«Много правды горькой и простой…»

Очерк жизни и творчества Н.А. Некрасова

Великий русский поэт Николай Алексеевич Некрасов (1821–1878) оставил нам замечательное художественное наследие, имеющее не только литературную ценность, но и поразительную историческую достоверность. Некрасовское лиро-эпическое творчество при всём его эстетическом своеобразии носит характер уникального документа.  

Это потрясающая правда о судьбе многострадальной русской земли, о жизни русского народа-страстотерпца:

Мы надрывались под зноем, под холодом,
С вечно согнутой спиной,
Жили в землянках, боролися с голодом,
Мёрзли и мокли, болели цингой.

Грабили нас грамотеи-десятники,
Секло начальство, давила нужда…
Всё претерпели мы, Божии ратники,
Мирные дети труда!

Братья! Вы наши плоды пожинаете!
Нам же в земле истлевать суждено…
Всё ли нас, бедных, добром поминаете
Или забыли давно?.. («Железная дорога»(1864))[1]

Забывать это нельзя, невозможно. В том числе для того, чтобы не считать тот самодержавно-бюрократический строй, ту буржуазно-капиталистическую эпоху, антинародную сущность которой во всём её безбожном безобразии раскрыл поэт, идеалом общественного устройства, как пытаются преподносить её сегодня с самых высоких политических трибун и священнических кафедр.

Поделюсь своими личными впечатлениями о преподавании курса истории литературы в средней школе и в вузе на протяжении последних четырёх десятилетий и о восприятии молодыми людьми разных поколений творчества Некрасова. Оно, по моим наблюдениям, никогда не вызывало ни восторга, ни особого интереса у старшеклассников и студентов. Их отношение к некрасовской поэзии было более чем сдержанным. И вот почему.

Молодым людям советского времени, которым внушалось: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди – надейся и жди»,  – эмоцио­нально нелегко было читать стихи о вековечных муках и страданиях, беспросветной нужде и лишениях простого народа, об истерзанной русской земле: «И на родимую землю мою Все накипевшие слёзы пролью…» («Саша» (1855) – 4, 10). Советскому человеку представлялось, что всё это безысходное народное горе в нашей стране навсегда ушло в прошлое. Казалось также, что это вовсе не подходящие мотивы для высокого искусства поэзии. Вместо чарующей музыки лирических излияний наподобие фетовских: «Шёпот, робкое дыханье, трели соловья…»  –  стихи Некрасова наполнены иными звуками,  режущими сердце и слух нестерпимой дисгармонией. Это «звуки барабанов, цепей, топора» (2, 152), скрипов, визгов, рыданий и стонов:

Но напрасно мужик огрызается.
Кляча еле идет – упирается;
Скрипом, визгом окрестность полна.
Словно до сердца поезд печальный
Через белый покров погребальный
Режет землю – и стонет она,
Стонет белое снежное море…
Тяжело ты – крестьянское горе! («Балет» (1866) – 2, 240) 

По верному отзыву современного Некрасову литературного критика М.А. Антоно­вича, поэт «не увлекал читателя картинностью, яркостью красок и фантастическим очаровательным блеском, а скорее убеждал его трезвою, простою правдою» [2]. Сам Некрасов говорил, что в этом <«много Правды горькой и простой…» (2, 225). Он осознавал нетрадиционную  «непоэтичность» своих стихов: «Нет в тебе поэзии свободной Мой суровый, неуклюжий стих…» (1, 162). Предвидя упрёки в «прозаично­сти» основного объекта изображения в его лирике, Некрасов обращается не только к современному ему поколению, но и словно бы к молодым людям будущего, сознавая, что им также не придётся жить в процветающем мире: 

Пускай нам говорит изменчивая мода,
Что тема старая «страдания народа»
И что поэзия забыть её должна,
Не верьте, юноши! Не стареет она.
О, если бы её могли состарить годы!

Процвёл бы Божий мир!.. («Элегия» (1874) – 3, 151) 

И всё же некрасовские стихи ни в коем случае нельзя назвать «неуклюжими». Современник поэта, литературный критик-почвенник Аполлон Григорьев, восторгаясь высоким лиризмом стихотворений Некрасова, обращался к нему: «Поэт! Поэт! Что же Вы морочите-то нас и “неуклюжим” стихом, и “догоранием любви?” Глубокая любовь к почве звучит в произведениях Некрасова, и поэт сам искренно сознаёт эту любовь» [3].

Некрасовское творчество – это настоящая лирика, задушевная, чуткая, наполнен­ная свежими, неожиданными образами. Истинные шедевры, изумительные жемчужины русского поэтического искусства – многие стихотворения и поэмы Некрасова, в том числе любимые с детства, узнаваемые: «Дедушка Мазай и зайцы»,  «Генерал Топтыгин», «Крестьянские дети» (отрывок «Мужичок с ноготок»), «Школьник», «Накануне Светлого праздника», «Забытая деревня» с её рефреном «Вот приедет барин…»; ставшие народными песнями «Коробейники» («Ой, полна, полна коробушка…»), «Тройка» («Что ты жадно глядишь на дорогу…»); «Мороз, Красный нос» с гимном русской женщине «Есть женщины в русских селеньях…»; «Влас»,  у которого «Сила вся души великая В дело Божие ушла…», и другие.

Народные ходатаи за правду, с их общим на всех крестом тяжких страданий, в хрестоматийном стихотворении «Размышления у парадного подъезда» (1858) глубоко в подтексте лирической образности уподоблены распятому Христу («крест» и «кровь»):

Загорелые лица и руки,

Армячишка худой на плечах.

По котомке на спинах согнутых,

Крест на шее и кровь на ногах,

В самодельные лапти обутых. (2, 47) 

Но у власть имущих – тех, к кому идут на поклон в поисках справедливости странники, – «на шее нет креста»

В груди у них нет душеньки,

В глазах у них нет совести,

На шее – нет креста!

(«Кому на Руси жить хорошо» (1878) – 5, 156) 

Крестьянских ходоков с их неизбывным горем, с извечными нерешёнными проблемами не допустили к высокопоставленной персоне даже на порог (в наше время простым людям также нереально добиться аудиенции у первых лиц хотя бы муниципального уровня, не говоря уже о региональном и тем более –  федеральном):

И пошли они, солнцем палимы,

Повторяя: «Суди его Бог!»,

Разводя безнадёжно руками,

И, покуда я видеть их мог,

С непокрытыми шли головами… (2, 48) 

Человеком «с народным сердцем» [4]справедливо называл Некрасова критик Аполлон Григорьев. В многоголосом хоре народных стонов:

За заставой, в харчевне убогой

Всё пропьют бедняки до рубля

И пойдут, побираясь дорогой,

И застонут… Родная земля!

Назови мне такую обитель,

Я такого угла не видал,

Где бы сеятель твой и хранитель,

Где бы русский мужик не стонал? (2, 49) – 

громко звучит стон сердца самого поэта:

Надрывается сердце от муки,

Плохо верится в силу добра,

Внемля в мире царящие звуки

Барабанов, цепей, топора.

(«Надрывается сердце от муки…» (1863) – 2, 152) 

Стенания и стоны захлестнули всю русскую землю. Всеобщий стон измученного народа в финале  «Размышлений у парадного подъезда» усилен многократным строфическим повтором. Анафора «Стонет он…» в предельном эмоционально-смысловом выражении передаёт великую скорбь всей народной России: «великою скорбью народной Переполнилась наша земля», – а не только частное горе каждого без исключения простого человека:

Стонет он по полям, по дорогам,

Стонет он по тюрьмам, по острогам,

В рудниках, на железной цепи;

Стонет он под овином, под стогом,

Под телегой, ночуя в степи;

Стонет в собственном бедном домишке,

Свету Божьего солнца не рад;

Стонет в каждом глухом городишке,

У подъезда судов и палат. (2, 49) 

К «властителям и судиям» обращает поэт свой праведный гнев, когда рисует образ одного из «вершителей» судеб страны, обрекающего народ на страдания:

Не страшат тебя громы небесные,

А земные ты держишь в руках,

И несут эти люди безвестные

Неисходное горе в сердцах.

Что тебе эта скорбь вопиющая,

Что тебе этот бедный народ?

Вечным праздником быстро бегущая

Жизнь очнуться тебе не даёт. (2, 48) 

В своих тягостных «Размышлениях…» о будущем народа Некрасов не был оптимистичен:

Где народ, там и стон… Эх, сердечный!

Что же значит твой стон бесконечный?

Ты проснешься ль, исполненный сил,

Иль, судеб повинуясь закону,

Всё, что мог, ты уже совершил, –

Создал песню, подобную стону,

И духовно навеки почил?.. (2, 49) 

В социалистическую эпоху с её чаяниями скорого светлого будущего, которое будто бы вот-вот должно наступить, нужно только ещё больше усилий, ударного труда, побольше энтузиазма в строительстве коммунизма, в эту эпоху тема беспросветных народных страданий отходила на второй план. Обществу дали надежду, поманили призрачным коммунистическим идеалом (сами основатели учения  Маркс и Энгельс говорили именно о призраке: «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма»). Ради этого призрака люди в СССР готовы были выносить всё тот же тяжкий рабский труд на заводах и фабриках, в колхозах и совхозах, на «стройках века». И не просто самоотверженно, с полной самоотдачей, а именно радостно, окрылённо, всё с той же «мечтой-идеей». Да и стихи, песни были под стать:

Я там, где ребята толковые,

Я там, где плакаты «Вперёд»,

Где песни рабочие новые

Страна трудовая поёт. 

Через несколько десятков лет все героические трудовые достижения советских людей были практически уничтожены. Заводы, фабрики в городах, сельскохозяйст­венные предприятия, животноводческие фермы, машинно-тракторные станции в сёлах были закрыты, разрушены. Русские деревни с их некогда кипучей, деятельной жизнью обезлюдели, вымерли... Результатами неимоверных усилий трудового народа воспользовалась кучка новых «хозяев жизни», безбожников-инородцев.

Когда весь Советский Союз распевал: «Веселей, ребята, выпало нам Строить путь железный, а короче – БАМ», никто не вспоминал некрасовские строки:

Да не робей за отчизну любезную…
Вынес достаточно русский народ,
Вынес и эту дорогу железную –
Вынесет всё, что Господь ни пошлёт! 

Вынесет всё – и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.
Жаль только жить в эту пору прекрасную
Уж не придётся – ни мне, ни тебе. (2, 170)

Предсказание о русском трудовом народушке, о недостижимой для него«прекрас­ной поре» сохраняет свою актуальность до сего времени. В стихотворении «Железная дорога» поэт обращался к маленькому мальчику Ване и говорил, что даже ему не суждено будет увидеть чаемого светлого будущего. Вслед за Некрасовым спустя двести лет мы всё так же можем повторить нашим детям и внукам: «Жаль только – жить в эту пору прекрасную Уж не придётся – ни мне, ни тебе».

Современники поэта воспринимали его произведения как манифест революционной демократии, призыв к национально-освободительной борьбе. Некоторым читателям прежде и сейчас (хотя многие ли теперь читают Некрасова?) его стихи казались излишне назидательными, тенденциозными. Однако элемент дидактизма в лирике вызван ничем иным, как всепоглощающей любовью Некрасова к народу. В сложном эмоционально-смысловом комплексе соединялись у поэта-гражданина пламенная любовь к измученной Родине и жгучая ненависть к её угнетателям:

И веря и не веря вновь

Мечте высокого призванья,

Он проповедует любовь

Враждебным словом отрицанья, – 

И каждый звук его речей
Плодит ему врагов суровых,
И умных, и пустых людей,
Равно клеймить его готовых. 

Со всех сторон его клянут
И, только труп его увидя,
Как много сделал он, поймут,
И как любил он – ненавидя!

(«Блажен незлобивый поэт…» (1852)  –  1, 98) 

Именно такая «любовь-ненависть» воодушевляла Некрасова, служила источником вдохновения, что и обусловливало неповторимое идейно-художественное своеобразие его произведений. Муза поэта на протяжении всего его творческого пути – родная сестра страдающего народа. Такой она была в 1840-е годы («Вчерашний день, часу в шестом…» (1848)):

Вчерашний день, часу в шестом
Зашёл я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую. 

Ни звука из ее груди,
Лишь бич свистал, играя…
И Музе я сказал: «Гляди!
Сестра твоя родная!» (1, 69) 

Такой же «сестрой народа» оставалась некрасовская Муза и спустя тридцать лет, до конца 1870-х годов:

Не русский – взглянет без любви
На эту бледную, в крови,
Кнутом иссеченную Музу…

(«О Муза! я у двери гроба!» (1877) – 3, 218) 

и до последнего вздоха поэта:

                                       О Муза! наша песня спета.

Приди, закрой глаза поэта

На вечный сон небытия,

Сестра народа – и моя! («Музе» (1876) – 3, 183)

В романе «Три страны света» (1848) Некрасов выразил мысль о том, что всецелая увлечённость творца идеей предопределяет также высокую художественность его творения: «Когда художник до такой степени проникнут своей идеей, что не расстаётся с ней ни на минуту, что бы ни делал, о чём бы ни говорил, – верный признак, что произведение будет хорошо» [5]. В унисон звучат знаменитые строки некрасов­ской «Элегии» (1874):

Я лиру посвятил народу своему.

Быть может, я умру, неведомый ему,

Но я ему служил – и сердцем я спокоен…

Пускай наносит вред врагу не каждый воин,

Но каждый в бой иди! А бой решит судьба… (3, 151) 

Духовное родство с народом, любовь к нему была не просто идеей, но являлась также глубоко личным чувством Некрасова. Это заметил и верно выразил его ровесник Фёдор Михайлович Достоевский (1821–1881): «любовь к народу была у Некрасова как бы исходом его собственной скорби по себе самом. <…>В служении сердцем своим и талантом своим он находил всё своё очищение перед самим собой. Народ был настоящею внутреннею потребностью его не для одних стихов. В любви к нему он находил своё оправдание. Чувствами своими к народу он возвышал дух свой. <…> В любви к народу он находил нечто незыблемое, какой-то незыблемый и святой исход всему, что его мучило. А если так, то стало быть, и не находил ничего святее, незыблемее, истиннее, перед чем преклониться»[6].

Первое оригинальное произведение Достоевского – роман «Бедные люди» (1846) –было опубликовано в «Петербургском сборнике», собранном и изданном Некрасовым. «Новый Гоголь явился», – с таким восторгом отозвался поэт о рукописи никому неизвестного тогда Достоевского, направившего свой писательский талант на защиту «бедных людей», «униженных и оскорблённых». 

Их жизнь сам Некрасов знал не понаслышке. Лишённый какой бы то ни было материальной поддержки за то, что посмел ослушаться деспота-отца, прочившего сыну карьеру на военной службе, поэт уже в юности на своём собственном горьком опыте познал ужасы нищеты, голода, беспросветной нужды. Молодой человек в свои неполные 17 лет, вопреки родительской воле, летом 1838 года уехал из родного имения Ярославской губернии в Петербург, чтобы заняться в столице литературой – делом, к которому чувствовал пылкое внутреннее призвание. Но поначалу юноше пришлось вести жизнь литературного подёнщика, чуть ли не раба: за жалкие гроши писать всё, что только можно было хотя бы где-нибудь опубликовать.

Позднее в романе «Три страны света», написанном совместно с его гражданской женой А.Я. Панаевой, Некрасов нарисовал образ тупого, жадного и высокомерного издателя, который с презрением прогоняет нищего молодого литератора, даже не удосужившись прочитать его произведение. Без сомнения, в этой сцене унижения начинающего писателя много автобиографического:  «мальчишка какой, который с голоду пишет в шестом этаже <…> Да ведь он сам виноват. Приходит бледный, мизерный такой, жмётся, запинается, точно сейчас уличили его, что он платок из кармана украл… “Где вы служите?” – спрашиваю я. – Нигде, – говорит. “Какой ваш чин?” – Никакого, – говорит. <…> Ну, каков литератор? <…> – Какая же причина, – говорит, – вашего отказа? – Я рассмеялся. “Ну, какая причина? Ты, любезнейший, посмотри на себя, – говорю, – так и увидишь, какая причина”» (164–165).

В стихотворении «Праздник жизни – молодости годы…» (1855) поэтписал о себе:

Праздник жизни – молодости годы –

Я убил под тяжестью труда

И поэтом, баловнем свободы,

Другом лени – не был никогда. (1, 162) 

Некрасов говорил о том времени: «Господи, сколько я работал. Уму непостижимо, сколько я работал». Но этот тяжкий труд не приносил ни морального удовлетворения, ни хотя бы скромного достатка.  Некрасов вспоминал о начале 1840-х годов: «Это было самое горькое время. Ровно три года я чувствовал себя каждый день голодным. Не раз доходило до того, что я отправлялся в один ресторан, где дозволялось читать газеты, даже если ничего и не спросил для себя. Возьмёшь, бывало, газету, а сам пододвинешь к себе тарелку с хлебом и ешь». Даже в морозные зимы поэт носил тонкое холодное пальто, ночевал на чердаках, на личном опыте познал жизнь петербургских трущоб.  

Роман «Три страны света» открывается эпизодом, возможно, связанным с подлинной биографией Некрасова. В комнатушке главного героя Тимофея Каютина – бедного молодого дворянина – ранним утром 183⃰ года домохозяин выставил оконную раму, пока постоялец спал, чтобы хорошенько проморозить его и таким образом понудить жильца погасить долг по квартирной плате. Множество других автобиогра­фических реалий, даже до мельчайших деталей, также вовлекаются в повествование: «Каютин отыскал старое пальто, <…> которое, впрочем, оказалось хоть куда, только петли прорваны» (33).

Тем не менее «школа бедности» (243) не сломила Некрасова, а только укрепила его духовную решимость не оставлять избранного пути: «Я дал себе слово не умереть на чердаке. Нет, – думал я, –будет и тех, которые погибли прежде меня, – я пробьюсь во что бы то ни стало». Так же настроен его герой Каютин: «Я соберу все мои силы, – буду работать без сна и без отдыха, добьюсь, что жизнь наша будет обеспечена, счастье наше будет упрочено» (28), – клянётся он любимой девушке. В прямом смысле без сна и без отдыха работал сам Некрасов: «Я, бывало, запрусь, засвечу огни и пишу, пишу. Мне случалось писать без отдыху более суток. Времени не замечаешь, никуда ни ногой, огни горят, не знаешь, день ли, ночь ли; приляжешь на час, другой и опять за то же…»

Слово, данное самому себе: выбиться из нищеты, реализовать свой талант «во что бы то ни стало», – Некрасов сдержал:

Но с детства прочного и кровного союза

Со мною разорвать не торопилась Муза:

Чрез бездны тёмные насилия и зла,

Труда и голода она меня вела –

Почувствовать свои страданья научила

И свету возвестить о них благословила…

(«Муза»(1852) – 1, 100) 

Он стал первостепенным поэтом, знаменитым издателем, редактором и автором легендарных журналов «Современник»и «Отечественные записки» –сверхпопу­лярных в России середины XIX века. В них Некрасов сумел сплотить наилучшие литературные силы страны, среди которых были Ф.М. Достоевский, И.С. Тургенев, И.А. Гончаров, А.Н. Островский, Л.Н. Толстой, М.Е. Салтыков-Щедрин.

Наконец, Некрасов заработал свой вожделенный «миллион», который грезился ему ещё в годы голодной юности. Некоторые отзвуки жизненного пути поэта слышны в строфах его «современной баллады» «Секрет» (1855):

Огни зажигались вечерние,
Выл ветер и дождик мочил,
Когда из Полтавской губернии
Я в город столичный входил. 

В руках была палка предлинная,
Котомка пустая на ней,
На плечах шубёнка овчинная,
В кармане пятнадцать грошей. 

Ни денег, ни званья, ни племени,
Мал ростом и с виду смешон,
Да сорок лет минуло времени –
В кармане моём миллион! (1, 160–159) 

Впрочем, в этой балладе представлена совсем другая история – предсмертная исповедь, позднее раскаяние старого богача-скряги, который нажил своё состояние воровством и грабежами.

В некрасовском творчестве показано, что в России это самый обычный и привычный путь первоначального сколачивания капиталов:

Где сплошь да рядом – видит Бог! –

Лежат в основе состоянья

Два-три фальшивых завещанья,

Убийство, кража и поджог!

(«Современники» (1875) – 4, 240)

Один из антигероев сатирической поэмы «Современники» с говорящей фамилией Зацепин в порыве запоздалой откровенности, когда сам же он явился причиной гибели своего единственного сына, признаётся:

Я – вор! Я – рыцарь шайки той

Из всех племён, наречий, наций,

Что исповедует разбой

Под видом честных спекуляций!

<…>
Где позабудь покой и сон,

Добычу зорко карауля,

Где в результате – миллион

Или коническая пуля! (4, 240) 

Возвращаясь к разговору о современном восприятии поэта студентами филологиче­ского факультета (другие вряд ли читают Некрасова), надо отметить весьма показательную особенность. Нынешним молодым людям его творчество уже не кажется архаичным, устаревшим, как представлялось молодёжи в советский период. Наоборот, познакомившись с поэмой «Современники»сегодня, юноши и девушки единодушно подтверждают своё впечатление некой удивительной «машины времени»: то ли мы переместились в эпоху, описанную Некрасовым, то ли он перенёсся в день нынешний и является нашим современником, очевидцем происходящего в России здесь и сейчас, изображая в точности эпоху дикого капитализма.

Поэма открывается меткой характеристикой этой эпохи. Подмечено и выражено настолько верно, что некрасовские слова сразу же стали универсальной крылатой фразой:

Я книгу взял, восстав от сна,

И прочитал я в ней:

«Бывали хуже времена,

Но не было подлей». (4, 187) 

В «Современниках» представлен целый свод «новейших господ». Это буржуа, капиталисты, ростовщики-банкиры, коррумпированная государственная администра­ция с армией жадных чиновников, сословие так называемых благородных, продавших честь и совесть ради преступной наживы: 

Грош у новейших господ

Выше стыда и закона;

Нынче тоскует лишь тот,

Кто не украл миллиона. (4, 241) 

Все они видят свой идеал не в России, а в «американской мечте» о быстром обогащении:

Бредит Америкой Русь,

К ней тяготея сердечно…

Шуйско-Ивановский гусь —

Американец?.. Конечно!

Что ни попало – тащат,

«Наш идеал, – говорят, –

Заатлантический брат:

Бог его – тоже ведь доллар!..» (4, 241)

Поклоняясь золотому тельцу: «идеал их – телец золотой» (2, 236), – истинного Бога они чтут только ханжески. Так, «миллионщик-мукомол», привыкший умасливать остатки нечистой совести псевдорелигиозным благочестием, подобные советы раздаёт также своим преступным собратьям:

Чтобы совесть успокоить,

Поговей-ка ты постом,

Да советую устроить

Богадельный дом.

Перед ризницей святою

В ночь лампадки зажигай,

Да получше, без отстою,

Масло наливай! (4, 242–243) 

В сатирической поэме изобличена целая галерея таких лихоимцев. Среди них – персонаж с весьма характерной фамилией – Савва Антихристов. Его сообщник, такой же пособник антихриста – садист-мироед, «купчина толстопузый» с фамилией, не менее говорящей:

Подошёл и Фёдор Шкурин.
«Прочь! Не подходи!
Вместо сердца грош фальшивый
У тебя в груди! 

Ты ребёнком драл щетину
Из живых свиней,
А теперь ты тянешь жилы
Из живых людей!» (4, 243) 

Ещё один из когорты «денежных мешков» беззастенчиво бахвалится:

Уж лучше бить, чем битым быть,

Уж лучше есть арбузы, чем солому…

Сознал ты эту аксиому?

Так, стало, не о чем тужить!(4, 247) 

Эти алчные, прожорливые вурдалаки, сосущие народную кровь, заглатывающие в свои адские утробы достояние и богатства России,  не насытятся никогда, у них «иные аппетиты»:

И то уж хорошо, что выиграл ты бой…

Толпа идёт избитою тропой;

Рабы довольны, если сыты,

Но нам даны иные аппетиты…

О Господи! Удвой желудок мой!

Утрой гортань! Учетвери мой разум!

Дай ножницы такие изобресть,

Чтоб целый мир остричь вплотную разом (4, 247) 

Здесь и «жиды-банкиры» (4, 245), исполняющие свою «Еврейскую мелодию». В ней подаются «толковые советы», как избежать ответственности, проворовавшемуся грабителю государственной казны:

Денежки есть – нет беды,

Денежки есть – нет опасности
(Так говорили жиды,
Слог я исправил для ясности).

Вытрите слёзы свои,

Преодолейте истерику.
Вы нам продайте паи,
Деньги пошлите в Америку.

Вы рассчитайте людей,
Вы распустите по городу
Слух о болезни своей,
Выкрасьте голову, бороду,

Брови… Оденьтесь тепло.

Вы до Кронштадта на катере,

Вы на корабль… под крыло
К насей финансовой матери.[1]

Денежки – добрый товар, –
Вы поселяйтесь на жительство,
Где не достанет правительство,
И поживайте как – царрр!.. (4, 245)

О чужеродном кабальном иге, опутавшем Россию, настоятельно предупреждали Святые отцы – христианские подвижники. «Видимыми бесами» назвал иудеев в V веке святитель Кирилл, патриарх Александрийский; «самые души иудеев есть жилища демонов», – утверждал святитель Иоанн Златоуст.

В Евангелии от Иоанна повествуется, как Господь Иисус Христос обличал сатанизм иудеев: «Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего» (Ин. 8: 44); «Кто от Бога, тот слушает слова Божии. Вы потому не слушаете, что вы не от Бога» (Ин. 8: 47). От общения с подобными безбожниками  предостерегал апостол Павел: «Не преклоняйтесь под чужое ярмо с неверными. Ибо какое общение праведности с беззаконием? Что общего у света с тьмою?» (2 Кор. 6: 14)

Современник Некрасова, великий русский писатель Николай Семёнович Лесков в романе «На ножах» разоблачил один из распространённых способов многовековой массовой мимикрии противников Христа, подобных еврею Тихону Кишенскому – экс-нигилисту, жадному и хитрому ростовщику, мошеннику, продажному журналисту, вероломному интригану, шпиону, «полицианту», подлецу и предателю – словом, «деятелю на все руки». Таким, как он, «нужен столбовой дворянин», в том числе и для того, чтобы под прикрытием славянских, особенно знатных, фамилий пробираться на руководящие должности, занимать ключевые посты в государственных, коммерческих, религиозных, общественных учреждениях России с целью кабалить, разлагать и уничтожать коренное население страны, глумясь над его христианскими идеалами и православной верой; маскируясь русскими именованиями и вывесками; снаружи рядясь в овечьи шкуры, будучи изнутри волками; фарисейски прикрываясь благими целями доброделания, безбожно обогащаться, получать свои барыши, выгоды, прибыли и сверхприбыли, служить не Богу, а мамоне.

В одной компании с грабителями и коррупционерами – видный государственный деятель, носящий личину неподкупного борца с коррупцией: 

Гонитель воров беспощадный,

Блистающий честностью муж

Ждёт случая хапнуть громадный,

Приличный амбиции куш! (4, 242) 

Все они чувствуют себя героями, «триумфаторами»(глава «Юбиляры и триумфа­торы»), торжествующими «блестящую победу» в ограблении России:

Мелькают крупные слова:

«Герою много лет…»

«Ликуй, Орёл!..» «Гордись, Москва!»

«Бердичеву привет…» (4, 188) 

Ужасающе омерзительны паразитирующие на жизни страны и народа эти ликующие упыри. Общения с ними надо чуждаться,  подобно тому, как следует избегать малейшего соприкосновения с гнусными тварями, мерзкими ядовитыми гадами: 

Прочь! Гнушаюсь ваших уз!

Проклинаю процветающий,

Всеберущий, всехватающий,

Всеворующий союз!.. (4, 245) 

«Струны карающей лиры»(2, 231) в оригинальной мозаике поэмы задевают и «военных чинов», и «статских тузов», и «безличную сволочь салонов» (2, 232) – «Общество пёстрое: франты, гусары, И генерал, и банкир, и кулак» (4, 204) – всех, у кого на уме только деньги, нажива, капитал, стремление к безумной роскоши:

Каждый графом живёт:

Дай квартиру в пятьсот,

Дай камин и от Тура кушетку.

Одевает жену –

Так, что только  ну, ну!

И публично содержит лоретку!

(«Финансовые соображения» (1861) – 2, 102) 

В поэме «Балет»(1866) Некрасов изобличает тлетворную атмосферу духовно-нравственного разложения, распада человеческих связей, физического вырождения:

Разорило чиновников чванство,

Прожилась за границею знать,

Отчего оголело дворянство,

Неприятно и речь затевать! (2, 233) 

Всеобщая продажность как следствие маниакальной одержимости идеей обогаще­ния любыми путями доходит до крайних пределов. Даже молодые люди – и юноши, и барышни – готовы выставлять себя, свою юность на продажу. Но богатых дряхлых покупателей – охотников до такого «товара» –  ещё требуется поискать:

Тщетно юноши рыщут по балам,

Тщетно барышни рядятся в пух –

Вовсе нет стариков с капиталом,

Вовсе нет с капиталом старух! (2, 233)

Солидные капиталы в России, конечно, есть. Только сосредоточены они в руках у немногих:

Есть в России ещё миллионы,
Стоит только на ложи взглянуть,
Где уселись банкирские жены, –
Сотня тысяч рублей, что ни грудь!
В жемчугах лебединые шеи,
Бриллиант по ореху в ушах!
В этих ложах – мужчины-евреи,
Или греки, да немцы в крестах. (2, 235)

Потребительским товаром также становится женская красота.

Позавидуй! Эффект чрезвычайный!

Бриллианты, цветы, кружева,

Доводящие ум до восторга,

И на лбу роковые слова:

«Продаётся с публичного торга!»

(«Убогая и нарядная» (1857) – 2, 40) 

Представительницы прекрасного пола, напрочь лишённые возвышенных чувств, мечтают не о любви, а том, как бы продать свою красоту подороже:

Вообще в бельэтаже сияло
Много дам и девиц красотой.
Очи чудные так и сверкали,
Но кому же сверкали они?
Доблесть, молодость, сила – пленяли
Сердце женское в древние дни.
Наши девы практичней, умнее,
Идеал их –телец золотой,
Воплощённый в седом иудее,
Потрясающем грязной рукой
Груды золота… (2, 236) 

Со времени создания этих некрасовских произведений с их социально-политической аналитикой словно ничего не изменилось. Поэт живёт в двух эпохах: в конце XIX-го века и в веке XXI-м. По-прежнему в России:

Администрация – берёт

И очень скупо выпускает,

Плутосократия дерёт

И ничего не возвращает («Что нового?» – 3, 221)

Всё так же страна в глубоком финансовом кризисе: 

Из столиц каждый час

Весть доходит до нас

Про какой-то финансовый кризис.

Эх! Вольно ж, господа,

Вам туда и сюда

Необдуманно деньги транжирить.

(«Финансовые соображения» (1861) – 2, 100) 

>Процветания, обновления народной жизни к лучшему не замечается нигде и, по всей видимости, ждать его в скором будущем глупо:

Что ж я не вижу следов обновленья

В бедной отчизне моей?

Те же напевы, тоску наводящие,

С детства знакомые нам,

И о терпении новом молящие

Те же попы по церквам.

В жизни крестьянина, ныне свободного,

Бедность, невежество, мрак.

Где же ты, тайна довольства народного?

Ворон в ответ мне прокаркал: «дурак!»

(«Время-то есть, да писать нет возможности…» (1876) – 3, 173)

Тех, кто ратует за идеалы  «любви, свободы, мира» в «век крови и меча» становится всё меньше:

Где вы – певцы любви, свободы, мира

И доблести?.. Век «крови и меча»!

На трон земли ты посадил банкира,

Провозгласил героем палача…

(«Поэту (Памяти Шиллера)» (1874) – 3, 166) 

При таком социально-политическом устройстве, когда «Душно! Без счастья и воли Ночь бесконечно длинна. Буря бы грянула, что ли? Чаша с краями полна!» (3, 64) –культивируются провокации, доносы, предательство:

В наши дни одним шпионам

Безопасно, как воронам

В городской черте. («Праздному юноше» – 3, 225)

Люди, неравнодушные к судьбе родины и народа, практически лишены возможно­сти собраться с силами. Поле деятельности для честных и активных ограничено репрессивными механизмами, запущенными властью в полную силу:

За желанье свободы народу

Потеряем мы сами свободу,

За святое стремленье к добру, –

Нам в тюрьме отведут конуру.

(«За желанье свободы народу…» –  3, 228)

Боль об истерзанном народе и о замученных его защитниках наполняется в некрасовской лирике молитвенным пафосом:

Войди! Христос наложит руки

И снимет волею святой

С души оковы, с сердца муки

И язвы с совести больной…

Я внял… я детски умилился…

И долго я рыдал и бился

О плиты старые челом,

Чтобы простил, чтоб заступился,

Чтоб осенил меня крестом

Бог угнетённых, Бог скорбящих,

Бог поколений, предстоящих

Пред этим скудным алтарём! («Тишина» (1857) – 4, 52) 

Это общая молитва с народом – едиными усты и единым сердцем:

Всё население, старо и молодо,

С плачем поклоны кладёт,

О прекращении лютого голода

Молится жарко народ.

Редко я в нём настроение строже

И сокрушённей видал!

«Милуй народ и друзей его, Боже! –

Сам я невольно шептал. –

Внемли моление наше сердечное

О послуживших ему…

Об осуждённых в изгнание вечное,

О заточённых в тюрьму,

О претерпевших борьбу многолетнюю

И устоявших в борьбе,

Слышавших рабскую песню последнюю,

Молимся, Боже, Тебе». («Молебен» (1876) – 3, 181) 

В стихотворении  «Пророк»(1874) Некрасов создал идеальный образ выдающегося общественного деятеля – отважного борца со  злом и с несправедливостью. Это не портрет Н.Г. Чернышевского (как учили в советской школе), а поэтическое выражение гражданского идеала. Однако земной путь такого пророка, отважно несущего заповеди Христа, – это крестный путь. Он исполнен страданий, заканчивается трагически, подобно земному пути Господа на Голгофе:

Его ещё покамест не распяли,

Но час придёт – он будет на кресте;

Его послал Бог гнева и печали

Рабам земли напомнить о Христе. (3, 154) 

Лирического героя некрасовской поэзии восхищает способность к самоотвержен­ному служению Истине. Эта судьба представляется возвышенной и завидной:

Есть времена, есть целые века,

В которые нет ничего желанней,

Прекраснее – тернового венка…(«Мать» (1868) – 3, 62) 

Но в себе самом поэт не находил достаточно сил, чтобы разделить такую судьбу. Оттого испытывал он настоящую духовную скорбь, постоянные укоры совести:

Узы дружбы, союзов сердечных –

Всё порвалось: мне с детства судьба

Посылала врагов долговечных,

А друзей уносила борьба.

Песни вещие их не допеты,

Пали жертвой насилья, измен

В цвете лет; на меня их портреты

Укоризненно смотрят со стен.

(«Скоро стану добычею тленья…» (1876) – 3, 176) 

Некрасову всегда казалось, что для родины и народа он сделал слишком мало – и в творческом плане, и в общественно-политической жизни: «Мне борьба мешала быть поэтом, Песни мне мешали быть бойцом» («З<и>не» (1876) – 3, 175).Наделённый даром неумолкающей совести, он скорбел и «по себе самом» (согласно чуткому замечанию Достоевского), по своему собственному несовершенству:

Любовь и Труд – под грудами развалин!

Куда ни глянь – предательство, вражда,

А ты молчишь – бездействен и печален,

И медленно сгораешь от стыда.

И Небу шлёшь укор за дар счастливый:

Зачем тебя венчало им оно,

Когда душе мечтательно-пугливой

Решимости бороться не дано?.. («Поэту» (1877) – 3, 302) 

Зинаида Гиппиус в работе «Загадка Некрасова»  (1938) справедливо и тонко отмечала, что поэту «был послан великий дар – Совесть, если в песнях его плачет она, и ею терзались его душа и тело. Не она ли подсказала – не уму, а сердцу его, что не нужно оправданья, нужно прощенье?» [7]

Пусть не забывают об этом те «радетели», которые даже и сегодня пытаются чернить имя великого Поэта, жонглируя фактами его частной жизни и оставляя в стороне его творческий подвиг:

Много, я знаю, найдётся радетелей,

Все обо мне прокричат,

Жаль только, мало таких благодетелей,

Что погрустят да смолчат.

(«Угомонись, моя Муза задорная…» (1876) – 3, 177) 

К «остервенелой толпе» злопыхателей, готовых побивать  камнями за каждый нетвёрдый шаг или неверный «лиры звук», но забывающих о Христовой заповеди: «кто из вас без греха первый брось <…>камень» (Ин. 8: 7), обращался Некрасов в стихотворении «Зачем меня на части рвёте…»(1867): «Не оправданий я ищу, Я только суд твой отвергаю»

«Некрасов никогда, ни перед кем и ни в чём, не оправдывался: он только просил прощенья. Родине, друзьям, врагам, любимой женщине он говорил “прости”! “Прости” было и последним, невнятно прошёптанным словом его перед кончиной» [8]. Как лирическое заклинание звучит шедевр некрасовской любовной лирики из «Панаев­ского цикла» стихотворений:

Прости! Не помни дней паденья,

Тоски, унынья, озлобленья, –

Не помни бурь, не помни слёз,

Не помни ревности угроз!

Но дни, когда любви светило

Над нами ласково всходило

И бодро мы свершали путь, –

Благослови и не забудь! («Прости» (1856) – 2, 30) 

Ещё в ранней молодости поэт задумывался о том, как совершится последний исход от земной жизни. В юношеский сборник стихотворений Некрасова «Мечты и звуки» было включено послание «Смерти» (1838). 17-летнему поэту мечталось, чтобы при переходе к «жизни неземной» душа была свободной от греховной суетности, молитвенно настроенной, чистой:

Не приходи в часы волнений,
Сердечных бурь и мятежей,
Когда душа огнём мучений
Сгорает в пламени страстей. <…> 

Приди ко мне в часы забвенья
И о страстях и о земле,
Когда святое вдохновенье
Горит в груди и на челе; <…> 

Когда я мыслью улетаю
В обитель к Горнему Царю,
Когда пою, когда мечтаю,
Когда молитву говорю. 

Я близок к Небу – смерти время!
Нетруден будет переход;
Душа, покинув жизни бремя,
Без страха в Небо перейдёт… (1, 188–189) 

Спустя 40 лет после этих стихов жизненный круг замкнулся. Прежде чем перейти в жизнь вечную (Ин. 12: 50) Некрасов претерпел длительное мучительное умирание от тяжёлой болезни:

Двести уж дней,

Двести ночей

Муки мои продолжаются;

Ночью и днём

В сердце твоём

Стоны мои отзываются («З<и>не» (1876) – 3, 179) 

В перерывах между приступами нестерпимой боли поэт и на смертном одре продолжал творить. Его цикл «Последние песни» (1876–1877) – это не только хроника течения смертельной болезни, физических и нравственных мучений страдальца:

Непобедимое страданье,

Неутолимая тоска…

Влечёт, как жертву на закланье,

Недуга чёрная рука. (3, 203) 

Здесь слышится и своеобразное «самоотпевание» поэта:

Скоро стану добычею тленья.

Тяжело умирать, хорошо умереть;

Ничьего не прошу сожаленья,

Да и некому будет жалеть. (3, 176) 

В полный голос звучат мотивы исповедальные, покаянные:

О Муза! я у двери гроба!

Пускай я много виноват,

Пусть увеличит во сто крат

Мои вины людская злоба –

Не плачь! Завиден жребий наш <…>

(«О Муза! я у двери гроба!..» (1877) – 3, 218) 

В то же время Некрасов сохраняет стойкость и мужество, проявляет необыкновенную силу духа:

Борюсь с мучительным недугом,
Борюсь – до скрежета зубов…
О Муза! ты была мне другом,
Приди на мой последний зов! 

Уж я знавал такие грозы;
Ты силу чудную дала,
В колючий тёрн вплетая розы,
Ты пытку вынесть помогла.

(«Вступление к песням 1876–1877 годов» – 3, 184) 

С исключительным лирическим проникновением обращается поэт к Родине, которой служила его Муза, смиренно испрашивая прощения: «За каплю крови, общую с народом, Мои вины, о Родина! прости!..» (3, 41) – и последнего благословения:

Много истратят задора горячего

Все над могилой моей.

Родина милая, сына лежачего

Благослови, а не бей!..

(«Угомонись, моя Муза задорная…» (1876) – 3, 177) 

«Венец любви, венец прощенья, Дар кроткой Родины твоей…»(«Баюшки-баю»(1877) –3, 204) поэту был ниспослан.

Поразительно, что похоронные мотивы «самоотпевания» слились у Некрасова с мотивами оптимистичными, жизнеутверждающими: 

Устал я, устал я… мне время уснуть,
О Русь! ты несчастна… я знаю…
Но всё ж, озирая мой пройденный путь,
Я к лучшему шаг замечаю. («Устал я …» (1877) – 3, 217)  

Торжествующий голос поистине пасхального Воскресения, победного возрождения также в полную силу звучит в «Последних песнях»Некрасова:

Так запой, о поэт! Чтобы всем матерям

На Руси на Святой, по глухим деревням,

Было слышно, что враг сокрушён, полонён,

А твой сын –невредим, и победа за ним,

Не велит унывать, посылает поклон.  

(«Так запой, о поэт!..» (1877) – 3, 212) 

В вершинном произведении своего творчества – эпической поэме «Кому на Руси жить хорошо», которую поэт писал до последних дней своих, но она так и осталась незавершённой, Некрасов создал удивительно яркий и цельный образ русского народа – не только мученика и страстотерпца, но и могучего богатыря, исполненного физических и духовных сил,  истинного христианского духа свободы. Таков  столетний Савелий, богатырь святорусский:

Уйдёт в свою светёлочку,

Читает Святцы, крестится,

Да вдруг и скажет весело:

«Клеймёный, да не раб!»... –

весьма поучительный образ для затейников современных «меток», «штампов», «кодов», возжелавших поставить на людей рабское «клеймо», как  на товар.

Горячую веру в силу и мощь русского народа, в счастливое будущее России:«Свободной, гордой и счастливой Увидишь родину свою»(3, 204) – выразил Николай Алексеевич Некрасов:

Ещё народу русскому

Пределы не поставлены:

Пред ним широкий путь!

Будем верить и мы…