Культурный дискурс в творческом наследии Н.М. Карамзина

Тексты Н. М. Карамзина во всей сложности их реального функционирования предстают как интересный культурный дискурс. Отношения между автором, текстом и читателем не линейны и выстраиваются как сложная комбинация классического повествования и множественности его интерпретаций, допускающая выход в другие тексты, открывающая доступ к разным смыслам, культурным кодам, знакам, символам, внутри- и межтекстовым-интертекстуальным связям, контекстам и сопутствующим значениям основных языковых единиц.

В настоящее время наблюдается избыток наукообразных схоластических умствований, и среди них живая мысль порой не всегда в состоянии пробиться. Однако диалектика культуры – величина неизменная, онтологически непреложная, и не найдется серьезных контраргументов возразить против того, что культура не стоит на месте и развивается не только вперед, но и оборачивается назад, втягивая в воронку современного восприятия классические артефакты, превращая общемировое достояние, шедевры литературы и искусства в гипертексты и сложные символы, неведомые эпохе, когда они были созданы. Прочтение произведений Пушкина, Толстого, Достоевского, Чехова, Бунина открывает бесконечные миры, раздвигает культурные горизонты, соединяя прошлое с настоящим и будущим. И сочинения Карамзина, безусловно, тоже по праву занимают знаковое место в этом ряду бессмертных творений.

Словосочетание «карамзинская крылатость», пожалуй, наиболее подходящая вводная метафора, которая одной из первых приходит в голову при имени Карамзина. Свойственная ему предпушкинская легкость слога сама по себе много значит, удостоверяя, что строй и полет его мыслей являют рождение квалитативно нового художественно-интеллектуального языка с богатейшей интонационной палитрой и экспрессивными оттенками. 

Цель статьи – напомнить, чем значим для нас Карамзин, какой бесценный вклад внес он в русскую культуру и в чем этот большой историк созвучен российской современности и духу времени.

Поскольку названная задача сколь важна, столь и сложна, а формат очерка ограничен установленным объемом, остается штрихами обозначить главные моменты, строго придерживаясь регламента настоящего издания.

При том, что творчество Николая Михайловича Карамзина (1766– 1826) исчерпывающе изучено и его креативный взнос как литератора, публициста, филолога, историка, социолога, психолога, философа нравов и т. д. получил обстоятельное и всестороннее освещение [2; 4–6; 12; 13; 19– 21], пополнение научной биографии этого автора – процесс открытый, непрерывный и потому найдет продолжение, пока не иссякнет интерес к этой уникальной личности. 

Философия культуры – еще одна грань и сфера, которая рельефно оттеняет науковедческий диапазон Карамзина. Он не только создатель качественно новых объектов и духовных ценностей, отложившихся в последующих столетиях, но и крупный культурный мыслитель, тонко и точно фиксирующий движение русского человека и всего Русского мира из дохристианской первобытности к высокому Просвещению, увенчанному гением Пушкина. Карамзин поистине настоящий любимец муз и компетентный исследователь в области познания, интуитивно чутко уловивший лежащую не то что в агностически непроницаемых, а пока недоступных человеческому уму безднах природу так называемого пространственновременного континуума. Он честно руководствовался обращенным к Богу девизом «Господи, помоги избежать непреодолимое и преодолеть неизбежное».

Будничная локальность земных страстей соединена в его строках со своего рода знаковой системой, целой шкалой мировоззренческих величин и космическими прозрениями. 

Актуальность Карамзина бесспорна. Она очевидна даже в тех вполне типичных для процветающего и воинствующего сегодня дилетантства случаях, когда знаменитую карамзинскую реплику «Воруют» по поводу безудержного в России казнокрадства и коррупции приписывают то Ф. И. Тютчеву, то какому-то иному мастеру афоризмов и сентенций.

Тексты Карамзина, если позиционировать их во всей сложности реального функционирования, естественно проецируются на день сегодняшний и предстают как интересный культурный дискурс. В этом аспекте отношения между автором, текстом и читателем не линейны и выстраиваются как сложная комбинация классического повествования и множественности его интерпретаций, допускающая выход в другие тексты, открывающая доступ к разным смыслам, культурным кодам, знакам, символам, внутри- и межтекстовым интертекстуальным связям, контекстам, и сопутствующим значениям основных языковых единиц. Т.е. здесь тот случай, когда нашла воплощение идея автономного, безотносительно от автора, независимо от его личности, существования текста, сформулированная Р. Бартом в эссе 1967 г. [3].

Карамзин морально не устарел, не утратил своей эмоциональной свежести. В развитие идей английского эмпиризма и французского рационализма он манифестировал этику, которая не пренебрегала достоинством индивида, и выводила с периферии на первый план человеческую личность. Не потому ли его «Бедная Лиза» при всех признаках откровенной мелодрамы не кажется смешной, наивной, безнадежно сентиментальной и архаичной и продолжает «цеплять» сердца теперешних юниц? Она всерьез воспринимается как более чем волнующая злободневная история о любви, предательстве, обманутых чувствахи вряд ли оставит равнодушной телеаудиторию Дм.Борисова или шоу-аналога «Прямой эфир» А. Малахова. Равным образом Лизу и ее мать легко себе представить на популярной телеигре «Поле чудес», куда они тоже вполне вписались бы со своими дарами Л.Якубовичу от скромного флористического бизнеса, ибо героиням Карамзина вовсе не чужды веяния и интересы современной массовой культуры. Они не только из них не выпадают, но и воспринимаются в таком шоуформате как в однородной и комфортной им среде. 

Сам того не подозревая и не прибегая к мудреным терминам и понятиям, Карамзин фактически оперирует категориями из культурного измерения и научной теории и практики XX – XXI вв.

Русская словесность во многом именно Карамзину обязана избавлением от стигм монументальной тяжеловесности изъяснения. До него удобочитаемость текстов была минимальной. И без паралингвистического анализа ясно, что структурирование, систематизация, логическое членение повествования тогда и сейчас имеют мало общего, и, с точки зрения неспециалиста, докарамзинская русская речь вообще грешит длиннотами, повторами, громоздкими фразеологическими оборотами, синтаксическими и грамматическими конструкциями. Простота и лаконичность изложения почти отсутствовали, и, как следствие, заглавие небольшого по объему сочинения нередко занимало целую страницу. Неслучайно грамотеи то ли в XIX, то ли уже в XX в. охотно зубоскалили по поводу стихов о ветре, приписываемых В. К. Тредиаковскому и Г. Р.Державину:

Ветер-ветрило,

Не дуй мне в рыло,

А дуй мне в зад,

Я буду рад.

На самом деле строки были пародией, озорным стёбом, призванным передать анахроничную манеру старинного стихосложения. Как и каким образом поспособствовал Карамзин раскрепощению языка, как стал его реформатором, написано много, и почвеннически-славянофильски настроенные авторы горячо полемизируют со своими европоцентристки ориентированными оппонентами-западниками по поводу дистанцирования или же радикального отказа от церковнославянизмов [1; 6; 12; 14–18]. 

При этом нельзя не отметить, что в восприятии нынешнего молодого поколения литературная продукция Карамзина избыточно цветиста, перегружена нелапидарными периодами, далекими от востребованного сегодня формата в стиле рэпа и жанрестендапа.

В отличие от языкового новаторства Карамзина его опережающая философия культуры в историографии затронута мало, что, конечно, непременно будет компенсировано. И вообще «реабилитация» Карамзина пока не уравновесила абъекцию и пренебрежение в советские десятилетия, когда его произведения были однозначно маркированы как классово пристрастные, идейно чуждые, промонархические или продворянские.

Между тем, имплицитно принимая науковедческие инновации, делающие ему честь даже сейчас, Карамзин как уникальный ученый-интуитивист демонстрирует впечатляющие результаты. Причем не всякий продвинутый пользователь ПК, подтвердивший профессиональную квалификацию учеными степенями и званиями, может сравниться с автором «Истории Государства Российского» высокой продуктивностью публикаций. Рационально-худо- жественная интерпретация огромного массива разнообразных источников настолько эффективна, что приоритет последнего летописца^[1]в сфере гуманитарных знаний не вызывает сомнений даже у отъявленных скептиков.

По сути, тексты Карамзина содержат ключевые признаки научного почерка позднейших трудов, выполненных в традициях французской школы «Анналов» или американской культурантропологии. Так, главное детище Карамзина «История Государства Российского» – плод колоссальной интеллектуальной работы, на два столетия опередившей свой век. 

Исследовательская полноценность произведений Карамзина поразительна даже для нашей компьютерной эпохи. Критически мыслящая личность, он находился в постоянном саморазвитии, в поиске достойных наставников, учителей, собеседников. В этом смысле для молодого русского путешественника и будущего придворного историографа памятная встреча с И. Кантом была острой потребностью пытливого ума, запросом духа, а не банальной данью моде и светским ритуалом засвидетельствовать почтение общепризнанной знаменитости.

Дискурсивная ёмкость творческого наследия Карамзина не исчерпывается двенадцатитомной «Историей Государства Российского», составляя единый культурный комплекс с «Письмами русского путешественника», «Запиской о древней и новой России в ее политических гражданских сношениях» и другими текстами, в совокупности своей представляющими органическую целостность и оригинальный универсум [7–11].

Образно-когнитивная репрезентация, т.е. воспроизведение виденной, слышанной, прочитанной, прочувствованной информации, доступна Карамзину в не меньшей мере, чем наделение субъектов истории и культуры художественно реконструированными сообразно критериям века Просвещения психоментальными состояниями.

Какое бы конкретно событие или явление ни рассматривал историк, будь то присяга на верность Борису Годунову или гибель царевича Дмитрия в Угличе, он по своему разумению, но неизменно честно и искренне, называя вещи своими именами, вскрывает его подоплеку и знакомит читателя со своего рода текстовым реконструктом, включающим не только бытовые детали, но и психологическую мотивацию действующих лиц. Не отступая от фактов и исторической правды, он пишет настолько увлекательно и убедительно, что научный труд превращается чуть ли не в беллетристическое произведение, незаурядный образец изящной словесности. 

Разумеется, авторские способы видения мира Древней Руси или Московского государства ждут специального исследования, из которого будет непреложно ясно, где, как и в чем обретал Карамзин ориентиры в своей работе, каким путем и прибегая к какому научному инструментарию, воссоздавал нравственный климат той или иной эпохи, справляясь с этой задачей зачастую успешнее нынешних вооруженных до зубов новейшими техническими средствами антропологов, фольклористов, политологов. 

Тот, условно говоря, психоанализ, который применяет Карамзин, конечно, носит и не может не носить следы понятной для придворного историографа ангажированности, но это не основание отказывать ему в объективности, так как в его глазах именно самодержавная модель общественного устройства – единственная из возможных и оптимальная для России, а стало быть, как для царя с боярами, так и для простолюдинов, т.е. для всех сословий, разумно организованная монархия – это добро, благо и очевидное преимущество, поскольку зарекомендовало себя как в целом приемлемо, пусть и не без издержек реализованная, положительная идея. 

Незачем отрицать, что в своих работах Н. М. Карамзин порой грешил анахронизмом, свободно относя ряд событий, явлений, предметов, личностных характеристик к другому времени, впадал в модернизацию, придавая фактам и персоналиям не соответствующие историческому времени свойства. Однако при всём при том он безошибочно улавливал самобытность исторического развития России, прекрасно чувствовал эпоху и вживался в её атмосферу.

Вместе с тем Карамзин вовсе не идеализировал монархию, корыстно отрабатывая свое сравнительно безбедное существование благоденствующего царедворца. Подобная сервильность не свойственна ему и совершенно не вяжется с его чувством дворянской чести. Он внимательно вникает в представления о мире простых людей, стремясь показать картину их вселенной, передать в мелких подробностях или хотя бы в общих чертах, как они осмысливали свою жизнь, раскладывали по полочкам окружающую действительность. Отсюда неизменный интерес Карамзина не только к актовым материалам (грамоты, договоры и прочие документы), но и к памятникам фольклора, устным повествованиям, обычаям и обрядам. Благодаря этим источникам «История государства Российского» не замыкается на августейших особах и придворных интригах, но включает и большой пласт культурной жизни крестьян, мастеровых церковнослужителей со всей их суетой сует, круговоротом дел и забот, благими и дурными помыслами, патриархальной рутиной и деталями обихода.

Таким образом, историк, вопреки приклеенным ему клише, не ограничивался монархическо-элитарным пластом русского прошлого и широко обращался к народной жизни во влекущем автора многообразии её проявлений – народным нравам, представлениям, приоритетным ценностям, идеалам, суевериям, заблуждениям. Низменная повседневность занимала его не сама по себе, а постольку, поскольку в её обманчивой статичности проступала вечность. Карамзинский настрой ума позволял тонко реагировать на малейшие сигналы, возникающие в результате исторических деформаций и вербально их фиксировать, передавать, как глубинные колебания средних частот, накапливаясь и нарастая, проникали во все слои и сословия, преобразуясь в волны социального напряжения. Именно из этой, неизменной на первый взгляд, но на самом деле текучей и подвижной конкретики выводит историк грозные потрясения Смутного времени. 

Задолго до В. Я. Проппа Карамзин соотносит те или иные страницы родной истории и культуры с русскими сказками, преданиями, былинами и в мнимой неподвижности, застылости при внешне динамичном чередовании событий чутко различает тот же алгоритм инвариантности, который структурирован в русских сказках. 

Рефлексивное теоретическое мышление Карамзина остро диалектично, что хорошо прослеживается на примере обозначенных им противоречий между устойчивостью каких-либо явлений и процессов (складывание централизованного государства, укрепление самодержавной власти) и внутренними преобразованиями в зависимости от смещения объекта во времени и пространстве (оформление института крепостного права). 

Обычно признание того, что самодержавие есть палладиум России и обязательное условие для её счастья, вменялось Карамзину в вину как доказательство и повод объявить его адептом монархии. И точно так же парадоксальное утверждение историка, что крепостное право – зло, но оно же одновременно и добро, так как естественно для тогдашнего состояния страны, служило неопровержимым аргументом для причисления автора «Истории государства Российского» к лагерю ретроградов и реакционеров. Между тем критики Карамзина сами себя скомпрометировали, ибо продемонстрировали, что не владеют диалектикой, тогда как объект их критики, напротив, показал умение диалектически объяснять самые разные явления, оперируя соответствующими теоретическими положениями, на практике применяя метод творческого осмысления разных граней бытия и идею Гераклита о переходе явлений в свою противоположность и тождественности всего сущего. 

Для Карамзина эпос и история образуют как бы единое целое, и проторенные тропы и привычный маршрут не означают унылое однообразие исторического или культурного пейзажа. Краски и дух каждого времени столь же богаты контрастами, полутонами, оттенками, как и сменяющие друг друга природные сезоны. Истинный художник, Карамзин стремится выявить это полихромное многообразие. Палитра повествователяживописца постоянно обновляется, сообщая его сочинениям живую выразительность. Как креативный автор, историк избегает злоупотреблять монотонностью изложения, беднить его общими местами и схожими однотипными описаниями. Он изобретательно пополняет набор образов, инкрустирует текст пословицами, поговорками, прибаутками и при всём языковом новаторстве соблюдает меру во введении новых понятийных категорий, не стесняясь пользоваться доходчивыми, давно сложившимися выражениями и стереотипами.

Прямо скажем, термин «дискурс» плохо сопрягается с именем Карамзина, и усматривать в его «Истории….» или иных работах дискурсивное начало, казалось бы, явная натяжка. Тем не менее гибкость и пластичность карамзинского текста, смысловое наполнение которого ситуативно переменчиво и в зависимости от времени, конкретных условий и обстоятельств открывается всё новыми сторонами, мотивами, коннотациями, дают основание различать в творческом наследии историка достаточно определенные контуры культурного дискурса, в пользу чего свидетельствует освещение Карамзиным «жизненных миров» в разные эпохи русской истории с позиций ценностного и нормативного сознания. Где кончается яркий эмпирик, признающий собственные чувственные ощущения приоритетным источником знания, и начинается мудрый интуитивист, ориентирующийся на действие смутно понятых механизмов институализации и интернализации, которые упорядочивают и направляют поведение людей, можно установить лишь с большой долей неизбежных погрешностей и предельным допуском относительности и условности полученного результата. Однако при всех неизбежных отклонениях от адекватного отражения положения дел и сути вещей Карамзину, несомненно, было дано прозорливо заметить взаимосвязь между конкретными интересами и запросами социокультурной среды, представленной здравомыслящей частью общества, и функциональной реакцией на них действующих институтов власти. 

Глубинное чувство для Карамзина – размышляющая любовь к Родине, главное мерило которой – польза Отечества. Именно такой критерий наиболее близок русскому дворянскому обществу пушкинской поры. Оно руководствовалось эмоциональным интеллектом и формулой патриотизма, которую кратко и точно выразил высокочтимый в России историк и публицист: «Патриотизм есть любовь ко благу и славе отечества и желание способствовать им во всех отношениях. Он требует рассуждения – и потому не все люди имеют его» [8, с. 93].

Список литературы

1. Бажов, С. И. Современное значение спора западников и славянофилов / С. И. Бажов // Вестник славянских культур. – 2009. – № 1 (XI). – С. 48 –56.

2. Балдин, А. Протяжение точки: Литературные путешествия: Карамзин и Пушкин / А. Балдин. – Москва : Эксмо, 2009. – 575 с. 

3. Барт, Р. Смерть автора / Р. Барт // Избранные работы: Семиотика. Поэтика. – Москва : Прогресс, 1989. – С. 384–391.

4. Бухаркин, П. Е. Н. М. Карамзин – человек и писатель – в истории русской литературы / П. Е. Бухаркин. – Санкт-Петербург : Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1999. – 27 с.

5. Венок Карамзину. – Москва : Academia, 1992. – 112 с. 

6. Камчатнов, А. М. История русского литературного языка: XI – первая половина XIX века / А. М. Камчатнов. – Москва : Академия, 2005. – 688 с.

7. Карамзин, Н. М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях / Н. М. Карамзин. – Москва : Наука. Гл. ред. вост. лит., 1991. – 127 с.

8. Карамзин, Н. М. Избранные статьи и письма / Н. М. Карамзин. – Москва : Современник, 1982. – 351 с. 

9. Карамзин, Н. М. Избранные труды / Н. М. Карамзин. – Мосвка : РОССПЭН, 2010. – 486 с.

10. Карамзин, Н. М. История государства Российского. Полное издание в одном томе / Н. М. Карамзин. – Москва : Альфа Книга, 2011. – 1279 с.

11. Карамзин, Н. М. Письма русского путешественника / Н. М. Карамзин. – Москва : АСТ, 2018. – 576 с.

12. Карамзин Н. М.: pro et contra / Н. М. Карамзин. – Санкт-Петербург : Издательство РХГА, 2006. – 1080 с.

13. Кислягина, Л. Г. Формирование общественно-полит. взглядов Н. М. Карамзина / Л. Г. Кислягина. – Москва : Изд-во МГУ, 1976. – 201 с. 

14. Козлов, В. П. «История государства Российского» Н. М. Карамзина в оценках современников / В. П. Кослов. – Москва : Наука, 1989. – 224 с.

15. Комарда, Т. Г. Карамзин и карамзинизм в литературном сознании современников : автореф. дис. ... канд. филол. наук / Т. Г. Комарда. – Москва : Моск. гос. ун-т им. М. В. Ломоносова, 2001. – 21 с.

16. Лотман, Ю. М. Сотворение Карамзина / Ю. М. Лотман. – Москва : Книга, 1987. – 336 с.

17. Межуев, В. М. О цивилизационной идентичности России / В. М. Межуев // Индекс. – 2007. – № 25. – URL: http://www.intelros.ru/2007/04/20/vadim_mezhuev_ o_civilizacionnojj_identichnosti_rossii.html.

18. Пивоваров, Ю. С. Уроки Карамзина / Ю. С. Пивоваров // Труды отделения историко-филологических наук РАН (ОИФН РАН). – Москва : Наука , 2017. – С. 24–44.

19. Сапченко, Л. А. Творческое наследие Н. М. Карамзина: проблемы преемственности : автореф. дис. … д-ра филол. наук / Л. А. Сапченко. – Москва, 2003. – 40 с. 

20. Топоров, В. Н. «Бедная Лиза» Карамзина. Опыт прочтения. К 200-летию со дня выхода в свет / В. Н. Топоров. – Москва : Рос. гос. гуманитар. ун-т, 1995. – 511 с.

21. Эйдельман, Н. Я. Последний летописец / Н. Я. Эйдельман. – Москва : Книга, 1983. – 174 с.