Как я стал оленеводом

…Люди, живущие на холодной земле,
должны греться теплом человеческой доброты…

…Вологда – минус пять, Котлас – минус десять, Инта – минус двадцать пять, Лабытнанги – минус тридцать три. Приехали.

«Для начала апреля даже жарко», — с характерным акцентом подбадривает нас водитель Магомет, помогая запихивать лыжи и огромные рюкзаки в УАЗик. Урча двигателем, машина подкатывает к берегу и съезжает на лед Оби. Сейчас лед прочный, и дорога из Лабытнанги в Салехард занимает не более получаса. Уже в конце мая, когда начнется ледоход, столица Ямало-Ненецкого автономного округа будет на месяц отрезана от Земли, как здесь называют остальную Россию.

Несемся по ярко освещенной трассе, мимо огромного мамонта, мимо освещенного полярным сиянием обелиска «Салехард – город на полярном круге». На окраине этого легендарного города, среди деревянных построек, помнящих времена, когда Салехард назывался Обдорск, находим «Дом оленевода». Оленеводы мы еще никакие, поэтому цена ночлега возрастает с 200 до 700 рублей. Начинаю испытывать дискриминацию русского населения коренными и малочисленными народами…


День уходит на сборы, а следующим утром стартуем прямо от «Дома оленевода» — до реки Полуй метров двести, а там по накатанной «Буранами» трассе в поселок Зеленый Яр еще километров шестьдесят. Идти легко, хотя мороз не дает подолгу отдыхать. Волокушу с продуктами тащим по очереди. Постепенно в снежной дымке за спиной исчезает Салехард, левый берег Полуя становится выше, сквозь тоненькие лиственницы просвечивают кусочки синевы. Вся жизнь здесь привязана к рекам. Дорог нет вовсе, авиатранспорт баснословно дорог, и жители затерянных в тайге или тундре поселков добираются до города летом на моторках, зимой – на снегоходах.

Нам остается последний переход до ночлега (с утра прошли 28 километров), когда издалека доносится неровный гул мотора. Мы останавливаемся, глядя на приближающуюся черную точку. «Буран» с прицепленной к нему грузовой нартой подъезжает к нам, сбавляя скорость. За рулем — грузный пожилой мужчина, на нарте – женщина его возраста, вся укутанная в меха. Разговорились. Архип, узнав, что мы направляемся в Зеленый Яр, предлагает подвезти нас.

 «У нас праздник сегодня, Вороний День. Как ворона прилетает – с ней весна идет. Сейчас быстро поедем, может, успеем…»

Снегоход летит по реке, выбрасывая из-под гусениц снопы снега. Я лежу на груде наших вещей, стараясь сделать все возможное, чтобы рюкзаки или волокуша не скатились в сугроб. Все мысли крутятся вокруг вороны, которая в этой промороженной стране стала перелетной птицей. Трясет немилосердно – дорога в огромных колдобинах. Как объяснил Архип, подобный рельеф на «трассе» образуется, когда по ней часто возят 200-киллограмовые бочки с бензином.

Зеленый Яр, крошечный хантыйский поселок, словно остров, возвышается над окрестной тайгой. На крыльце Архипа встречают женщины, в ярких платьях и расшитых бисером шубах. Проходим в дом. Хозяева угощают строганиной, морошковым вареньем. Пьем чай, постепенно знакомясь с многочисленными друзьями и родственниками Архипа. Сегодня праздник, поэтому в доме много гостей – люди приходят, пьют чай и уходят, приходят другие, и создается впечатление, что в маленьком поселке живет половина населения Ямало-Ненецкого округа. Впрочем, многие действительно приехали издалека – оленеводы из окрестных стойбищ, родные и друзья из соседнего поселка Пельвож.

Жители Зеленого Яра – в основном ханты. Летом они живут в чумах по берегам рек и ловят рыбу, зимой делают нарты, чинят сети и лодки. Рыба – основной продукт питания и единица обмена с оленеводами-ненцами, которые поставляют рыбакам-ханты оленьи мясо и шкуры.

К вечеру весть о нашем прибытии разносится по поселку, у дома Архипа собирается разгоряченная праздником молодежь. Крепкие румяные парни — в куртках-малицахи расшитых тесьмой высоких сапогах-ваях, на богато украшенном медными амулетами поясе у каждого – нож с рукоятью из бивня мамонта, и непременный атрибут мужчины-ханта – клык медведя. Ощущение такое, что сейчас ребята предложат нам идти на охоту за шерстистым носорогом, или, по крайней мере, похищать огонь у соседнего племени. Но они уже крепко выпили, и зовут на дискотеку.

Местный клуб размерами и формой напоминает нашу баню, и для меня остается загадкой, как он вмещает такое количество людей. Внутрь не заходим, не желая провоцировать горячих северных парней.

Праздник закончился. Остались в памяти гонки на оленьих упряжках и снегоходах, лазанье по столбам, борьба… Завтра счастливые победители увезут в свои стойбища дорогие призы – кто-то новенький «Буран», кто-то бензопилу или лодочный мотор. Уже глубокой ночью ложимся спать на полу в доме Архипа, среди других гостей, пьяных и трезвых. Тело приятно ноет после трудного дня, мятными волнами подкатывает сон, и блаженное состояние нарушает лишь одна мысль – ворона сегодня так и не прилетела…

Утром завтракаем той же строганиной с чаем. Архип приглашает приехать летом, половить рыбу. Девушки обещают сшить к нашему приезду мужскую и женскую одежду для музея. Провожать выходит половина поселка. Мы пожимаем руки новым друзьям, встаем на лыжи, и спустя несколько минут оказываемся абсолютно одни на ослепительно-белом снегу Полуя.

Идем вверх по реке, где, по словам Архипа, расположено стойбище оленеводов – цель нашего путешествия. Через восемь километров поворачиваем на север и начинаем подниматься на высокий берег. Максим тащит волокушу, я вырываюсь вперед и вскоре вижу в просветах между деревьями три чума. Сердце замирает от волнения – как встретят нас хозяева? Станем мы друзьями или будем вынуждены идти дальше, на поиски других стойбищ?

Останавливаемся недалеко от первого чума. Лают собаки, олени поднимают головы и смотрят на нас огромными глазами. Из чума выходит светловолосый мужчина лет сорока. Знакомимся. Анатолий помогает снять рюкзаки и кладет их на нарту – чтобы не «пометили» собаки. «В чум проходите, чай попьем.» — приглашает он нас. Глаза долго привыкают к полумраку после залитой солнцем тундры, в чуме жарко, пахнет дымом и вареным мясом. Хозяйка подает чай, приятное тепло разливается по телу. В чуме еще двое гостей – молодой парень с женой. Парня зовут Архип, он всем своим видом показывает, что мы в тундре – никто, ничего не знаем и не умеем. Разговор не клеится. Архип, с вызовом глядя мне в глаза, говорит хозяйке: «Чай они у себя в Москве попьют. Подай лучше крови и сырого мяса!» Я спокойно беру миску с кровью и пью густую солоноватую жидкость с резким запахом, темно-бардового цвета. Максим следует моему примеру. Архип улыбается, словно признав в нас старых друзей. Невидимый барьер рушится, хозяева начинают непринужденно болтать, смеяться. Архип вспоминает службу в армии, Россию, мы рассказываем о цели путешествия. Наконец, остается последний вопрос: «Анатолий, можно нам пожить у вас дня два?» – просто спрашиваю я, отправляя в рот кусок сырой оленины, смоченной кровью. «Конечно, можно! – так же просто отвечает хозяин, — я уезжаю на несколько дней, но вы сможете жить у Гаврилы, в крайнем чуме».

Поднимаем отяжелевшие от обильной трапезы тела и идем к Гавриле. Его чум самый большой, метров восемь в диаметре. Хозяева уже ждут нас – на столе вареное мясо, мороженые ягоды, рыба.  За чаем знакомимся с семьей Гаврилы. Сам хозяин – хант, крепкий мужчина лет пятидесяти, с добрыми грустными глазами. Его жена Маша – ненка, веселая, эмоциональная женщина. Старшему сыну Сергею — 16 лет, два года назад он бросил школу и вернулся в тундру помогать отцу.  Младшая дочь, 18-ти летняя Оля, напротив, мечтает уехать учиться в город, но Гаврила пока не отпускает – Маше нужна помощница.

После чая мы спрашиваем у Гаврилы: чем помочь по хозяйству? Хозяин оглядывает нас с ног до головы, грустно вздыхает и говорит: «Ну, поезжайте с Сергеем, дров нарубите…»

Вечереет. Солнце медленно катится по фиолетовому небосклону, задевая пылающим краем верхушки лиственниц. Сергей поправляет неизменные черные очки, резким движением запускает двигатель, и мы несемся сквозь ставший густым ледяной воздух. В километре от стойбища валим старую ель. Каждое движение Сергея, кажется, отточено многовековым опытом предков. Мы с Максимом, проваливаясь по пояс в сугробы, помогаем привязывать к нарте бревна. Несмотря на большой опыт жизни среди представителей традиционных культур Внутренней Азии, я вновь становлюсь младенцем, который пришел в этот мир учиться самым простым вещам. И это помогает. Помогает принять иную, древнюю форму жизни, почувствовать ее пульс, ее дыхание, очистить сердце и разум от шлаков западной цивилизации – чтобы заново родиться человеком. «Подлинным человеком», как говорят на Севере…


Дни проходят за днями. Чум Гаврилы стал для нас родным домом, и сердце приятно волнуется, когда из-за поворота показываются три островерхих чума, над которыми поднимается дымок. У мужчины в стойбище всегда много работы, особенно весной, ведь скоро должно начаться каслание — переход на северные пастбища, к Карскому морю.

Гаврила придирчиво осматривает старые нарты. У одной треснул полоз, у другой надо заменить ножки, которые истончились за много лет. Он усаживается за чумом, и неторопливо вырезает деревянные заготовки. Я сажусь рядом, смотрю, расспрашиваю. Гаврила показывает, как пользоваться дрелью, конструкция которой не изменилась с каменного века – деревянная ручка с вбитым в нее резаком приводится в движение с помощью лука и кожаного ремня. Несколько движений, похожих на те, которыми первобытные люди добывали огонь – и готово аккуратное отверстие в полозе нарты. Гаврила, не отвлекаясь от работы, рассказывает истории, легенды, предания. «Почему нельзя делать жерди чума из лиственницы? Бродит по земле Сатана невидимый, прячется в стволах ихних. Илья-пророк едет по небу, молниями Сатану бьет. Возьмешь листвянку на жердь – молния в чум и ударит. А на полозья нарт лиственница хорошо идет – только брать надо сторону южную, плотную. А сердцевину, где Сатана прячется, никогда не бери».

За каждым чумом, метрах в десяти, стоит священная нарта. Там хранятся древние, священные реликвии рода. Женщине запрещено пересекать невидимую черту, проходящую от очага до священной нарты, поэтому она никогда не обходит чум по кругу. Если ребенок дотронется до священной нарты – ручки его опухнут, и надо будет приложить несколько монеток, а потом бросить их духам, чтобы опухоль спала…

Жизнь хантов и ненцев пронизана древними верованиями, смешавшимися несколько столетий назад с православием.

Напротив входа в чуме находится настоящий алтарь, с десятком икон и огромным ярким полотном с вышитыми тремя крестами. А на женской половине, у входа, «живут» хранители дома – две засаленные, потертые тряпичные куклы с навешанными на них многочисленными амулетами. Это – женские обереги. Одна принадлежит Маше, другая – ее дочери, Оле, которая пока живет в чуме отца.

Наработавшись за день, мы без сил падаем на мягкие оленьи шкуры, заботливо постеленные хозяйкой. На низком столе – неизменное сырое мясо, рыба и чай. Сергей, с нетерпением дождавшись темноты, выбегает наружу и заводит небольшой генератор. В чуме загораются лампочки, наполняя древнее жилище теплым желтоватым светом. В печи потрескивают дрова, мы пьем чай и смотрим DVD-фильмы на маленьком телевизоре. Каждый фильм – это событие, все искренне переживают за героев, особенно Маша. «Ах, бедный, бедный! – вздыхает она по поводу Голлума из «Властелина Колец», — как же он там совсем голый, замерзнет ведь!» Мы смеемся, объясняем непонятные места и события фильмов, а за тоненькой покрышкой чума бушует пурга, накидывая еще одно снежное покрывало на этот затерянный мир…


«Кя-кя-кя!» — ласково произнося эти звуки, я осторожно подкрадываюсь к стаду оленей, держа аркан- тензей наготове. На мне малица, на поясе нож, медвежий клык болтается на ремне. «Пожалуй, меня сейчас и родная мама не узнала бы…» — вертится в голове. Неожиданно олени, словно услышав меня, насторожились и стали отходить. Только один почему-то замешкался и даже не торопился вставать. «Ну, вот тебя-то я и поймаю!» — мелькает радостная мысль, вслед за которой воздух рассекает брошенный тензей. Ура! Петля попала прямо на рога оленя, и я, натянув аркан, издаю радостный клич победителя. Однако вдруг замечаю, что мужики просто валятся на землю от хохота. «Ну, Костя, молодец, какого красавца поймал!» — гогочет Анатолий. «Жаль, мы этому оленю только что ноги связали, а то бы ты еще не тот класс показал!» — вторит ему Виктор, наш сосед. Отсмеявшись, оленеводы помогают снять тензей с рогов оленя. «Ничего, бывает! — утешает меня Анатолий, — тензеем на рога попал – и то молодец!»

Для меня осталось загадкой, как наши друзья выбирали в стаде определенного оленя – для меня все были одинаковыми, ну разве что с рогами или без. А оленеводы, войдя в стадо, из 200-300 оленей быстро выбирали нужного – на мясо или в подарок, и потом ловили именно его.

«Сейчас, зимой, стада маленькие, — отвечает Анатолий на мой вопрос, — вот летом пасешь две-три тысячи голов, и то считать их не надо – сразу видишь, отбился кто, или все олени на месте…»


…Пурга началась неожиданно – с запада натянуло низкие облака, потеплело, повалил снег. Ветер поднялся позже, на следующий день после того, как Гаврила и Сергей уехали в город…

Осторожно приподняв входную шкуру, выглядываю наружу. В двух шагах уже ничего не видно – белая мгла.  Скрипят жерди, словно корабельные снасти, ветер ревет,  как парусами хлопая покрышками чума. Маша не находит себе места – Гаврила с Сергеем обещали вернуться вчера, прошли еще сутки, а их все нет и нет. Как назло, сломался спутниковый телефон – от холода переломились провода микрофона. Дождавшись вечера, когда пурга немного утихла, мы с Максимом встаем на лыжи и с мобильным телефоном бежим за десять километров от стойбища – там есть место, где можно позвонить. Приходится протаптывать лыжню в глубоком снегу, ветер встречный – дорога  в одну сторону занимает больше двух часов. Пряча лицо в воротник куртки, я вспоминаю, как мы с Сергеем первый раз поехали звонить. Он завел «Буран», мы уселись на нарту, и понеслись. Ездить с Сергеем — особое удовольствие. Сколько раз, почти выпав из нарты, я хотел крикнуть ему: «Не дрова везешь!» Впрочем, дрова он возил гораздо осторожнее. И вот через полчаса гонки по лесотундре мы вылетаем на высокое плато. Сергей глушит двигатель, берет телефон и молча начинает взбираться на одинокую лиственницу. «Крутая здесь мобильная связь! – думаю я, — сначала трясешься  на нарте, полуживой и обмороженный вываливаешься из нее на какой-то горе, а потом еще лезешь на дерево, чтобы дозвониться…» Правда, оказалось, что Сергей поднимался на дерево просто так, для разминки – телефон работал и внизу…

…Вот и знакомое плато. Встав спиной к ветру, пытаемся выйти на связь. Телефон замерзает на глазах, цифры на экране появляются с задержкой в несколько секунд. Ура! На другом конце провода – знакомые голос. Сломался «Буран»… В Лабытнанги… Через день… Не волнуйтесь… Ветер уносит окончания фраз, связь обрывается. Скрюченными пальцами пробуем набрать еще один номер – в Москве тоже волнуются, что мы не выходим на связь уже несколько дней. Дозвонились. Максим рассказывает о поломке спутникового телефона, и вдруг лицо его меняется, он удивленно смотрит на меня и говорит: «Ты знаешь, они предложили мне обратиться в сервисную службу…» Мы с хохотом падаем в сугроб. Плевать на пургу, на холод, на то, что уже темнеет и засветло мы вряд ли доберемся до дома. Мы смеемся. Мы сейчас разговаривали с другим измерением – там есть магазины, транспорт, сервисные службы. Там не надо бежать на лыжах десять километров, чтобы просто позвонить по телефону. Но как этот мир стал далек от нас! А ведь мы звонили своим друзьям, людям, которые помогли организовать эту экспедицию, знали, где мы находимся. Наверное, действительно трудно представить эту тропу во времени, где одной ногой стоишь в каменном веке, другой –в XXI…

Утром пурга метет с новой силой. Мы заняты ремонтом спутникового телефона. Наши инструменты: нож с костяной рукоятью, пара дробинок вместо припоя, флюс — смола лиственницы, паяльник – старый гвоздь, раскаленный на огне…

Через полчаса в Москве слышат голос Максима: «У нас все в порядке…»

Мужчина, по обычаю оленеводов, не должен долго находиться в чуме. Чум – это женская территория, собирают и разбирают его также женщины. Выбираюсь наружу, плотно прижав край покрышки бревном – ветер все еще сильный. За чумом лежит маленькая нарта, детская игрушка. У нее сломан полоз и несколько ножек. Замерзшими пальцами разматываю мешок с инструментами Гаврилы и принимаюсь за работу. Все делаю одним ножом, только отверстия сверлю доисторической дрелью. Становится жарко, я не замечаю пурги, не замечаю, как летит время. Наконец, полоз готов. Иду за Максимом – он выносит чайник с кипятком, мы распариваем дерево и аккуратно сгибаем. Теперь несколько кожаных ремней, узлы – и нарта готова. Утираю пот со лба. Нарту отдаю соседским ребятам, Егору и Коле. Они с восторгом начинают играть в каслание, катая друг друга и выкрикивая такое знакомое «кя-кя-кя!».

Вечером возвращаются Гаврила с Сергеем. Маша ничем не выдает своего волнения, напротив старается скрыть чувства за бытовыми мелочами – подать чай, сварить мясо. Но я вижу, как она счастлива – муж и сын вернулись живыми, привезли необходимые продукты, лекарства, бензин. Гаврила с Сергеем также ведут себя, словно съездили на полчаса в ближний лес за дровами, а не пережили страшную пургу, зарывшись в снег возле застывшего «Бурана». «Настоящие индейцы!» — вертится в голове сравнение, когда я смотрю, с каким достоинством, как спокойно эти люди обсуждают прошедшие события, как умеют сдерживать на людях свои чувства. «Кто сделал маленькую нарточку?» — спрашивает Гаврила, когда мы, отвалившись на шкуры, пьем обжигающий чай. Маша улыбается и глазами показывает на меня. Гаврила удивленно цокает языком: «Многие приезжают к нам, живут и уезжают. Ты -  первый человек, который что-то сделал для нас. Я думал нарточку эту выбросить, а теперь возьму с собой, на Север. Скажу – русский друг подарил!»


Так мы сделали еще один шаг по тропе, ведущей в другую эпоху. С этого дня Гаврила стал учить нас тонкостям жизни в тундре…


Если вы думаете, что найти зимой в тундре снег не составляет труда, то глубоко заблуждаетесь. Снег бывает очень разным. У северных народов до двадцати названий снега. Я думаю об этом, копая глубокую яму в сугробе. Там, возле самой земли, снег превращается в фирн, россыпь крупных ледяных кристаллов. Только такой снег годится для получения воды. Об этом нам рассказала Оля, сестра Сергея. Она стоит рядом и держит мешок, куда мы с Максимом лопатами закидываем блестящие на солнце кристаллы. Наконец, мешок полон. Оля закидывает его на плечо и несет его в чум.

Оля нравится Максиму. Я вижу это по глазам, по его желанию помочь ей. Как-то за чаем завожу разговор о том, как местные парни ухаживают за девушками. «Ну как? Приезжает он к ней, по хозяйству старается помочь, работу всякую делает…» — Маша рассказывает, а я замечают, как Оля с Максимом краснеют и делают вид, что занимаются своими делами – она вышивает женскую шубу, он собирает сломанный радиоприемник.


Весь следующий день Максим вырезает из цельного ствола дерева етку – доску для вышивания. «Вот, если хорошо получится, подарю тебе в музей!» — говорит он мне, поднимая глаза. «Я думал, ты делаешь ее в подарок Оле,» — честно отвечаю я, усаживаясь рядом. Максим вздыхает, говорит, что я читаю мысли и признается в своей любви к Оле. Я молчу. Я боюсь разрушить словами хрупкий мостик, протянутый между сердцами. Я очень горжусь своим спутником – он из тех, с кем можно без страха шагнуть и в огонь и в воду. Любовь такого человека к местной девушке может изменить судьбу ее народа. Но Оля… «Ты говорил с ней?» — спрашиваю я Максима. «Я еще вернусь сюда.» — отвечает он мне…


«Из тебя получится хороший оленевод!» — мечтательно говорит мне Гаврила. Мы увязываем вещи на нарту – скоро начнется каслание. Каждый поведет свой аргиш – караван из четырех-пяти нарт. Мужские нарты узкие, трехногие. Женские – широкие, на пяти-семи ногах. Огромными мягкими холмами возвышаются над ними тюки с поклажей. Все увязано в шкуры, сверху покрыто брезентом, затянуто ремнями из кожи. Через несколько дней на большие нарты уложат свернутый чум, и последний аргиш растворится в голубой дымке тундры. Выпадет снег, и никто не догадается, что здесь несколько месяцев жили люди…

Мы тоже собираемся в дорогу. Палатку, лопату для снега оставляем Гавриле – им эти вещи теперь нужнее, чем нам. Нам не предстоит многомесячный путь по тундре, переправа через Обь, утомительный подъем на склоны Полярного Урала.

Мы возвращаемся домой…

На прощание Гаврила молча одевает каждому из нас амулет – потертую медную пластинку с крестом. Он снял их с пояса своего прадеда, который хранится в священной нарте.

«Теперь вы – одни из нас. Мы будем ждать вашего возвращения…» — Гаврила обнимает нас на прощание, Маша утирает слезы. Сергей дергает стартер «Бурана» — он повезет нас до трассы.  Из чума выбегает Оля. Она протягивает Максиму маленькую куклу. Золотоволосая «Барби» наряжена в расшитую бисером шубку и меховые сапожки… Я не слышу, чем они говорят – двигатель «Бурана» ревет в морозном воздухе. Но я получил ответ на свой вопрос.

Сегодня Сергей ведет «Буран» осторожно, снижая скорость на поворотах. Да и мороз не позволяет гнать – минус тридцать, а то и ниже. Я лежу на нарте, закутавшись в шкуры, и думаю.
Думаю о том, что судьба еще раз дала мне шанс совершить путешествие во времени, сдвинув шкалу на последнюю отметку – «каменный век».

Думаю о людях, которые за эти недели стали мне родными.

Многие мои друзья и знакомые считают их отсталыми дикарями. Другие уверены, что все северные народы давно спились и находятся на грани вымирания. Третьи ждут сенсационных открытий и экзотических фотографий. А я понимаю, что люди Севера отличаются от нас лишь одним – тем, что они сумели сохранить свою древнюю культуру. Несправедливо обвинять в дикости людей, которые живут по заветам предков уже тысячи лет. Людей, которые так не похожи – и в то же время так похожи на нас…