«Росс и мнением и делом…»: Михаил Васильевич Ломоносов как герой национальной мифологии

В статье на примере сформировавшегося в русской культуре образа М.В. Ломоносова рассматривается один из элементов национальной мифологии. Национальный герой аккумулирует в себе значимые в национальной культуре ценности и воплощает стереотипные представления народа о себе самом. Морфология образа героя национальной мифологии в целом соответствует морфологии образа традиционного мифологического героя.  

Всякая культура выражает свои ценностные представления через мифологические сюжеты и образы, но если этническая культура опирается на архаику (то есть собственно мифы), то национальная культура по мере своего становления формирует некую новую «мифологию», отбирая из исторического опыта то, что созвучно ее ментальности. Таким образом, основными источниками для формирования национальной мифологии являются этническая традиция (традиции) и исторический опыт. По-видимому, именно архаика, присутствующая в культуре в виде древнего мифа, и задает те архетипы, в соответствии с которыми из богатого исторического опыта народа отбираются сюжеты и персонажи, наиболее отчетливо выражающие ценностные ориентиры нации на путях ее становления. 

При этом «новая» мифология структурно и типологически схожа с собственно мифологией, так как является порождением все того же мифологического сознания, не исчезнувшего, хотя и потесненного современными формами мышления. И так же, как в древних мифах («собственно мифологии»), наибольшей «специфичностью для той или иной национальной традиции» обладают не сюжеты, а «конкретные персонажи мифа» [Неклюдов 2000, с. 20]. Именно личность, во всей полноте своей индивидуальности воплотившая национально-специфические качества и ценности, фиксируется в культуре как формула идентичности.  

Со всей очевидностью обнаруживается это в случае Михаила Васильевича Ломоносова. Многое сошлось в его судьбе, в его характере: во-первых, подлинная народность, включающая в себя и практический опыт, основанный на интуитивном знании законов природы, и народную религиозность – кроме участия в богослужении и чтения церковных книг, было и близкое знакомство со староверами; во-вторых, разнородное образование – сначала проникновенное изучение патристики и вообще византийской традиции миропознания, затем – изумленное знакомство с новейшими открытиями секуляризующейся западноевропейской мысли. Добавим к этому интерес Ломоносова к Востоку, его мечты об Индии. Но и общественная деятельность Ломоносова давала разнообразнейший материал для осмысления – здесь и монархизм, и просветительство, и свободомыслие. 

По свидетельству современного фольклориста С.Ю. Неклюдова, «традиции национальной мифологии выражаются посредством текста» [Неклюдов 2000, с. 20], поэтому судить о том, каким вошел в национальную культуру М.В. Ломоносов, какие свойства русского сознания он символизирует, можно именно по художественным, философским и публицистическим произведениям XVIII, XIX и XX веков. И каждая эпоха, каждый период в развитии русской культуры создавали свои интерпретации образа М.В. Ломоносова. При этом текстов, посвященных Ломоносову, создано так много, что хотя бы назвать их в рамках одной статьи не представляется возможным. Поэтому рассмотрим лишь некоторые из них. 

Образ Ломоносова как героя национальной мифологии создается по типу героического мифа. Прежде всего, в нем обнаруживаются такие признаки мифологического героя, как универсализм и масштабность. Универсализм образа Ломоносова порожден самой жизнью, и разнообразие его дарований лишь способствует закреплению в характеристике героя незаурядности его натуры. «Этот человек знал все, что знали в его веке: об истории, грамматике, химии, физике, металлургии, навигации, живописи, и пр. и пр., и в каждой сделал новое открытие, может, именно потому, что все обнимал своим духом» [Одоевский: 1896, с. 774]. «Он все испытал и все проник» [Пушкин 1962, с. 11].

Происходит гиперболизация образа, подчеркивается исключительность его деятельности и сверхчеловеческие качества его характера. «Воображение и сердце … были источниками его наслаждений и мучений, неизвестных, неизъяснимых обыкновенным людям» [Батюшков 1977, с. 30]. «Сама наружность его была исполнена силы: широкие плечи, могучие члены, высокий лоб и гордый взгляд. В груди его жил пылкий до бешенства дух, неукротимый характер, не знающая отдыха деятельность…» [Аксаков 1981, с. 87]. «Образ его исполински является нам, и этот исполинский образ возвышается перед нами во всем своем вечном величии, во всем могуществе и силе гения, во всей славе своего подвига» [Аксаков 1981, с. 89]. Герой предстает как порождение природы: «И се, природа, твое торжество» [Радищев 1938, с. 381]. И источником его силы является, разумеется, родная земля, девственная, дикая, суровая и могучая. Русский Север как нельзя кстати подходит к этому описанию, потому образы северной природы, «ледовитого» моря очень часто сопутствуют образу Ломоносова, а если принять во внимание, что, по Юнгу, связь рождения и детства героя с изначальной материей часто выражается в присутствии образов воды, архетипического символа хаоса, первичной текучести и т.п., то образы Белого моря неслучайно приобретают особую выразительность:

Природы ужасы, стихий враждебных бой,

Ревущие со скал угрюмых водопады,

Пустыни снежные, льдов вечные громады

Иль моря шумного необозримый вид 

[Батюшков 1964, с. 186].

А семнадцатилетний Тютчев, со всем жаром юного сердца, так воспевал величие своего предшественника: 

И се! среди снегов Полунощи глубокой,

Под блеском хладных зорь, под свистом льдистых вьюг,

Восстал от Холмогор, – как сильный кедр, высокой,

Встает, возносится и всё объемлет вкруг

Своими крепкими ветвями;

Подъемлясь к облакам, глава его блестит Бессмертными плодами.

И тамо, где металл блистательный сокрыт,

Там роет землю он глубокими корнями,

–  Так Росский Пиндар встал! – взнес руку к небесам,

Да воспретит пылающим громам …

(«Урания») [Тютчев 1966, с. 22].

У Гоголя в очерке «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность» «всю русскую землю озирает он от края до края с какой-то светлой вышины, любуясь и не налюбуясь ее беспредельностью и девственной природой» [Гоголь 1952, с. 371].

Надо заметить, что герой национального мифа, при всей его гиперболизации, все же не ницшеанский «сверхчеловек». Скорее его можно сопоставить с выросшим на фольклорной основе «раблезианским большим человеком», который, по определению М. Бахтина, «велик не в своих отличиях от других людей, а в своей человечности, велик полнотой раскрытия и осуществления всех человеческих возможностей» [Бахтин 1975, с. 390]. Ломоносов в русской культуре – герой именно фольклорно-мифологический, его величие соприродно величию народа, и его достоинства – те же, что у всякого русского человека, только в увеличенном, большем масштабе. В этом смысле и недостатки его есть недостатки общие, а потому не порицаемы, а понимаемы, и служат еще большему ощущению родства. Так что байки о любви Ломоносова «к сивухе», сочинявшиеся еще недругами-современниками (см., например, «Эпистолу от водки и сивухи к Л<омоносову>» [Неизвестный автор 1972, с. 399]) нисколько не противоречат общему процессу мифологизации «большого человека» русской культуры. И не случайно автор современной биографии Ломоносова Евгений Лебедев писал: «Ломоносов – из тех гениев, которые появляются в истории народов не то чтобы раз в столетие или раз в тысячелетие, а вообще – один только раз. Появляются, чтобы показать соотечественникам, что кроется в каждом из них, но и подавляется чуть ли не каждым из них» [Лебедев 1990, с. 11].

В статье «Мифы современного мира» М. Элиаде писал об «общей человеческой тенденции: выставлять в качестве примера историю одной человеческой жизни и превращать исторический персонаж в архетип [Элиаде 1996, с. 49]. Но скорее здесь происходит более сложное взаимодействие реальности и коллективного бессознательного, и преобладает в этом в большей степени обратный процесс – из реальных обстоятельств судьбы и характера выдающейся личности выделяется и фиксируется то, что соответствует имеющемуся культурному архетипу. 

Важнейшим моментом в создании символического образа национального героя является мифологизация его биографии. Известный американский исследователь мифологии Дж. Кэмпбелл в своей монографии «Герой с тысячью лиц» реконструирует некий «мономиф» – универсализованную историю героя в виде единой цепи событий, начиная с ухода из дому, через приобретение сверхъестественной помощи, посвятительные испытания, овладение магической силой, и кончая возвращением [Кэмпбелл 1997]. Но, пожалуй, первым в этой цепочке должен стоять сюжет о рождении героя. «Рассказ о чудесном (во всяком случае, необычном) рождении героя, его удивительных способностях и раннем достижении зрелости, о его обучении и особенно предварительных испытаниях, различные перипетии героического детства составляют важную часть героического мифа и предшествуют описанию важнейших подвигов, имеющих общее значение для социума» [Мелетинский 1991, с. 297]. 

Идея чудесного (во всяком случае, необычного) рождения героя реализуется в мифологизированной биографии Ломоносова, во-первых, через акцентирование мощи природы, породившей русского гения, а во-вторых, через распространенное, хотя и абсолютно не подкрепленное фактически, предание о том, что истинным отцом Михайлы Васильевича был ни кто иной, как Петр I. И тут уже возникает целый круг фольклорно-мифологических сюжетов и образов – это и объяснение необыкновенных способностей героя, и объяснение его чудесного возвышения, и подтверждение его легитимности как наследника (в данном случае – идейного) и продолжателя дела отца. Как правило, утаенный царский сын до поры терпит притеснения и унижения (те, кто должны были быть его рабами, поносят и оскорбляют его), и здесь кстати приходятся имевшие реальные основания истории о злой мачехе Ломоносова, о насмешках соучеников в школе и о притеснениях от «царевых слуг» (чиновников). 

Но все-таки более укорененным является представление о Ломоносове как о «рыбацком сыне», выходце из низов. (Кстати, в русских сказках «рыбацкий сын» оказывается гораздо талантливее «царского сына»). У разных авторов можно встретить нарочитое принижение той среды, откуда родом Ломоносов:

Был темным русским селянином, 

Возрос в лишеньях и труде: <…>

Пошлем же мы привет сердечный 

И благодарны будем вечно 

Той темной, низменной среде, 

Среде, откуда нам явился 

Науки новый первый свет … 

[Алмазов: 1892, с. 80].

Разумеется, в таком представлении было явное преувеличение, однако оно заостряло контрастность жизненного пути героя, а кроме того, усиливало трудности, которые ему полагалось преодолеть. 

После сюжета о рождении традиционно следует рассказ о необычном взрослении героя. Так, в целом ряде русских былин семилетний богатырь начинает обучаться грамоте, и «грамота ему во наук пошла», то есть необычайно быстро и легко усвоилась. Далее следуют странствия героя, и этот момент тоже запечатлелся в культурном мифе о Ломоносове очень ярко. В детской книге «Рассказы и стихотворения из русской истории» К. Елпатьевского (1904 г.) читаем: «Был доклад на Москве отцу ректору в академии: мальчик в лаптях и нагольном тулупе явился и просит, и молится слезно принять его в классы учащихся. Нищий не просит так хлеба, как он просит науки и знанья…» [Елпатьевский 1904, с. 333]. (Любопытно, что у Гоголя именно так, «в лаптях и нагольном тулупе», причем «страшно отзывавшемся тухлой рыбой»,появляется в губернском городе пророк, возвестивший об антихристе^[1]. По-видимому, здесь пародируется уже укоренившийся, благодаря «ломоносовскому мифу», образ выходца из низов, ставший культурным стереотипом). Между тем мы помним, и это всегда было всем известно, – Ломоносов пришел в Москву 19-летним парнем, имевшим опыт как трудовой, так и иной деятельности – учился, помогал отцу в управлении хозяйством, ходил в море с артелью, едва избежал женитьбы – совсем не ребенок, не мальчик. И все же обаяние жизненного пути Ломоносова возникает именно благодаря его «странствиям за тридевять земель» с рыбным обозом.

Далее в судьбе мифологического героя следуют «посвятительные испытания» (в биографии Ломоносова это насмешки соучеников, лишения, заграничные странствия, включая рекрутство в прусскую армию). Один из биографов отмечал, что во время пребывания в Германии Ломоносову иногда приходилось жить впроголодь, и в эти моменты он, как блудный сын из евангельской притчи, не мог не вспоминать о том, что является единственным наследником вполне приличного состояния своего отца, в доме которого и наемные работники всегда сыты. Еще один фольклорно-мифологический (и, по-видимому, реальный) момент биографии Ломоносова – вещий сон, увиденный им на чужбине: в нем открывается подлинное место трагической гибели его отца. 

После испытаний и лишений приходит время совершать подвиги. И здесь Ломоносов соединяет в себе черты традиционного героя – борца с иноземцами, защитника родной земли –  

… беглый сын поморских рыбарей,

Слуга империи и в ней борец великий

За просвещение страны ему родной

Борец, – измученный бесплодною борьбой

С толпою пришлецов, принесших в край наш темный

Корысть и спесь учености наемной 

[Полонский: 1896, с. 394]

и черты культурного героя, творца новых культурных ценностей. „Сколь трудно полагать основания!.. Я, однако, отваживаюсь на это...” [Лебедев 1990, с. 182] – признается Ломоносов в одном из писем.  

Но по мере расширения ломоносовского мифа русской культуры его доминантой становится именно «полагание оснований», творение нового – деятельность Ломоносова как культурного героя. Ломоносов – «первый наш университет» (А.С. Пушкин), «Ломоносов стоит впереди наших поэтов, как вступление впереди книги» [Гоголь 1952, с. 371], Ломоносов – «отец наук российских» [Шергин 1989, с. 311], “Из памяти изгрызли годы, За что и кто в Хотине пал, Но первый звук Хотинской оды Нам первым криком жизни стал”[Ходасевич 1996, с. 370]. И в этом образ Ломоносова неизменно соотносится с образом царя-реформатора, творца новой России Петра I^[2]. «Ломоносов – Петр Великий русской литературы» [Белинский 1948, с. 642]. Отблеск петровских реформ падает на всю деятельность Ломоносова и придает ей характер первопроходческий. И не случайно идея сыновства Ломоносова закрепилась в русской культуре. В.В. Розанов указывал на то, что Ломоносов единственный в полной мере воплощает петровский дух. (Суть реформ Петра, по мнению Розанова, – дух деятельности, созидания. А их ошибочно истолковали как стремление перенять как можно больше западных форм). Но при этом, если доминанта образа Петра – «Россию поднял на дыбы», если Петр всегда воспринимается как реформатор, преобразователь, решительный борец со стариной, то Ломоносов, несмотря на «петровский» дух и новаторство его деятельности, все же неразрывно связан с почвой, с русской традицией, и в национальную мифологию входит как плоть от плоти и кровь от крови русской земли, русского народа. «В Ломоносове мы видим чисто великорусскую породу без всяких общечеловеческих (космополитических) примесей, видим чисто русский ко всему интерес и чисто русский во всем вкус, без осложнений, без навеваний: он весь и всегда стоял на своих ногах, прочный, крепкий» [Розанов 1915].

В конечном счете, переплетая реальность с вымыслом, накладывая на исторические факты матрицу древних архетипов, русская культура закрепляла в образе Михаила Васильевича Ломоносова идеализированные представления русских о самих себе: могучий, щедро одаренный природой, дерзновенный, не знающий меры в проявлении чувств (и в дружбе, и в драке, и в разгуле, и в труде), умеющий постоять не за себя – за Дело, а его Дело, разумеется, – служение Отечеству. И судьба его воспринималась как «символ и эмблема вообще русской судьбы в самой России, «горя-гореваньица» русского человека в своей же земле» [Розанов 1915]. 

Но при всей идеализации образ Ломоносова никак нельзя назвать ходульным, условным, литературным – многое в нем подтверждается документально, а главное – этот образ лишен статичности. В нем присутствует внутреннее напряжение, создаваемое двумя противоборствующими тенденциями, теми тенденциями, которые вот уже несколько столетий держат в напряжении русскую культуру в целом. С одной стороны, это стремление сохранить Традицию, защитить ее от любого посягательства, будь то «иноземцы» или собственные «враги» – корыстолюбцы, бюрократы, функционеры и прочие. С другой стороны – неудержимый порыв к покорению времени и пространства, к открытию (или сотворению) абсолютно нового мира, через отрицание косности и темноты вчерашнего и сегодняшнего дня. По-видимому, Михайло Васильевич Ломоносов сохранит притягательность для русского сознания, по крайней мере, до тех пор, пока в русской жизни сохранятся оба эти стремления. 

Так или иначе, говоря об образе Ломоносова в русской культуре, мы неизбежно затрагиваем вопросы формирования национальной мифологии. Одно из ключевых понятий, способствовавших мифологизации образа М.В. Ломоносова, – судьба. Сюжет о восхождении от безвестности, нищеты (что не совсем соответствовало реальности), социального низа к вершинам общественного положения, известности, власти всегда имел магическую привлекательность. В этом ключе образ Ломоносова дается и в юношеской литературе, где эксплуатируется назидательность жизненного пути человека, трудом и упорством достигшего высоких целей. Так пытается прочитать его и Н.А. Некрасов в своей «драматической фантазии». Причем он как раз искажает и фактическую, и символическую биографии Ломоносова, приписывая ему такие жизненные устремления: «Ворочусь я ученый, умный, ото всех почтен, с чинами и богатством…» [Некрасов 1983, с. 7–20]. В конце произведения мечты Ломоносова сбываются, «Теперь я тот же дворянин! – восклицает он, – «горжусь я тем, что, сын крестьянской, Известен я царице стал и от нее почтен вниманьем» [Некрасов 1983, с. 7–20]. В своем более известном хрестоматийном стихотворении «Школьник» Некрасов корректирует образ – здесь уже не идет речи о корысти и честолюбии героя, «архангельский мужик» стремится не к чинам и богатству, а к «широкому поприщу» науки.

О «поприще» пишет и Н.В. Гоголь в уже упомянутом нами очерке: «Что такое Ломоносов, если рассмотреть его строго? Восторженный юноша, которого манит свет наук да поприще, ожидающее впереди» [Гоголь 1952, с. 370]. Гоголь вновь выдвигает идею служения Отечеству как основную линию в биографии Ломоносова. Но здесь речь идет не о служении царям или гражданственности как ее понимали просветители, а о созидании «сияющей будущности» «любезной сердцу его России». 

С Н.В. Гоголя начинается традиция рассмотрения личности и деятельности М.В. Ломоносова в русле истории и философии культуры. По мнению Гоголя, творческие силы Ломоносова пробудились потому, что он стал свидетелем «богатырского потрясения всего государства, которое произвел царьпреобразователь» [Гоголь 1952, с. 369]. «Сюжет о Ломоносове» и сам его образ предстают как символическое выражение тех многообразных изменений, что происходили в русской культуре в послепетровскую эпоху. Почти одновременно с очерком Гоголя пишет свое диссертационное исследование «Ломоносов в истории русской литературы и русского языка» Константин Сергеевич Аксаков: «Предмет этого рассуждения – русская литература, и собственно одно, по преимуществу важное, историческое лицо ее – Ломоносов, лицо, с которым связано все ее предыдущее и последующее» [Аксаков 1981, с. 32]. У Аксакова Ломоносов стоит на границе двух сфер, двух эпох русской жизни и, как ключ, отпирает для России ее будущее. 

Основания ломоносовского мифа в русской культуре закладываются в конце XVIII века. Русские просветители, отказываясь видеть в Ломоносове одописца par excellence, создают идеологически пристрастную интерпретацию его образа. Становится важным происхождение Ломоносова: его природная одаренность и успехи рассматриваются как подтверждение незаурядных дарований русского крестьянина, его недюжинной воли. Тогда же возникает и тема судьбы, жизненного пути Ломоносова – то, что впоследствии выйдет на первый план в интересе к нему. Михаил Никитич Муравьев написал в 1774 году «Слово похвальное Михайле Васильевичу Ломоносову», где, среди прочего, пишет о желательности напечатания трудов, «где б явился в удивленных очах многочисленных сограждан не один в нем стихотворец, не один вития, не один природы испытатель, мудрец и мира гражданин, но честный человек, сын Отечества, ревнитель добрых дел, рачитель общественного блага, Росс и мнением и делом» [Муравьев 1962, с. 37].

В этом же ключе написано «Слово о Ломоносове» А.Н. Радищева [Радищев 1938, с. 379]. Для него Ломоносов – воплотившийся идеал просвещенного русского народа. Он подробно прослеживает биографию Ломоносова, отмечает и его природную гениальность, и источники, способствовавшие его формированию, например, знакомство с церковной и древнерусской литературой. Достижения Ломоносова рассматриваются Радищевым не как успех уникальной личности, а как проявление прогресса в русской жизни, явившегося следствием петровских реформ. Радищев полемизирует с Шуваловым и другими авторами, подчеркивающими исключительность ломоносовского дарования. У Радищева лучшие качества натуры Ломоносова – те же, что определяют суть народного характера: «твердость в предприятиях, неутомимость в исполнении – суть качества, отличающие народ российский» [Радищев 1941, с. 146]. Представление о Ломоносове как воплощении лучших качеств русской натуры отныне закрепится в национальной культуре и станет одной из основных характеристик его образа.

Говоря о мифологизации образа Михаила Ломоносова, невозможно обойти вниманием самое, пожалуй, гениальное произведение о нем – антологическую эпиграмму Александра Сергеевича Пушкина «Отрок»:

Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря; 

Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака! 

Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы: 

Будешь умы уловлять, будешь помощник царям!

[Пушкин 1980, с. 342]

«Отрок» был написан 10 октября 1830 года, ровно через сто лет после приезда Ломоносова в Москву (напечатано в «Северных цветах» на 1832 год). Вообще, А.С. Пушкин хорошо знал биографию и поэзию Ломоносова, много писал о нем.

Но это четверостишие интересно тем, что вводит фигуру Ломоносова в «укрупненный» культурный контекст. Жанр антологической эпиграммы отсылает нас к античной поэзии и тем самым придает сюжету некий вневременной характер; сам сюжет – призвание рыбака – принадлежит другому контексту – евангельскому; а церковнославянизмы воссоздают стилистику русской поэзии эпохи М.В. Ломоносова и вообще атмосферу русской «древности». А. Жолковский обращал внимание на использование синонимических пар «невод – мрежи», «мальчик – отрок»; это, по мнению исследователя, отражает ломоносовскую теорию «трех штилей». Но эти пары имеют и смысловое наполнение – отрок, уловляющий умы с помощью мрежей иных,противопоставляется мальчику, расстилающему невод. 

В четырех пушкинских строках, кроме соединения важнейших пластов русской культурной мифологии (евангельского, античного и древнерусского), мы обнаруживаем и ряд отличительных моментов «ломоносовского мифа». Это трудовое детство; отец (покинутый); суровый климат («студеное море») как указание на источник природной мощи героя; избранничество, призвание свыше и, наконец, служение («иные заботы»): «помощник царям» (в первоначальном варианте – «помощник Петру») и «уловление умов». Последнее наиболее интересно: просветительская деятельность Ломоносова («уловление умов») благодаря аналогии евангельскому «уловлению душ» получает самое высокое звучание.

Глубокий и недежурный интерес к М.В. Ломоносову в русской культуре проявился в художественно-биографических произведениях, публицистике, текстах по истории науки, в литературоведческих исследованиях, юбилейных докладах, научных сообщениях. Становился Михаил Васильевич и героем драматургических произведений, например, в водевиле (!) князя Шаховского «Ломоносов, или Рекрут стихотворец» (1816 г.) или в драматической повести Николая Полевого «Ломоносов или Жизнь и поэзия» (1843 г.). А в 1840 году молодой Некрасов захотел попробовать силы в драматургии и написал «драматическую фантазию» «Юность Ломоносова», в которой дал весьма своеобразную трактовку образа главного героя. Простое (и далеко не полное) перечисление имен авторов, писавших о Ломоносове только в XIX веке, говорит о многом: Г.Р. Державин, Н.М. Карамзин, Е.А. Баратынский, П.А. Вяземский, А.С. Пушкин, К.С. Аксаков, Н.В. Гоголь, В.Г. Белинский, А.И. Герцен, Н.Г. Чернышевский, Н.А. Добролюбов, Н.А. Некрасов, Д.И. Писарев, А.С. Хомяков, С.П. Шевырев, Н.А. Полевой, Я.П. Полонский, Ф.М. Достоевский (он считал Ломоносова «бесспорным гением») … Русская мысль на пути самопознания обращается к Ломоносову в поисках примет национальной идентичности. Одновременно его образ становится достоянием массового сознания, чему, конечно же, способствует детская литература – рассказ о «рыбацком сыне из Холмогор» часто встречается в школьных хрестоматиях и сборниках для домашнего детского чтения.

Целый ряд вопросов, важнейших для русского общества первой половины XIX века, так или иначе был связан с личностью русского гения. Это и значение деятельности Петра I; и взаимодействие России и Запада; и проблема сохранения культурных традиций, самобытного русского мышления; и возможность преодоления разрыва между дворянской и крестьянской культурами России – все эти проблемы удивительным образом напрямую относились к Ломоносову. Он как будто заключал в судьбе своей и в самой своей натуре возможности синтеза, который, не будь у нас Ломоносова, казался бы невозможным. Но постичь этот синтез было трудно. Славянофилы считали его представителем самобытной национальной культуры, а западники – мощным реформатором русского образования, литературы и науки на пути европеизации России. И то, и другое было правдой, но и те, и другие зачастую не могли принять фигуру Ломоносова во всей ее полноте и противоречивости. И именно мифологизация образа Михаила Васильевича Ломоносова явилась тем путем, который синтезировал разнородные интерпретации и создал цельный образ национального героя, символически объединившего в себе важнейшие национально-значимые качества. 

Библиография

Аксаков К.С. Ломоносов в истории русской литературы и русского языка // К.С. Аксаков, И.С. Аксаков. Литературная критика. Москва 1981.

Алмазов Б.Н. Памяти М.В. Ломоносова // Сочинения Б.Н. Алмазова: В 3 т. – Т.1. Стихотворения. Москва 1892. 

Батюшков К.Н. О характере Ломоносова // Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе. Москва 1977. 

Батюшков К.Н. Послание И.М. Муравьеву-Апостолу // Батюшков К.Н. Полное собрание стихотворений. Москва–Ленинград 1964. 

Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе // М.М. Бахтин. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. Москва 1975. 

Белинский В.Г. Взгляд на русскую литературу 1846 года // Белинский В.Г. Собрание сочинений в трех томах. Москва 1948. Т.3.

Гоголь Н. В. В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность // Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: [В 14 т.]. Москва–Ленинград, 1937–1952. – Т. 8. Статьи. 1952.

Елпатьевский К. Рассказы и стихотворения из русской истории.Санкт-Петербург 1904. Кэмпбелл Дж. Тысячеликий герой. – Киев, 1997.

Мелетинский Е.М. Герой / Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2-х т. Т.1. Москва 1991.

Муравьев М.Н. Похвальное слово Михайле Васильевичу Ломоносову… // М.В. Ломоносов в воспоминаниях и характеристиках современников. Москва–Ленинград 1962. 

Неизвестный автор. Эпистола от водки и сивухи к Л<омоносову> // Поэты XVIII века. – Т. 2. Москва–Ленинград 1972.

Неклюдов С.Ю. Структура и функция мифа // Мифы и мифология в современной России. Москва 2000. 

Некрасов Н.А. Юность Ломоносова // Н.А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах. – Т. 6. Ленинград 1983.

Одоевский В.Ф. Письмо А.О. Ишимовой. Опубликовано в: Переписка Я.К. Грота с П.А. Плетневым. Т. III. – Санкт-Петербург 1896.

Полонский Я.П. Хандра и сон М.В. Ломоносова // Полное собрание сочинений Я.П. Полонского в пяти томах. Санкт-Петербург 1896. – Т.1.

Пушкин А.С. О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова // А.С. Пушкин. Собрание сочинений в 10 т. – Т. VI. Москва 1962. 

Пушкин А.С. Отрок // А.С. Пушкин Избранные сочинения в 2-х томах. – Т. 1. Москва 1980.

Радищев А.Н. Путешествие из Петербурга в Москву // А.Н. Радищев. Полное собрание сочинений. Москва–Ленинград 1938. – Т.1. 

Радищев А.Н. Сокращенное повествование о приобретении Сибири // А.Н. Радищев. Полное собрание сочинений. Москва–Ленинград 1941. – Т. 2. 

Розанов В.В. Ломоносов. Его личность и судьба // Новое время. – 4 апреля 1915 г. – № 14031.

Ходасевич В.Ф. «Не ямбом ли четырехстопным…» // Ходасевич В.Ф. Собрание сочинений: В 4 т. – Т.1. Москва 1996.

Шергин Б.В. Слово о Ломоносове // Б. Шергин Древние памяти. Поморские были и сказания. Москва 1989.

Элиаде М. Мифы, сновидения, мистерии. – Москва 1996.

  Публиковалось: Библиотека «Русско-польского института» №6. Миф, фольклор, литература: эстетическая проекция мира. Стр. 110-125