как фотографирование. Но очень скоро почувствовал всю пошлость, суррогатность – мёртвость! – этого «художества». И – вдребезги, задыхаясь от брезгливости к этому «фотканью», –от брезгливости к самому себе – разбивает он об ствол сосны свою фотокамеру. Смотрите, вот он, после своей этой вспышки отвращения к своей этой тупой фотокопиистики – стоит он на опушке леса, дышит смоляным духом горячей хвои, слышит щебетанье птах в кустах лещины, уходит взглядом – нет, душою! – в вересковую даль холмистой пустоши, сине-простёршейся до самого горизонта… 

А вы знаете, этому Уолтеру, такому нерешительному, вялому несмиренцу, может и случится очнуться от обычного его получувствования. Похоже, что Уолтер влюблён в свою новую секретаршу, Розалинду, –очень незаурядную девушку. Она и красива, и нрава очень независимого, и способна сильно – разнообразно! – чувствовать (выросла-то она не под Чикагским небом, а среди маисовых и пшеничных широких полей, возле речушки, бегущей в светлой волнующейся тени ивовых деревьев…

В сумерках, на прогулке в машине с Розалиндой, Уолтер сворачивает, погасив фары, с шоссейной дороги в луга, в их пахучую тишину, в синюю бескрайность надвигающейся ночи. Где-то неподалёку, слышат они, пасутся коровы… – тихий перезвяк их колокольцев.Уолтер и Розалинда долго молчат. А и не нужно о чём-либо говорить им сейчас. Они понимают/чувствуют в каком настроении пребывают они оба: покой, красота окружающего их живого, неизменно прекрасного мира – она в их душах – во всём существе! – этих двух, таких вот неприкаянных людей, – всё томящихся и томящихся по тому неуловимому – по так всех влекущему! – чуду, название которому счастье (в рассказе оно названо «the white wonder of life»).

Как вы думаете, почему у Шервуда Андерсона счастье названо «белым чудом жизни»? Ведь на самом-то деле «чудо жизни» –оно так многоцветно, так многозвучно, так разнообразно в своём движении, а о нём вдруг – с чего бы это?  – «белое чудо»? А это оттого у Андерсона так сказано, что преотлично знает он всё про слабость, про эту склонность многих «чувствительных, мечтательных натур» – всё грезить да грезить о каком-то там необыкновенном счастье, всё «витать да витать в облаках», всё возноситься душой в их белые  – «такие безгрешные»! – миры (the white wonder of life) – и через эти все грезения всё оставаться и оставаться бесконечно несчастными. 

Бедные мечтатели! Бедные не смелые романтики! Да поймите же вы: реальное счастье – и единственно-то возможное для нас – это то счастье, которое творим мы из себя самих, из нашей души, из нашего ума! Из ума/души, переполненных впечатлениями от всего реального,от всего жизненного, непосредственно, близко нас окружающего.

Вы вот смотрите как замечательно – как прекрасно! – преображается Уолтер во время их прогулки с Розалиндой в лугах: красота, покой летней ночи, красота молодой – милой, всегда милой! – Розалинды – вся эта красота откликается в его душе так сильно, что – чудо случается с ним! – Уолтер вдруг начал петь. Петь давно забытую им итальянскую оперную арию. Он повторял её снова и снова…– воспевая переполнявшее его счастье.

Что самое страшное для нас?

А – бесчувствие! Согласны вы, да? 

Ну, если ситуативное оно – это ещё переносимо: знаем уже из своего опыта мы, что – передохнём, примеримся, сообразим, усмехнёмся и – выйдем из оглушённости нашего сознания.

Но совсем вот плохо…– какое там «плохо» – просто даже никакая это не жизнь тебе тогда! – если природно – непоправимо! – неспособен ты к ассоциативному-увлекательнейшему, роскошнейшему! – мышлению/переживанию.

И если с тобою это именно так – скука, только как бы жизнь тебе тогда. Тяжёлая, гложущая тебя злоба на всех, на тебя непохожих, и душащая тебя лютая зависть к ним.

Вы, наверное, слышали про этот вот, из тридцатых годов 20 века, дошедший до нас яростный крик обделённого самой природой, а ещё больше задавленного обстоятельствами – точнее: обобранного фатумом технического прогресса, – крик несчастного, в военную форму одетого человека: «Когда я слышу слово «культура», мне хочется нажать на гашетку пистолета!»

Увы, так было и есть посейчас: да, культура может существовать только там, где есть… договорите-ка вы эту мысль до конца сами!

В чём, где находят себе спасение…– нет, всего лишь какое-нибудь там утешение – забвение! – эти вот бесчувственники?

Послушайте, вы согласитесь с той мыслью, с наблюдением живым таким, что человек техногенной цивилизации духовно тупее тех, кто ближе к природе был? Вон у Андрея Платонова об нашем уходе в жизнь среди всего искусственного сказано как: «человек без домашних животных вконец озвереет и собьётся с пути».

Нет, не знаю определённо: сноб ли какой, а может, кто и с отчаянного такого вот сострадания, от муки непонимания – как, как со всем этим нашим сегодняшним быть?! – выговорил кто-то…– вырвалось у кого-то из души: бедный, жалкий, несчастный – ничего, совсем ничего про себя не понимающий! – «офисный планктон».

Но точно ли, что они, эти офисные и сервисные, ничего не понимают?! Нет, об чём-то догадываются, чуют…только где, где выход-то?!

И – стараются, пробуют заглушить в себе кое-что про себя понимаемое. Как заглушать-то это своё понимание? А способов для этого изобретено…-выбирайте себе их по вкусу и по вашим деньгам.

Вы уже на Кипре бывали?

Ну, так давайте тогда – в Мексику можно. Хотите – в Таиланд. А вот попробуйте ещё в Новую Зеландию!

– Да отвяжитесь вы от нас с этими своими цитированиями из персидских поэтов – «Бегущий за море меняет небо над головой, но не душу». Живём как можем, как получается у нас!

Да, мы хорошо понимаем, что говорения про многое то, что на тот и на иной момент истории представляется неосуществимым практически, –такие говорения вызывали всегда прежде и вызывают посейчас или неудовольствие, или раздражение, а то и просто злобу, даже ненависть – бешеную!

Но смотрите: идея устроения жизни по красоте, по совести – идея устроения жизни по мечте – пересиливает ведь эта идея все прочие идеи социального обустройства нашей жизни.

Только, знаете, идея жизни по мечте, пусть если и во всех нас живёт, весьма различно определяет она наше поведение во всём нашем реально свершаемом.

Вы что, в банке или ещё в каком-то доходном месте служите, – пользуетесь при своих этих должностях весьма приличненько? А чего-то там как-то вот будто б всё же…чего-то не хватает вам? Это для души, значит, хочется чего-нибудь светлого, красивого, чистого, возвышенного совсем такого вот чтоб нездешнего? – так вот же вам, пожалуйста: храмов вон для вас понастроили в последние годы сколько повсюду-то! Приходите – облегчайтесь, утешайтесь, возвышайтесь душою-то!

Но тем, которые во всём всегда – сами-по-себе, – им никуда и ни к кому ходить не надобно: они глубоко прочувствованно знают, что «Царство божие внутри нас». И – нигде, нигде больше!

Давайте, наверное, скажем о счастии так: оно (про подлинное если говорить) есть способность к самовыражению,– к изъявлению то есть созидательных (= божественных) наших способностей.

Почему счастье есть изъявление способностей именно к этому?

Так ведь давно уже об главном нас томящем всё тонко понято и прекрасно сказано: «Да сущим по нас оставим – да не до конца забвенно будет!» ( Это из русских летописей ).

Вы ведь помните? – «Нет, весь я не умру – душа в заветной лире// Мой прах переживёт и тленья убежит…»?

У Японцев есть замечательная духовная традиция: хоть одно хокку – хоть одно! – оставь же ты после себя!

А сотни эти и сотни фото кадров с твоей фигурой – там и сям – которые в твоём смартфоне, – ничего никому – твоим же потомкам и подавно! не расскажут они о тебе. Ты это понимаешь, нет?!

Скажите: что, надо дойти в своём всевозможном потребительстве (= суррогатном счастье) до такой степени обкрадывания себя, что только тогда уже начнёшь ты сомневаться – спохватишься! – а живой ли ты ещё? Или же ты… – только как бы что-то живое…такое вот сытое, ухоженное рóботоподобное существо?!

Кого охватывают такие вот сомнения – это в правильности то есть своего жизненного поведения, – некоторые из них (из числа, которые посмелее) придумали…ну, как какой-то вроде бы выход, спасение, что ли, для себя – ну, этот вот карьерный пируэт – вы знаете, конечно, про него! – именуемый down– shifting’ом.

Нет, «передыхом» на пляжах Индии или Канарских островов, вкушением экзотических блюд, ласканием темнокожих красоток – и чего ещё сверх этого можете вы придумать? – не найти вам во всём этом утешения себе, – не удастся вам вернуться к себе самому – к какому-никакому, а всё-таки, всё-таки единственному – никогда нигде не бывалому прежде, и нигде, ни в каком будущем не могущему быть.

Но не получится, думаю, этого у вас – быть самими-то собою.

Не получится, потому как живёте вы, несвободники, всё оглядываясь да оглядываясь на вас точь-в-точь похожих, – на таких же как вы богатеньких (или не очень) несчастливцев.

Да, согласен: делать выбор между идеальным и реальным, между свободой (= поиском своего личного пути) и подчинением традиционным установлениям – на такой риск, на такую отчаянность идут очень немногие. Идут только те, кому жизнь, если безыдеальная, – будет им она тогда каким-то недобытием, – будет она для них пустым, тягостным, – мёртвым! – существованием.

Ну, а если строить жизнь не по свободе и не по стремлению к идеальному, чем тогда живём мы с вами?

Так ведь у всех нас, какими бы мы ни были, стремление у всех – одно- единственное: достижение, сколько можно, счастья, –  чего ж ещё-то?!

А путей к счастью (это помимо пути построения жизни по мечте) только два: путь к радостям потребительского характера и тот ещё, который к радостям характера адреналинового.

Ну, есть ещё и третий путь (для весьма многих) это который характера межеумочного: это когда у нас – толички того, другого и третьего. Но говорить об межеумочниках – об этих «ни то ни сё» – неинтересно: от ворон они отстали, а к павам не пристали.