Языковые игры в парадигме «affirmo ergo est»

Автор размышляет, к каким культурным и дискурсивным последствиям приводит переход от рациональной парадигмы cogito ("мыслю") к современной парадигме affirmo ("представляю").

Воздействие ускоренного технического развития на жизнь людей трудно переоценить. Оно радикально меняет структуры повседневности, характер труда, образования  и самого мышления человека. Парадокс современной ситуации состоит в том, что техническое развитие возможно лишь на основе научного знания, лежащего в русле законодательного разума, присущего просветительской рациональности. Однако современная культура отказалась от услуг законодательного разума в пользу разума интерпретативного. В этом и состоит, вероятно, главная характеристика культуры постмодерна. Произошли глубокие изменения в стиле и методах интеллектуальной деятельности и в целом в способах описания и понимания мира.

Панлингвизм, охвативший все сферы гуманитарного знания, сводящий все его методы исключительно к проблемам языка, описывает объекты любой природы и сложности с привлечением только языковых средств. «Весь мир предстаёт, как бесконечный, безграничный текст, а деятельность человека представляет собой различные языковые игры»[1]. Происшедшее в XX веке бурное развитие всех видов лингвистики, выдвижение её на первый план гуманитарного знания парадоксальным образом привело к исчезновению из него собственно человеческого содержания. В определённом смысле сегодня мы знаем о человеке не больше, а даже меньше, чем раньше.

Сами филологические науки, избавившись от политических идеологий, претерпели существенные изменения. Прежде всего, они захватили области ранее принадлежавшие философии. Сегодня именно филолог  объясняет как власти, так и массе «понятия», т.е. узуальное значение слов, которыми они хотят оперировать. Никаких особенных творческих усилий эта работа с «концептами» не требует, т.к. состоит в статистическом подсчёте распространённого, общеупотребимого и редуцированного, т.е. упрощённого смысла слов. При этом, конечно, можно выдать себя за шамана-ономатета, оперирующего самыми глубокими, почти сакральными, знаниями, либо за фокусника, объясняющего, что всё устроено очень просто и доступно.

Расширяя поле своего применения, филология впустила в себя большое количество философских и культурологических терминов и категорий, однако они потеряли в этом контексте свою объяснительную силу. С их помощью отлично продуцируются тексты для политики и рынка, но не исследования для науки. Так новые книги и статьи по литературоведению гораздо более свидетельствуют об остроумии их авторов, чем о свойствах исследуемого объекта. Таким образом, внешне научная работа сама становится новым литературным текстом. И если в XX веке литературовед ещё чувствовал грань между «хорошим» и «плохим» поэтом, то теперь, когда всё имеет одинаковую ценность, он становится просто соавтором изучаемого классика, дополняя его привнесением множества посторонних и случайных даже по отношению к нему самому смыслов.

Изменение всего корпуса гуманитарного знания выразилось и в девальвации философии. Её ценность стали усматривать всё в той же в сущности поэтико-филологической работе по введению новых слов. Каждый философ должен стать творцом собственного ключевого концепта. Так, например, рассуждает известный философ и культуролог М. Эпштейн, автор «Проективного философского словаря». Согласно Эпштейну, философ – изобретатель концептов. В силу этого он может стать проектантом в гуманитарных науках будущего. То есть предназначение философа – творческая помощь в создании субъективных, персональных миров, которые будут наиболее востребованы в грядущую эпоху развитой виртуальности. Таким ему видится место философа в гуманитарных технологиях будущего. К этому близко понимание сущности философии, высказанное Ж. Делёзом и Ф. Гваттари. Сутью философии, по их мнению, выступает расчленение образов вещей и явлений, до этого трактовавшихся концептуально целостными, а также изобретательство разнообразных образов и  смыслов вещей и явлений, ещё не ставших объектами для человека. Главное в философском творчестве, по мнению Делёза и Гваттари, нахождение понятийных средств, адекватно выражающих силовое многообразие и подвижность жизни[2].  

Конечно, понимание философии в качестве «искусства формировать, изобретать, изготавливать концепты» не ново. Подобное понимание сути философствования можно найти, например, у Ф. Ницше, на которого ссылаются вышеназванные философы. Примерами философских концептов служат платоновский эйдос, аристотелевская субстанция, лейбницианская монада, кантовское априори, шеллингианская потенция, шопенгауэровская воля, бергсоновская длительность, витгенштейнова языковая игра.

Однако Ф. Ницше отмечал, что философы должны не просто производить и творить концепты, но также утверждать их и убеждать людей ими пользоваться. Последнее особенно актуально, потому что сегодня любое словесное творчество утрачивает прежнюю легитимность, поскольку интерпретативный разум объявил поиск истины ложной задачей, а вместе с авторитетом разума ушёл в прошлое и статус философа. Теперь вопрос признания результатов концептотворчества будет всецело зависеть не только от местных социальных и культурных условий, но и от законов рынка, на который «изобретатель концептов» должен их выносить.

«Философия включается в бесконечное рече- и текстопроизводство, лишённое первоисточника, а также адресата. Неважно, что и кому пишет, говорит философ, важно как он это делает. В тексте больше нет соотнесённости с объектом, с внутрисубъективным опытом. Философу остаётся только одна возможность привлечь к себе внимание читателя – обрушить на него алогичный, аграмматический текст-говорение, «зачаровать» его игрой метафор и метонимий. Философия теряет свои границы, очертания философского текста размываются и начинают существовать в каком-то «рассеянном» виде – внутри стихов, фильмов, литературной прозы и т.д. Философствование практически уже не требует специальной подготовки, оно становится непрофессиональной деятельностью»[3]. Философия лишилась ореола избранности, «ушла в народ» и стала своего рада «служанкой повседневности», внутри которой она борется только со скукой массового потребителя, а её терминология стала достоянием глянцевых журналов и телеведущих популярных ток-шоу.

При таком понимании природы философской, художественной или научной работы встаёт проблема социального признания результатов творчества. Ведь теоретическая идея, философский смысл или художественно выраженная эмоция становится достоянием не частной истории отдельного лица, а фактом науки, философии и искусства соответственно только в случае их социального признания, в случае легитимирования их в данном качестве. Из необходимости социального признания результатов духовной практики индивида прежде вырастала проблема высокого статуса одних видов творчества и подавления других. В основе этого процесса лежало, как известно, политическое или экономическое доминирование определённых сил. Например, в силу развития демократии как образа жизни и стиля мышления, неизбежно подавлялись антиэгалитаристские, аристократические, антилибералистские и др. ценности и способы их творческого выражения. Современная ситуация изменилась. Культурная логика позднего капитализма, – по мнению Ф. Джеймисона[4], – полностью  интегрирует любое культурное производство в товарное. В силу этого для продвижения своего продукта на рынок символических благ требуется внимание масс-медиа, которое всецело сосредоточено на людях, имеющих большой массовый успех. Такая роль маловероятна для академического философа, хотя уже сейчас медиальная известность становится важным критерием оценки его деятельности со стороны студентов.

На наших глазах интерпретативный разум сменяется коммуникативным. Коммуникация же, как пишет Бодрийар, служит не смыслопорождению, а «разыгрыванию смыслов», «коловращающихся знаков»[5]. Целью коммуникации, бесконечного диалога является не поиск научной истины, «который вводит диалог в искусственные, специально предусмотренные рамки, а катарсис непринуждённого общения, когда люди в процессе диалога перебрасываются версиями, продуцируют часто «пустые», бессодержательные речевые потоки <…> завязывают узелки взаимопонимания на дорефлексивном уровне»[6].

В связи с новым состоянием культуры размывается, выходит за свои границы и собственно научный дискурс гуманитарных практик и гуманитарных исследований. Изменилась логика как познания объекта, так и изложения полученных результатов. По существу, они имеют тенденцию к слиянию, ибо очень часто всё исследование сводится не к анализу, а к переименованию своего объекта, в соответствии с актуальными в данный момент переживаниями автора. Едва ли не каждая вторая научная статья, присланная в рецензируемые журналы, содержит в названии логическую форму «A как B», и в этом отражается суть проделанной работы, состоящей в процедуре переименования, т.е. в новой репрезентации. Для примера приведём начало статьи, помещённой в журнале «Вопросы культурологии»: «Памятование об абсолютном слове как истоке поэтического реализуется в поэтике акмеизма как забвение слова-жеста, слова-прикосновения в проекте языкового автоматизма «шевелящихся губ» (О. Мандельштам): складки памяти развёртываются и свёртываются в стирании жеста, который всё ещё помнит о сущности поэтического как «поклонения звуку»[7].

Это приём «скользящего переименования», который широко применяется в современных гуманитарных научных текстах, построенных не в парадигме cogito (мыслю), а в  парадигме affirmo (представляю). Суть операции сводится к тому, чтобы дать объекту другое имя, и как можно отчётливее его представить.  По существу своему, это процедура магического, а не рационального действия. Не стоит думать, что здесь имеет место обзор объекта с некой новой научной точки зрения. Форма выражения этого мышления – внерациональная словесная текучесть. Здесь не имеет места упорядочивание вселенной (ни внешней, ни внутренней), в этой непрерывной текучести не может быть точки зрения.  Ведь выбор точки зрения – это первоначальный акт культурного самоограничения, которое невозможно, если преследуется не соотнесение с устойчивым всеобщим содержанием процесса познания, а безграничное перетекание и видоизменение смыслов. Необходимый в научной работе выбор (подхода, позиции, точки зрения) диктуется зачастую лишь экспансией собственной натуры автора, а не научной точкой зрения, исходящей из отрефлексированной методологии. Избежать этого невозможно, ведь критерии научного метода размываются самосознанием культурной ситуации, когда любой объект познания понимается как текст, который может быть по-разному истолкован, и нет критерия выделения более предпочтительного, более истинного истолкования. Поэтому, например, в такой дисциплине, как культурология, существующей достаточно давно, тем не менее не может сложиться устойчивая и определённая методология.

Процедура переименования широко применяется не только в гуманитарных текстах, но и в современных эзотерических практиках, представляющих собой индивидуальный способ управления хаотической реальностью. Таковы, например, практики «Транссерфинг реальности» Зеланда, «Симорон» Бурлана, «Исцеляющие аффирмации» Луизы Хей, «Учение о воплощении желаний в жизнь» Эстер и Джерри Хикс и многие другие. В основе этой процедуры лежит архаичное отождествление слова с объектом, ситуацией или состоянием, на которое хотят воздействовать, не объясняя, а заклиная. Поэтому современные речеформулы сознательно рассчитаны на суггестию, а не на логическое убеждение, на фасцинативность текста и новое «заколдовывание мира».

В таком мышлении происходит возврат к приоритету отождествления перед различением, синтеза перед анализом. Вместо тонкой дифференциации явлений производится простая замена одного слова на другое. При этом предполагается, что реальность изменится сама в соответствии с изменившимся состоянием сознания. Эта солипсистская уверенность в возможности силой собственной индивидуальности преобразить мир есть следствие персоналистической направленности современной культуры (индивидуализированного общества, согласно З. Бауману), соединённой со стремлением раскрыть в обычном человеке способности к порождению  новых реальностей. В изменении мира по законам воображения состоит суть переистолкования объектов и ситуаций, размывание их границ, определённости и устойчивости. Когда интерпретативный разум отказался работать в системе категорий научного мышления (истина, сущность, закономерность, основание, причина, объективность и т.д.), произошло возвращение к архаическим слоям сознания и донаучной естественной установке.

Однако культура развивается неравномерно, в ней существуют области с большей или меньшей культурной инерцией. Например, весьма консервативным институтом является институт образования, который склонен к медленным изменениям. Так присущая ему межпоколенная трансляция преимущественно научного знания в настоящее время вступает  в противоречие с окружающим культурным контекстом, что порождает определённые трудности в процессе обучения современного студента или аспиранта методологии научной деятельности.

Прежде всего постмодернистская культура не критична, как это часто провозглашается. По отношению к самой себе она самолюбиво-иронична, она отвергает критическое мышление философа и скептика. Поэтому современный гуманитарный текст, при всей его перегруженности научной терминологией,  представляет собой поток слов, к которому не поставлен ни один вопрос. Даже в диалоге они демонстрируют полную бесплодность вопрошания. В этих условиях можно научиться простой имитации научного текста, особенно если не задумываться о полной аморальности массового изготовления научных симулякров. Но транслировать новому поколению методологию научного мышления становится всё более проблематично. Современная культура заставляет присваивать чужой текст, а не осваивать (не усваивать) его. В процессе познания люди стремятся «играть» объектом, ничего не изменяя в себе. На место выстраданных научных истин пришло опьянение словами. Авторское участие сводится к короткому комментированию чужого текста. Если прежде исследователь с каждой новой идеей или объектом изменялся сам, то теперь имеет место только перемена маски с полным безразличием к источнику сведений, ведь одна цитата ничуть не правомочнее другой. Таков результат абсолютного эпистемологического релятивизма, при котором нет различия между мифом и наукой, между научными данными и вымыслом.

Современные гуманитарные тексты даже при таланте, эрудированности, уме и вкусе авторов поражают отсутствием внутренней сути. В них как будто вовсе нет личности. Таково следствие информационной цивилизации. Ведь информация сама по себе безлика, при технической поддержке ею может владеть всякий. Поэтому обезличивание любого смысла совершенно неизбежно в нашем «потребительском раю», несмотря на всю постмодернистскую риторику о «радикальной различности».

А тут ещё и постоянное присутствие электронных масс-медиа, которые исключают стабильность и концентрированность сознания и формируют полицентрическое сознание и нестабильную систему ценностей. На любой интернет-странице мы видим свалку как образ мира: быстрые сменяющие друг друга картинки, мозаичные сюжеты, несовпадение смыслов визуальных и вербальных сообщений. Технологии рекламных визуальных сообщений кодируют информацию по двойному коду. Отталкиваясь от темы текста, иллюстрация развивает собственную более или менее проявленную тему.

В сознании потребителей этих продуктов современности происходит своеобразная и взрывообразная «имплозийность» информационных потоков. «Имплозия связана с катастрофически увеличивающимся информационным полем, не поддающимся структурированию, систематизации, линейному и последовательному восприятию. Восприятие информации возможно только как индивидуальный инсайт, сразу схватываемая целостность, взрыв, направленный вовнутрь, – внутрь сознания»[8]. Происходит процесс обратный тому, который происходил при выходе человека из эпохи архаики, т.е. при переходе от контекстуального мышления к логическому. Казавшаяся ранее незыблемой триада означающего, значения и смысла как бы «сворачивается» в смысловое недискретное целое. Таким образом, современное магическое сознание представляет собой скорее компенсаторный механизм, необходимый для адаптации человека к неопределённому и ускользающему состоянию мира.

В этих условиях правомерен вопрос о том, что ждёт институт образования в будущем? Уже сегодня его контекстом становится информационное взаимодействие всех людей, образовательным пространством становится в принципе весь мир, а образовательным временем становится вся жизнь. Ещё недавно мы учились в школе, которая была главным инструментом социализации человека. Для мужчин была ещё предусмотрена армия, во многом выполнявшая те же функции. Затем университет, миссия которого состояла в облагораживании человека, в трансляции наиболее важных для данного  сообщества аспектов культуры. На это требовалось много времени. А сейчас мы видим, что время исчезло, а объём коллективного опыта,  который прежде институт образования транслировал от одного поколения к другому, неизмеримо вырос и очень фрагментировался. Идёт борьба фрагментов между собой: что надо транслировать, что надо преподавать в высшей школе, а что можно вытеснить за её пределы? Это сопровождается значительным падением престижа университетов в обществе. Не только в России. Об этом давно уже писали социологи Великобритании и США.

Не существует социального запроса и к качествам подготовленной в университете личности, поскольку никто не знает, что потребуется завтра. Некоторые аналитики вообще считают, что университеты просто по пять лет сдерживают резервную армию труда, чтобы она не выплёскивалась на рынок труда сразу после школы. Поэтому ясно, что будущее за дистанционным образованием, мобильным, краткосрочным, идущим исключительно по индивидуальной траектории. Старый университет стремился сформировать человека, а новый будет призван научить человека трансформироваться.

Но что позволяет человеку смириться с процессом неизбежного и быстрого устаревания всего и вся, с подвижностью и текучестью, аморфностью и полиморфностью объектов? Солидаризируясь с М. Эпштейном мы называем такое состояние культуры протейным, когда все вещи вышли за свои границы (протеизм – от греческого «protos» – «первый», «начальный», и греческого «proteus» - «морское божество», способное принимать облик различных существ). Протейное состояние культуры говорит о том, что мы живём в самом начале неизвестной цивилизации, что мы притронулись к каким-то неведомым источникам силы, энергии и знания, которые могут в конечном счёте нас уничтожить, поскольку мы ещё не знаем, чем чреваты инфо- и био- технологии будущего.

Нашу эпоху называют «веком информации», но информация – накопленное знание – это лишь начальная, примитивная форма интеллектуального обмена. Соотношение между мёртвым знанием и живым мышлением стремительно меняется в пользу живого. Раньше знание накапливалось в малоподвижных формах: рукописи, книги, библиотеки, которые делали невозможным его быстрое и масштабное преобразование. Переписать и переиздать книгу – на это уходили годы. Теперь основные информационные ресурсы человечества могут обновляться мгновенно и доступны каждому посетителю Сети. «Информационный век прокладывает дорогу трансформационному веку, каким обещает стать XXI-й. Установятся иные, более краткие связи между общением (коммуникацией), сообщением (информацией) и приобщением – преобразованием (трансформацией)»[9]. По мнению японского исследователя Каку Мицио: «Сегодня мы находимся на пороге эпохального перехода: от пассивного наблюдения Природы к хореографии её чарующего танца... наступающая сейчас эра – одна из самых увлекательных за всю историю: она позволяет нам пожинать плоды двухтысячелетнего развития науки. Век Открытия в науке близится к завершению, уступая место Веку Господства»[10]. Господство в данном контексте означает скорее приобщение и преображение. Беспокоит только слишком большое расхождение между гигантскими возможностями науки и техники и стремительной, неуклонной инфантилизацией человека в современной «цивилизации молодых».