В путь за желанным Финистом

Волшебная сила сказки

О волшебных сказках, их происхождении, сакральном смысле, воспитательном потенциале написаны многие сотни, а то и тысячи исследовательских трудов. Одни авторы склонны сосредотачивать внимание на исторических корнях сказок, другие – на выявлении дидактических функций для личностного становления маленького слушателя, третьи находят в сказках откровение о национальном характере и душе народа, четвертые, напротив, видят в сказочном повествовании пустое развлечение или, более того, душепагубное занятие, уводящее ребенка от реальности жизни в мир вымысла.

В конце 20-х – начале 30-х годов XX века всерьез обсуждался вопрос о правомочности использования сказок для воспитания детей. Волшебная сказка остается объектом дискуссии и поныне. Каким только толкованиям не была подвергнута она в последнее время! Психоаналитики, мифологи, этнографы, фольклористы, литературоведы, философы, педагоги, историки предлагают свой взгляд на этот жанр – один из самых таинственных в устном народном творчестве.  

По мнению русского философа И.А. Ильина, именно сказка является ответом «все испытавшей древности на вопросы вступающей в мир детской души». Эти вопросы касаются самой сути бытия: о смысле жизни, о пути к счастью, о судьбе праведных и нечестивых, о временном и вечном.

На примере сказки «Финист – Ясный Сокол» мы постараемся дать возможное толкование повествованию с позиций христианского мировоззрения. На наш взгляд, многие мотивы сказок, имеющие, несомненно, мифологические истоки, воспринимаются христианским сознанием как художественные метафоры и аллегории. Это не удивительно – на протяжении столетий русская сказка жила в культуре христианского мира. Размышляя о соотношении языческого и христианского в ее содержании, Е. Н. Трубецкой в работе “Иное царство” и его искатели в русской народной сказке» отмечает: «В отдельных случаях трудно решить, где кончается сказочное предварение христианского откровения и где начинается прямое влияние этого откровения на сказку. Одно представляется несомненным: сказка заключает в себе богатое мистическое откровение, ее подъем от житейского к чудесному, ее искание “иного царства” представляет собою великую ценность в духовной жизни и несомненную ступень в той лестнице, которая приводит народное сознание от язычества к христианству».  

Наиболее распространенными являются два варианта сказки:  

– «Перышко Финиста – Ясна Сокола» из сб. Афанасьева;

– «Финист – Ясный Сокол» из сб. «Сказки А. Н. Корольковой».

«Финист – Ясный Сокол» из сборника сказок Корольковой представляется менее подвергшимся позднейшей «облагораживающей» редакции, с одной стороны, и более поэтичным – с другой. Попробуем выявить, какие ценности она открывает слушателю сегодня, каким опытом делится, к чему наставляет, каким образом круг мистических обрядовых переживаний трансформируется в художественную метафору, принимает символическое значение.

– Что вам, дочки, купить, чем порадовать?

– Купи по полушалку, да такому, чтоб цветы покрупнее, золотом расписанные.

– А что тебе, доченька, купить?

Приезжает отец, привозит дочкам полушалки, а перышка не нашел.

– Ну, – говорит, – дочки, заказывайте подарки.

А Марьюшка опять заказывает:

Ходил отец весь день, сапожки купил, а перышка не нашел. Приехал без перышка.

– Купи нам по платью.

– Батюшка, купи перышко Финиста – Ясна Сокола…»

Перед слушателем открываются два типа героев-персонажей: старшей и средней сестрам «для радости» необходимы наряды – т.е. то, что связано с земным, материальным представлением о счастье; младшая же, Марьюшка, трижды обращается к отцу с загадочной просьбой – привезти для нее из дальних мест «перышко Финиста – Ясна Сокола». Откуда ведомо про него Марьюшке, отчего оно дороже всего иного, слушателю неясно. Явно же то, что перышко это, оказывается, достать в этом мире гораздо труднее, чем богатые наряды.

Очевидно, что здесь мы встречаемся с мифологической оппозицией: свое–чужое (явное, ясное, понятное этому миру – тайное, неведомое, нездешнее).

В волшебных сказках из иного, нечеловеческого царства часто берутся жены (Марья Моревна, Краса Ненаглядная, Царевна Лягушка). Тоска по «нездешнему» обычно заставляет героев отправиться в путь. В подобном типе сюжетов для снятия оппозиции свой–чужой герою бывает необходимо самому проникнуть в «иной мир», найти там посредников, которые помогут ему нейтрализовать конфликт между человеческим и нечеловеческим и перевести чужое в сферу своего. Таким образом, приобретаются героем, достойно выдержавшим превратности пути, царевна-невеста, богатства, волшебные средства и т.п.

Итак, попытаемся разобраться, что же это за птица такая – загадочный Финист – Ясный Сокол, союз с которым для младшей дочери важнее земных благ.

Само именование желанного суженого указывает слушателю сказки на его особую таинственную природу и предназначение. Дважды в его имени звучат названия разных птиц: Финист и Сокол.

Известно, что для русского свадебного фольклора типичен образ сокола – жениха. В славянской мифологии сокол таинственно связан со стихией огня и культом очага, который со временем стал культурным символом семейного благополучия. 

Особый интерес представляет первая составляющая имени Ясна Сокола – Финист. Здесь перед нами искаженное на русский лад название одной из самых легендарных птиц, известной в мифологии разных народов. Греки называют ее Феникс, китайцы – Фэн-хуан, египтяне – Вену (Бенху, Бенну).

Легенда о Фениксе возникла в древнем египетском центре солнцепоклонников Гелиополисе. Там приносились жертвы богу Вену, которого изображали с головой цапли. Согласно греческим легендам, Феникс – чудесная птица, живущая удивительно долго, пятьсот и более лет. Считалось, что она обладает несравненной красотой, питается только росой. Предчувствуя смертный час, Феникс улетает в чужие края и собирает там ароматные травы, которые затем складывает, строя гнездо. В надлежащий срок Феникс зажигает гнездо и сгорает в его пламени, но через три дня возрождается вновь.

Стихия огня в мифологии выступает и как очищающая, целительная, и как гибельная, разрушительная. Она олицетворяет и некую устойчивость социума и домашнего очага, покровительствующую семье, а также начало, объединяющее мир богов и людей.

В связи с огнем в языке и преданиях стоит и ветер.

Крылатый образ ветра свойственен эпическим преданиям разных народов. С ним же соотносится и представление о птице – душе или о душе, уносимой птицей. Образ птицы-души постепенно приобретает в культуре аллегорическое значение. В псалме 123 царя Давида читаем об избавлении от опасности:

«Душа наша избавилась, как птица, из сети ловящих; сеть расторгнута, и мы избавились!»

В Псалтири можно найти много замечательных поэтических аллегорий, соотносящих мир горний, небесный, духовный с образами крыл, птицы, ветра, полета:

«Храни меня, как зеницу ока; в тени крыл Твоих укрой меня» (пс.16).

«…Ты помощь моя, и в тени крыл Твоих я возрадуюсь.

К тебе прилепится душа моя…» (Пс.62)

Образ птицы Феникс стал одним из символов и в христианской церкви – тогда, когда раннехристианское искусство делало первые шаги в поисках собственного языка для диалога с миром. Изображение Феникса встречается в живописи катакомб, где собирались для общей молитвы первые христиане и где хоронили единоверцев. На погребальных плитах образ Феникса знаменует собой грядущее воскресение из мертвых и триумф над смертью вечной жизни. В «Физиологусе» II века говорится: «Если неразумному животному, которое даже не знает Творца всех вещей, дается воскресение из мертвых, то неужели и на нашу долю, тех, кто восхваляет Бога и соблюдает Его заповеди, не выпадет воскресение?»

Феникс стал также одним из ранних олицетворений Самого Спасителя: подобно этой мифической птице, восстающей на третий день из собственного пепла, Христос воистину воскрес из мертвых через три дня после погребения.

Но вот что, однако, примечательно в сказке о Финисте – Ясном Соколе: благородный и высокий образ огненной птицы Феникс скорее характеризует пламенный дух Марьюшки, нежели самого героя-жениха. О нем слушатель сказки знает лишь то, что Финист – молодец «красоты неописанной», что ведет он с Марьюшкой «беседы приятные» по ночам, когда все в доме спят, а к утру, ударившись об пол, делается соколом и улетает к синему небу в окошко, неизменно отворяемое ему девушкой. 

Еще знаем, что, натолкнувшись на острые ножи, натыканные в оконную раму завистливыми сестрами, бьется так, что «всю грудь изрезал», и только после этого улетает, произнеся грозное, заветное: «Кому я нужен, тот меня найдет. Но это будет нелегко. Тогда меня найдешь, когда трое башмаков железных износишь, трое посохов железных изломаешь, трое колпаков железных порвешь».

Возвращаясь к мотиву птицы, Финиста, можно предположить, что в художественном плане стремление Марьюшки к обладанию заветным перышком Финиста выражает собой извечную тягу человеческой души к абсолютному, вечному. С точки зрения сказочной мудрости бытие такого рода часто открывается через обретение цельности в супружестве, для которого необходимы жертвенность и самоотверженность. 

Перышко – символ такой любви и самоотдачи. Потеря его означает утрату любви и единства. То, что легко дается, то легко и теряется, – и здесь образ перышка подходит как нельзя лучше. Был Финист с той, в чьи руки попало его перышко, и вот – нет его, улетел – «как ветром сдуло».

Чтобы вернуть любовь, чтобы нездешнее, залетное сделать родным, нужно на пути к нему три пары сапог железных износить, три посоха железных изломать, трое колпаков железных порвать. И эта мудрость уже не из сферы мифологии, а вполне житейская аксиоматика: наказ многоопытной зрелости легкомысленной юности.

В сказке о Финисте то царство, где можно отыскать Ясна Сокола, отделено от отцовского дома чистым полем, темным лесом, высокими горами, лесными полянами с таинственными сестрами – Ягами. Мотив преграды на пути к иному царству можно видеть во всех волшебных сказках. 

Это царство может находиться под водой или под землей, где владычествует Морской царь или змей, или, напротив, на горе или в заоблачной выси, где обитает Краса Ненаглядная, или просто за условной границей – столбом, рекой, лесом. Во всех случаях «Тридесятое царство» осмысляется как мир, который, несомненно, соседствует с миром героя или героини сказки, но путь к которому не прост и полон испытаний.

Присматриваясь к «невиданному царству, небывалому государству», В. Я. Пропп обнаруживает, что оно имеет «какую-то связь с солнцем» и «все, сколько-нибудь связанное с тридесятым государством, может принимать золотую окраску». 

Это царство может находиться на небе, где солнце, быть связано с горизонтом («едут-едут между небом и землей, пристали к неведомому острову»), на краю света, где красно солнышко из синя моря восходит. Золотые дворцы и маковки, свинки – золотые щетинки, золоторогие олени, золотогривые кони, жар-птица в золотой клетке и прочие чудеса наполняют это царство солнечным, золотым сиянием.

В сказке о Финисте Марьюшка обретает диковинные предметы, которые также отмечены особой «печатью» иного царства: серебряное донце – золотое веретенце, серебряное блюдечко с золотым яичком, серебряные пяльцы с золотой иголочкой.

В солнечной символике иного царства просматриваются ведущие для мифологической модели мира оппозиции: верх – низ, свет – тьма, восток – запад.

Отсюда берут начало и развиваются символические мотивы, впрямую связанные уже с этическими представлениями: жизнь – смерть, добро – зло, правда – кривда.

Символический язык волшебной сказки обращается к сильному образу. Трое железных башмаков, три посоха железных, три железных колпака становятся в контексте сказочного повествования художественной метафорой, выражающей не просто долготу, продолжительность странствия, но степень напряжения человеческих сил на пути от страдания к радости.

Отчего в сказках так много страдают? И выпадают страдания на долю добрых, кротких, любящих? Злые страдают разве что от зависти. В сказках так много страданий потому, что по-другому трудно открыть душу для со-страдания – человеку ли, птице, зверю. Лишь чуткое сердце способно отзываться на чужую боль, сочувствовать, сострадать, слезами смывать кровавые следы. Не страдают в сказках только бессердечные. Замечательный русский философ Иван Ильин восклицает: 

«Горе, горе бессердечному народу!

Если же сердце есть – страдаешь, и страдаешь тем сильнее, чем чувствительнее, шире и глубже восприятие сердца. Такое сердце участвует невольно в страданиях мира, видит все несправедливости и жестокости внутренним оком, из которого никогда не исчезает невидимая слеза… лишь зримая слеза омрачает взор на недолгое для нее время; невидимая слеза сердца, напротив, открывает человеку духовное зрение… Каждый плачущий – знает он это или нет – плачет от избытка мировой боли».

Примечательно, что сказочный мир в свою очередь не остается равнодушен к страждущему. Он также отзывается на чужую боль. Здесь мы встречаемся с мотивом солидарности природы с героем, плачущим и жаждущим правды.

Путь Марьюшки к желанному суженому характеризуется в сказке такой картиной:

«Птички веселыми песнями ей сердце радовали, ручейки лицо белое умывали, леса темные привечали. И никто не мог Марьюшку тронуть: волки серые, медведи, лисицы, – все звери к ней сбегались. Износила она башмаки железные, посох железный изломала и колпак железный прорвала…»

Дальше, когда Марьюшка вступит в таинственный лес, ее помощниками вновь окажутся животные. Кот, а затем собака и серый волк становятся чудесными проводниками в страшном и пугающем сказочном лесу.

В аллегорическом осмыслении пространство леса связано с представлением об опасности заблудиться, т.е. блуждать, сбившись с пути. Не каждому дается возможность вернуться, пройти сквозь ловушку леса, но только тем, кто сил не жалеет для обретения верного пути.

Сказка знает и отмечает то, чем заканчивается опасное любопытство людей, не готовых вершить путь ради другого. Превратности пути выдерживает не каждый стремящийся в неведомое желанное царство, но только избранные. Одних пропускать, другим запрещать – такова функция «стража» между мирами, Бабы-яги. Но нет преград для натур ищущих, пламенных. Они три пары железных башмаков износят, три посоха железных изломают, три железных колпака изорвут на своем поприще, развернут избушку Бабы-яги так, чтобы открылся вход, войдут, пройдут, не успокоятся, пока не найдут то, о чем страждет душа, и, преображенные, вернутся домой, внеся в свой мир обретенное достояние.

Через многие сказки проходит тема чудесных старцев-помощников. Старики, старушки, бабушки-задворенки обладают способностью появляться «откуда ни возьмись» и исчезать «будто и не бывало». Эта, казалось бы, случайная встреча определяет все дальнейшее развитие сюжета.

Примечательно, что обычно обращения героев к «встречным» старикам и старушкам подчеркнуто уважительно: «дедушка», «бабушка». Непочтительность закрывает перед героем возможность получения старческого наставления; только раскаявшийся в случайной грубости может получить прощение, а вслед и совет, дар либо наставление старца. Но вот что интересно: благообразный облик стариков и старушек, встречаемых на пути героями русских сказок, прямо противоположен образам других сказочных «долгожителей» – Кощея и Бабы-яги. Будто бы являются те и другие посланцами и служителями разных сил, разных миров: чудесного, светлого, покровительствующего герою и волшебного, темного, враждебного ему.

Герои волшебных сказок неотвратимо стремятся в загробный мир, чтобы вызволить из мрака, из плена, вывести на «белый свет» томящихся там любимых суженых. Схождение во ад и вызволение оттуда тех, кто дорог сердцу, связано с темой мужества героя, жертвенности и долготерпения во имя любви. 

Не случайно Е.Н. Трубецкой называет сказку предварением христианского откровения. По его мнению, в русской сказке просто и естественно «совершается превращение волшебного в чудесное в христианском значении слова». А Иван Ильин отмечает: «… Сказка отвечает нам на самый важный вопрос – о смысле жизни, о судьбе человека, тяготах и опасностях, о мудрости земной, об истинности пути».

Мудрость сказки ведает о том таинственном пределе, подойти к которому могут лишь избранные, сумевшие преодолеть бесконечные расстояния и препятствия, но за которым одних человеческих сил оказывается недостаточно. Герою необходима подмога для достижения цели: и вот чудесная птица Могол поднимает Царевича в заоблачную высь, Вещий конь несет Ивана в Тридесятое царство, Серый волк помогает герою проникнуть в сад за молодильными яблоками.

В контексте сказочного повествования, рисующего картину страшного, зловещего, враждебного и чужого леса, кот и собака в сказке о Финисте выступают как часть своего, домашнего, теплого, родного, близкого человеку мира. Тот факт, что героине служат не только домашние животные, но и серый волк, воспринимается как естественная ступенька в проявлении чудесной солидарности живых тварей с человеком, идущим по пути добра и любви. Эта дружественность, рисуемая сказкой, – прямая антитеза обычному миру, где даже среди близких царит зависть, и разлад, и предательство. Отношение же сказочных животных к человеку и человека к животным отмечается сопереживанием и сочувствием. Е. Н.

Трубецкой высоко оценивает это художественное откровение сказочной мудрости:

«Кровавая битва всех против всех в мире животном – зрелище для нас привычное, повседневно наблюдаемое, и человек обыденный мирится с ним, как с чем-то нормальным и должным. Наоборот, сознание сказочное от него отталкивается и выражает свое возмущение… И человек связывается с тварью прочною связью взаимного сострадания и сорадования…»

Таким образом, и в мифологических, и в художественно-дидактических аспектах сказочный мотив чудесных дарителей и помощников открывает слушателю сокровенное представление о том, что человек не одинок в мире. Он окружен разными силами: одни препятствуют ему, пытаются сбить с верного пути, устрашают и грозятся погубить, другие же протягивают руку помощи, подставляют спину, ограждают и наставляют, донесут, не оставят, домчат каждого, кто устремляет свой путь к иному царству в поисках того, без чего тоскует душа в царстве земном.

В сказке о Финисте особое устроение сердца Марьюшки открывается благодаря приему контраста с сестрами и их чаяниями. В варианте Корольковой это особенно подчеркивается через добродетели трудолюбия и красоту облика:

«… Стала дочка Марьюшка хозяйство вести. Все-то она умеет, все-то у нее ладится. Любил отец Марьюшку. Рад был, что такая умная да работящая дочка растет. Из себя-то Марьюшка красавица писаная. А сестры ее завидущие и жаднющие, из себя-то они некрасивые, а модницы-перемодницы – весь день сидят, да белятся, да румянятся, да в обновки наряжаются, платье им – не платье, сапожки – не сапожки, платок – не платок».

Сказка знает два верных средства вырвать возлюбленного из плена забытья – поцелуй и слезы. И то и другое в подобных коллизиях – знаки проявленной любви. Следствия чародейства обычно рассеиваются в сказке тогда, когда героя кто-то полюбит. Любовь – «горячая», «пламенная» – связывается мифологическим сознанием с огнем. Огонь – стихия и очищающая, и разрушающая. Так, пламенной силой любви могут быть разрушены злые чары, и душа, очищенная от их действия, пробуждается от забытья.

В сказке о Финисте такой пробуждающей силой, являющей любовь, служат слезы:

– Финист ты мой, Ясный Сокол, встань, пробудись!

Будила-будила – никак не может добудиться, а рассвет близко.

– Любезный ты мой Финист – Ясный Сокол, встань, пробудись, на Марьюшку свою погляди, к сердцу своему ее прижми!

Упала Марьюшкина слеза на голое плечо Финиста – Ясна Сокола и обожгла. Очнулся Финист – Ясный Сокол, осмотрелся и видит Марьюшку.

Обнял ее, поцеловал:

Так снимается оппозиция свой – чужой. «Пробившись» к Финисту, Марьюшка делает его своим в человеческом мире. Теперь становится возможным сказочный финал:

«И стали они жить-поживать да добра наживать. Поехали в свое государство, пир собрали, в трубы затрубили, в пушки запалили, и был пир такой, что и теперь помнят».

О художественно-поэтическом содержании, выражающем народное мировоззрение, писали многие исследователи воспитательного потенциала сказки. Что касается дидактических аспектов сказки, то дидактика ее особого свойства.

Во-первых, сказка пробуждает у ребенка важнейшую способность души – сопереживание. Этот эмоциональный опыт сочувствия персонажам, приобщения к их борьбе за победу имеет несомненную ценность в формировании личностных идеалов и системы ценностей.

Во-вторых, восприятие сказки маленьким ребенком отличается от восприятия взрослого человека тем, что, сопереживая действию, ребенок становится на позицию героя, словно отождествляя себя с ним, пытаясь преодолеть стоящие у того на пути препятствия. И это чрезвычайно важно для становления личности.

В-третьих, как отмечает В.П. Аникин, предназначенные детям волшебные сказки «самым последовательным образом воплощают благодетельный принцип очистительной силы безграничного вымысла... Счастливые сцены обретения благополучия возникают как моральный противовес мрачному, гибельному, от чего отвращается человеческая душа. Другими глазами смотрят люди на счастье жить в родном доме, среди близких, даже если пережили страх только в воображении».

И в-четвертых, сказка, раздвигая перед ребенком границы видимого бытия, вводит его в мир нравственных предпочтений и духовных ценностей. Ребенок по своей природе мистик. Обыденность, оскудение романтики и героики ему противопоказаны. Потому-то дети всегда так тянутся к сказке. 

Пройдя путь от мифологического миросозерцания к истокам духовной премудрости, сказка научилась предостерегать и наставлять, являя за словами целый мир образов.

Публиковалось в журнале Виноград,  2008, №1