Лермонтовская «Панорама Москвы» и ее уроки

«Москва не есть обыкновенный город, каких тысяча, Москва не безмолвная громада камней…», «у нее есть своя душа, своя жизнь»

М.Ю. Лермонтов

М.Ю. Лермонтов москвич по рождению. Кто не знает его «Москва, Москва!.. люблю тебя, как сын…»[i]?! О «Панораме Москвы» знают обычно меньше, но часто цитируют, особенно экскурсоводы. Пусть не сохранились, увы, ни дом, в котором родился поэт, ни церковь, в которой крестили поэта[ii], ни сами Красные ворота, близ которых стоял храм − сохранилось, однако, временное пристанище Лермонтова и его бабушки Елизаветы Алексеевны Арсеньевой − дом на Малой Молчановке[iii]. Музеем этот дом стал, правда, намного позже, спустя почти полтораста лет после гибели поэта, в 1976 г. (с 2011 г. доныне музей находится на реставрации, готовясь к юбилею). В какой-то мере сохранилась и возродилась топонимика, которая совсем недавно неожиданно пополнилась новыми лермонтовскими названиями: Лермонтовский проспект и Тарханская улица. Располагаются  они в Жулебине, отдаленном микрорайоне Москвы, и название свое получили по причине своей направленности на восток, в сторону усадьбы Тарханы. Название «Лермонтовский проспект» было присвоено также станции метро, расположенной на продолжении Таганско-Краснопресненской линии. За всем этим стоит какой-то недосказанный образ самого Лермонтова-поэта с его завещанием, обращенным к нам, которое, быть может, еще только предстоит разгадать.

«…Кто никогда не был на вершине Ивана Великого, кому никогда не случалось окинуть нашу древнюю столицу из конца в конец, кто ни разу не любовался этою величественною, почти необозримой панорамой, тот не имеет понятия о Москве… Так начинается «ода» Москве, под которой стоит подпись «юнкера Л.Г. гусарского полка Лермантова». Написана она была поэтом в 1834 г. по окончании Школы гвардейских подпрапорщиков в Петербурге. Учитель словесности Василий Тимофеевич Плаксин[iv], намного переживший поэта, по окончании курса поручил своему питомцу написать творческую работу, не подозревая, вероятно, что ей будет суждено пережить века и сохранится в памяти потомков. Действительно, цитаты из «Панорамы» оживают не только на устах московских гидов, но, порой, и в наших сердцах, когда в преддверии  «алтаря» Москвы мы ощущаем внутренний трепет, завидев на Боровицком холме «державный венец на челе грозного владыки».

Трудно сказать, много ли москвичей хоть раз в жизни полюбовалось городом с высоты Ивана Великого. По нынешним меркам очень скромна эта высота. Имеющий задор скорее уж отправится на Останкинскую башню[v]. Однако, при этом что-то не помнится, чтобы хоть кто-нибудь оставил об этом обзоре столь же поэтичные строки. Столица ли подурнела, дарования ли иссякли, или адресат не внемлет? Как бы то ни было ощущение целостности города, его неотделимости от русского сердца кажется уже утраченным.

Остается взойти на колокольню вместе с поэтом, дабы приблизить прежний облик состарившейся первопрестольной и возродить то ощущение слитности с Москвой, которое сохранял в своем сердце поэт. Наверное, самое ценное качество нашего проводника в том, что любовь его не притворна, щедра и бескорыстна. Иначе он не увидел бы в ней больше, чем безмолвную громаду камней», не ощутил бы в ней «свою душу и жизнь», не внял бы ее  «языку сильному, звучному, святому, молитвенному»!

Поэт верил в силу молитвы, в заступничество небесных сил, о чем говорят многие его стихи. Хотя и со многими падениями, он двигался к пониманию святости жизни, ее великого божественного смысла. Его никогда не покидало ощущение сакральности земной жизни. Попутно заметим, что исследований о Лермонтове и православии очень мало. Более того, многие исследователи отрицают приверженность Лермонтова к ценностям христианства, зачастую списывая его ангельско-демоническую тематику на потребность самовыражения и отъединения от преследовавших его темных сил. Однако, такая трактовка – это большое упрощение. Отрадно, что в канун лермонтовского юбилея вышла замечательная монография игум. Нестора (Кумыша) «Тайна Лермонтова», в которой многие проблемные стороны творческой биографии поэта освещаются с православной точки зрения и в которую, несомненно, заглянет неравнодушный читатель[vi].

Сама точка обзора, на высокой площадке, повыше от суеты выбрана поэтом не случайно. Его постоянное желанье уединиться на колокольню иль на гору, «когда земля молчит и небо чисто» (поэма «Сашка», 48-й стих) помогало ему что-то в жизни охватить взглядом, что ускользает в суете земной, позволяло нащупать «путь, давно измеренный душой». Самого Лермонтова уже его современники назвали «поэтом с Ивана Великого»[vii], т.е. поэтом высоких нравственных ориентиров.

«Напрасно я ищу повсюду развлеченья,

Пестреет и жужжит толпа передо мной…

На сердце холодно, и спит воображенье:

Они все чужды мне, и я им всем чужой!»

Слова Арбенина из «Маскарада» во многом сродни мироощущению Лермонтова, искавшему внутреннего уединения. Однако, в отличие от своего героя поэт не было холоден сердцем, а воображение его не спало. Иначе разве смог бы он, взобравшись на самый верхний ярус Ивана Великого и взирая оттуда  на «огромный муравейник, где суетятся люди», воспеть гимн Москве?!

Итак, рассветает день над Москвой. Мы вместе с Лермонтовым на самом верхнем ярусе Ивана Великого. Оттуда мы окидываем взглядом московские окрестности, вслушиваясь в колокольную мелодию Москвы. «Едва проснется день, как уже со всех ее златоглавых церквей раздается согласный звон колоколов…О, какое блаженство внимать этой неземной музыке!...Какое блаженство разом обнять душою всю суетную жизнь, все мелкие заботы человечества, смотреть на мир – с высоты!»

Взгляд поэта передвигается с севера на юг, то есть в том же направлении, куда движутся его «тучки небесные, вечные странники», а применительно к 1834 году из Петербурга, в котором тогда пребывал Лермонтов, в Москву. В начале пути он подмечает Петровский замок, романтическую Марьину рощу и на фоне пестрых кровель «фантастическую громаду Сухаревской башни», хранящей «отпечаток той грозной власти, которой ничто не могло противиться».

Переводя взгляд ближе к центру города, где во всем чувствовался более европейский и чопорный вид, поэт дивится на тогда только отстроенный Петровский (ныне Большой) театр с алебастровым Аполлоном на портике, стоящим «на одной ноге в алебастровой колеснице и неподвижно управляющим» тройкой алебастровых же коней. В то время, действительно, между европейским Аполлоном и вполне патриархальным еще Кремлем существовало внутреннее противоборство, символом которого была Кремлевская стена, которую Лермонтов характеризует как непреодолимую преграду, ревниво не допускавшую европейского пришельца до древних святынь России.

Неискушенного читателя удивляет, почему Лермонтов всё же не досчитался одного коня. Однако, совершив самый незначительный экскурс в историю Большого театра, мы уясним, что на фронтоне театра, выстроенного Бове, была, действительно, алебастровая колесница-тройка, а не квадрига из металлического сплава, покрытого медью. Замечательный скульптор Петр Клодт выполнил новую колесницу, которую мы там видим доныне, по случаю коронационных торжеств, связанных с восшествием на престол Александра II, в 1856 г. Век алебастровых коней оказался, действительно, недолог.

Далее поэт переводит взор на восток и предается какое-то время созерцанию собора Василия Блаженного. Впечатление Лермонтова от собора, прямо скажем, непривычно для нас. «Мрачная наружность храма» наводит на поэта «какое-то уныние», словно пред ним предстал сам Иван Грозный таков, каким он был «в один из последних лет его жизни». В тексте «Панорамы…» здесь появляется неожиданная параллель − уподобление храма древнему Вавилонскому столпу. Перед поэтом возникает могучий московский храм-столп со своими уступами, оканчивающимися «огромной зубчатой, радужного цвета главой», чрезвычайно похожей, тут Лермонтов приносит извинения за сравнение, на «хрустальную граненую пробку старинного графина». Главки, рассыпанные по всем уступам ярусов собора, поэт сравнивает с «отраслями старого дерева, пресмыкающимися» по его обнаженным корням. Он подмечает тусклый лампадный свет, словно ночной блеск мирного светляка, льющийся из маленьких окошек, загороженных решетками. Снаружи, за этими потусторонними окошками шла, также как и ныне, по истечении почти 200 лет, своя суетливая жизнь: было «всё шумно, живо, неспокойно»: «кипела грязная толпа», «гремели модные кареты», «лепетали модные барыни…»

Если за стенами Василия Блаженного обосновалась грязная толпа, то под крутым скатом текла мелкая, грязная (уже тогда!) Москва-река, изнемогавшая «под множеством тяжких судов, нагруженных хлебом и дровами»… Текла она в направлении к лоснящемуся европейским блеском Воспитательному дому, а затем к Симонову монастырю, примечательному неведомой нам какой-то необычной висящей «почти между небом и землей» платформой, откуда в старину можно было наблюдать «за движениями приближавшихся татар». Никаких тревог в душе поэта Симонов, кажется, не вызывал.  Что ж, тогда над ним еще не сгустились тучи, и прах предков спал спокойно[viii].

И всё же, вспоминая Симонов, нельзя не упомянуть об одном связанном с ним значащем факте в душе Михаила Лермонтова. Собственно говоря, не столько о факте, сколько о глубоком чувстве, которое, быть может, не умерло даже вместе со смертью поэта. Несомненно, речь здесь идет о любви к Варваре Александровне (Вареньке) Лопухиной[ix], к которой обращены многие стихотворения, в том числе непревзойденная  жемчужина любовной лирики «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…». Варвара Лопухина была для Лермонтова воплощением самых ценимых  поэтом человеческих качеств: естественной доброты, женственности, чистоты, душевной мягкости, врожденного такта, простосердечия[x].

«Однако, все ее движенья,

Улыбка, речи и черты

Так полны жизни, вдохновенья,

Так полны чудной простоты…»

(«Она не гордой красотою…»)

Здесь можно было бы ограничиться упоминанием о чувстве, которое, после замужества Вареньки, стала для Лермонтова незаживающей сердечной раной, если бы не одно обстоятельство, о котором при жизни вряд ли могла помышлять ни Варвара Александровна, на десять лет пережившая поэта, ни сам поэт. Всё же началось с того, что именно во время поездки в Симонов монастырь целой компании молодежи с Молчановки[xi]Лермонтов близко познакомился с Варенькой и стал с тех пор часто бывать у Лопухиных. Не нужно быть особым поклонником Лермонтова, чтобы знать, где покоится его прах − конечно же, в пензенских Тарханах. Где же упокоилась Варвара Александровна, знают, увы, немногие.

Время и потомки часто оказывались безжалостными к памятникам, в том числе могильным. Сколько захоронений, даже известных людей, не уцелело. Праху же Варвары Александровны поклониться может каждый из нас. Рядом с ней в московском Донском монастыре покоятся останки известных светских и духовных лиц, в том числе и настоятелей монастыря. Достаточно упомянуть имена архиепископа Амвросия (Шаховского), генерал-фельдмаршала Репнина, героя Отечественной войны 1812 г., главнокомандующего Москвы Тормасова. В ХХ веке здесь нашли упокоение мощи патриарха Тихона. Действительно, захоронение в стенах храма не могло быть случайным, это несомненный  знак благоволения церковных властей. Вероятно, Варвара Александровна продолжала традицию своего рода, славившегося своей благотворительностью. Известны отдельные представители рода Лопухиных, принявшие монашеское звание.

Старая чугунная плита с надписью «Варвара Александровна Бахметева (урожденная Лопухина) 1815 – 1851» находится ближе других к раке святителя Тихона в Малом соборе Донского монастыря. Вот так распорядилась судьба… Должно быть, действительно, «лучшего ангела прекрасная душа», как о том молил Лермонтов, не позабыла о своем земном чаде. Не милость ли это Божия к человеку большой души и чистого сердца, каким была Варвара Александровна Бахметева (Лопухина)?! И пусть не сохранились письма к ней Лермонтова – они были сожжены ее сестрой Марией – зато в целости и сохранности пребывает еще один  храм, связанный с ее именем. Речь идет о церкви, построенной Николаем Федоровичем Бахметевым, мужем Варвары Александровны, в надежде на выздоровление жены в селе Федоровка Самарской губернии − имении Бахметева. В честь Варвары храм был назван Варваринским, впоследствии он был, правда, переосвящён. Ныне это Благовещенский храм – старейший памятник истории и архитектуры г. Тольятти.

«С людьми сближаясь осторожно,

Забыл я шум младых проказ.

Любовь, поэзию, - но вас

Забыть мне было невозможно»

(«Валерик»)

Не забыта она и теми, кому дороги Лермонтов, сохранивший преданность своей первой любви, и вообще русская культура.

А вот теперь, наконец, вместе с Лермонтовым можно взглянуть в направлении от Тайницкой башни на юг, оттуда виднелась широкая долина, «усыпанная домами и церквями», простиравшаяся до самой подошвы Поклонной горы. Отдельными жемчужинам в этой россыпи церквей были: Воскресенский храм в Кадашах, храм Николы в Пыжах, Николы в Толмачах и некоторые другие, сохранившиеся доныне. Жаль, что от самой россыпи всё же мало что осталось.

Далее взгляд поэта устремляется от Каменного моста на запад в сторону Алексеевского и Донского монастырей и бежит далее, к Воробьевым горам, покрытым густыми рощами над излучиной Москвы-реки. Алексеевский монастырь-скиталец находился в то время на месте храма Христа Спасителя, а ныне две его отрасли Ново-Алексеевский и Зачатьевский монастыри вновь украшают Москву.

Окинув своим пристальным взглядом город, поэт залюбовался закатом и ушел в себя…«Это невозможно описать, надо всё это видеть», − вот вывод, к которому приходит поэт. Еще раз брошен взгляд на самый нелюдимый объект в описании – бывший дворец Бориса Годунова, называвшийся  в народе Запасным,− над которым простирался Набережный сад, в лермонтовские времена полуразрушенный и безжизненный, подобный  «могильному мавзолею» в память царей великих[xii].

И тут внутренний взор поэта уже наполняется раздумьем о России, для которой Кремль, «возлегающий державным венцом на холме, как на челе грозного владыки», это ее алтарь. Алтарь, который требует жертв…

Мы уже вспоминали лермонтовское признание в любви Москве, взятое, кстати, из мало известной поэмы «Сашка»[xiii]. В хорошо же известной «Песне про купца Калашникова»[xiv]на Москве-реке, на фоне кремлевских стен проливается невинная кровь простого русского человека. Постоял здесь Степан Парамонович Калашников за свою семью и за честь жены по-христиански мужественно и просто; да и схоронен был где-то здесь же, под кленовым крестом, среди трех дорог: «промеж Тульской, Рязанской, Владимирской…».

Единственное прижизненное издание сочинений Лермонтова, кстати, начиналось именно этой московской песней[xv]. В своей судьбе Лермонтов также настойчиво искал средостения путей Божьей правды, без которой жизнь ему казалась бессмысленной. Путь этот для поэта сопрягался с избавлением от сил зла и посрамлением демона. Достаточно вспомнить его главную поэму «Демон», заканчивающуюся освобождением Тамары из цепких дьявольских объятий. Однако, жизнь его оказалась недолга, как и купца Калашникова. Спустя несколько лет после написания поэмы и его буйная головушка была положена на плаху… «Оборвался струны последний звук…» Правда, случилось это, как известно, далеко от Москвы.

«Мой недозревший талант»,− как-то сказал Лермонтов о своем даровании. Что ж, пусть этот талант, действительно, был недозревшим, но он зрел и укоренялся на родной почве, питаясь соками Отечества. По замечанию выдающегося религиозного мыслителя ХХ в. о. Павла Флоренского, «мы живем, поднимаясь на гору жизни, затем, доходя до вершины жизни и, наконец, спускаясь»[xvi]. До своей вершины, Лермонтову дойти не довелось. Однако, одной из ступенек его подъема в прямом и переносном смысле стала колокольня Ивана Великого. Он взобрался на «Ивана-звонаря» и увлек нас за собой. Думается, что лермонтовская «Панорама Москвы», неприхотливо набросанная зреющим художником кисти и слова, своим мирным, радостным настроением, предощущением правды Вечного града передает частичку гармонии мироздания, которую настойчиво искал Лермонтов в своем творчестве.

Как нам самим сейчас не хватает той нравственной высоты, с которой мы могли бы нелицеприятно взглянуть на себя и на нашу дорогую Москву! Постхристианский мир с его прагматизмом и утилитаризмом часто становится равнодушен, а потому и беспощаден к памятникам старины и к ценностям русской культуры в целом. По выражению того же о. Павла, «мир – это проекция человека»[xvii]. Действительно нынешний хаос в застройке Москвы не есть ли отражение нашей неустроенности?! Как часто многие объекты исторической застройки сносятся по-варварски, втихаря!  Каких усилий стоит отстаивание бесценных объектов и их окружения, в том числе тех, которыми когда-то любовался М. Ю. Лермонтов, в частности,  храма Воскресения в Кадашах!

 «И ныне всё дико и пусто кругом…», - эти строчки из лермонтовских «Трех пальм» также поневоле проецируются на современность. Как мы помним, в этом стихотворении три гордые пальмы падают без жизни под ударами топора путников-кочевников и погибают без следа. Что-то есть общее в судьбе этих гостеприимных красавиц, пускавших под свою сень усталых жаждущих путников и попираемых памятников старины, от которых зачастую остается лишь воспоминание.

Однако,  в то время, когда растет необходимость окружить памятники старины надежной опекой, общественности приходится отстаивать даже сами организации, такой опекой занимающиеся: Московское городское и Московское областное отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры (ВООПИиК)[xviii]. Московские власти выдали предписание нашим  старейшим градозащитным организациям освободить помещения в «Доме Телешова», отреставрированного, кстати, ВООПИиком за собственные средства. Судьба  ВООПИиКа висит теперь на волоске.

Испытание злом бывает непосильно как для душ человеческих, так и для наших городов. Лермонтов был апокалиптическим поэтом, предсказавшим в своих стихах как падение царской династии («Настанет год, России черный год, когда царей корона упадет…»[xix]), так и свою собственную кончину («Кровавая меня могила ждет, могила без молитв»[xx]). Он понимал силу зла, но в то же время призывал к освобождению от него. Действительно, в судьбе нашего Отечества были моменты, к которым нетрудно приложить слова лермонтовского Демона «здесь больше нет твоей святыни, здесь я владею и люблю…» Было бы очень печально, если бы к этой многострадальной судьбе приложились еще и такие демонские слова: «Явился ты, защитник, поздно…» Пусть же грядущий 200-летний юбилей со дня рождения поэта поможет воссоздать как дома наших душ, так и защитить наш общий дом – Москву от бессмысленного хаоса, который в нем всё более воцаряется. Недаром же Лермонтов горячо верил в то, что есть «чувство правды в сердце человека, святое вечности зерно…»[xxi]

Статья представляет вариант доклада, прочитанного на ХIV Кадашевских чтениях (16-17 дек. 2013 г.)

 ПРИЛОЖЕНИЕ

Текст работы М.Ю. Лермонтова "Панорама Москвы"

Кто никогда не был на вершине Ивана Великого, кому никогда не случалось окинуть одним взглядом всю нашу древнюю столицу с конца в конец, кто ни разу не любовался этою величественной, почти необозримой панорамой, тот не имеет понятия о Москве, ибо Москва не есть обыкновенный большой город, каких тысяча; Москва не безмолвная громада камней холодных, составленных в симметрическом порядке… нет! у нее есть своя душа, своя жизнь. Как в древнем римском кладбище, каждый ее камень хранит надпись, начертанную временем и роком, надпись, для толпы непонятную, но богатую, обильную мыслями, чувством и вдохновением для ученого, патриота и поэта!.. Как у океана, у нее есть свой язык, язык сильный, звучный, святой, молитвенный!.. Едва проснется день, как уже со всех ее златоглавых церквей раздается согласный гимн колоколов, подобно чудной, фантастической увертюре Беетговена, в которой густой рев контр-баса, треск литавр, с пением скрыпки и флейты, образуют одно великое целое; и мнится, что бестелесные звуки принимают видимую форму, что духи неба и ада свиваются под облаками в один разнообразный, неизмеримый, быстро вертящийся хоровод!..
О, какое блаженство внимать этой неземной музыке, взобравшись на самый верхний ярус Ивана Великого, облокотясь на узкое мшистое окно, к которому привела вас истертая, скользкая витая лестница, и думать, что весь этот оркестр гремит под вашими ногами, и воображать, что все это для вас одних, что вы царь этого невещественного мира, и пожирать очами этот огромный муравейник, где суетятся люди, для вас чуждые, где кипят страсти, вами на минуту забытые!.. Какое блаженство разом обнять душою всю суетную жизнь, все мелкие заботы человечества, смотреть на мир — с высоты!
На север перед вами, в самом отдалении на краю синего небосклона, немного правее Петровского замка, чернеет романическая Марьина роща, и пред нею лежит слой пестрых кровель, пересеченных кое-где пыльной зеленью булеваров, устроенных на древнем городском валу; на крутой горе, усыпанной низкими домиками, среди коих изредка лишь проглядывает широкая белая стена какого-нибудь боярского дома, возвышается четвероугольная, сизая, фантастическая громада — Сухарева башня. Она гордо взирает на окрестности, будто знает, что имя Петра начертано на ее мшистом челе! Ее мрачная физиономия, ее гигантские размеры, ее решительные формы, все хранит отпечаток другого века, отпечаток той грозной власти, которой ничто не могло противиться.
Ближе к центру города здания принимают вид более стройный, более европейский; проглядывают богатые колоннады, широкие дворы, обнесенные чугунными решетками, бесчисленные главы церквей, шпицы колоколен с ржавыми крестами и пестрыми раскрашенными карнизами.
Еще ближе, на широкой площади, возвышается Петровский театр, произведение новейшего искусства, огромное здание, сделанное по всем правилам вкуса, с плоской кровлей и величественным портиком, на коем возвышается алебастровый Аполлон, стоящий на одной ноге в алебастровой колеснице, неподвижно управляющий тремя алебастровыми конями и с досадою взирающий на кремлевскую стену, которая ревниво отделяет его от древних святынь России!..
На восток картина еще богаче и разнообразнее: за самой стеной, которая вправо спускается с горы и оканчивается круглой угловой башнею, покрытой, как чешуею, зелеными черепицами; немного левее этой башни являются бесчисленные куполы церкви Василия Блаженного, семидесяти приделам которой дивятся все иностранцы и которую ни один русский не потрудился еще описать подробно.
Она, как древний Вавилонский столп, состоит из нескольких уступов, кои оканчиваются огромной, зубчатой, радужного цвета главой, чрезвычайно похожей (если простят мне сравнение) на хрустальную граненую пробку старинного графина. Кругом нее рассеяно по всем уступам ярусов множество второклассных глав, совершенно не похожих одна на другую; они рассыпаны по всему зданию без симметрии, без порядка, как отрасли старого дерева, пресмыкающиеся по обнаженным корням его.
Витые тяжелые колонны поддерживают железные кровли, повисшие над дверями и наружными галереями, из коих выглядывают маленькие темные окна, как зрачки стоглазого чудовища. Тысячи затейливых иероглифических изображений рисуются вокруг этих окон; изредка тусклая лампада светится сквозь стекла их, загороженные решетками, как блещет ночью мирный светляк сквозь плюш, обвивающий полуразвалившуюся башню. Каждый придел раскрашен снаружи особенною краской, как будто они не были выстроены все в одно время, как будто каждый владетель Москвы в продолжение многих лет прибавлял по одному, в честь своего ангела.
Весьма немногие жители Москвы решались обойти все приделы сего храма. Его мрачная наружность наводит на душу какое-то уныние; кажется, видишь перед собою самого Иоанна Грозного — но таковым, каков он был в последние годы своей жизни!
И что же ? — рядом с этим великолепным, угрюмым зданием, прямо против его дверей, кипит грязная толпа, блещут ряды лавок, кричат разносчики, суетятся булочники у пьедестала монумента, воздвигнутого Минину; гремят модные кареты, лепечут модные барыни… все так шумно, живо, непокойно!..
Вправо от Василия Блаженного, под крутым скатом, течет мелкая, широкая, грязная Москва-река, изнемогая под множеством тяжких судов, нагруженных хлебом и дровами; их длинные мачты, увенчанные полосатыми флюгерями, встают из-за Москворецкого моста, их скрыпучие канаты, колеблемые ветром, как паутина, едва чернеют на голубом небосклоне. На левом берегу реки, глядясь в ее гладкие воды, белеет воспитательный дом, коего широкие голые стены, симметрически расположенные окна и трубы и вообще европейская осанка резко отделяются от прочих соседних зданий, одетых восточной роскошью или исполненных духом средних веков. Далее к востоку на трех холмах, между коих извивается река, пестреют широкие массы домов всех возможных величин и цветов; утомленный взор с трудом может достигнуть дальнего горизонта, на котором рисуются группы нескольких монастырей, между коими Симонов примечателен особенно своею, почти между небом и землей висящею платформой, откуда наши предки наблюдали за движениями приближающихся татар.
К югу, под горой, у самой подошвы стены кремлевской, против Тайницких ворот, протекает река, и за нею широкая долина, усыпанная домами и церквями, простирается до самой подошвы Поклонной горы, откуда Наполеон кинул первый взгляд на гибельный для него Кремль, откуда в первый раз он увидал его вещее пламя: этот грозный светоч, который озарил его торжество и его падение!
На западе, за длинной башней, где живут и могут жить одни ласточки (ибо она, будучи построена после французов, не имеет внутри ни потолков, ни лестниц, и стены ее росперты крестообразно поставленными брусьями), возвышаются арки Каменного моста, который дугою перегибается с одного берега на другой; вода, удержанная небольшой запрудой, с шумом и пеною вырывается из-под него, образуя между сводами небольшие водопады, которые часто, особливо весною, привлекают любопытство московских зевак, а иногда принимают в свои недра тело бедного грешника. Далее моста, по правую сторону реки, отделяются на небосклоне зубчатые силуэты Алексеевокого монастыря; по левую, на равнине между кровлями купеческих домов, блещут верхи Донского монастыря… А там, за ним, одеты голубым туманом, восходящим от студеных волн реки, начинаются Воробьевы горы, увенчанные густыми рощами, которые с крутых вершин глядятся в реку, извивающуюся у их подошвы подобно змее, покрытой серебристою чешуей. Когда склоняется день, когда розовая мгла одевает дальние части города и окрестные холмы, тогда только можно видеть нашу древнюю столицу во всем ее блеске, ибо, подобно красавице, показывающей только вечером свои лучшие уборы, она только в этот торжественный час может произвести на душу сильное, неизгладимое впечатление.
Что сравнить с этим Кремлем, который, окружась зубчатыми стенами, красуясь золотыми главами соборов, возлежит на высокой горе, как державный венец на челе грозного владыки?..
Он алтарь России, на нем должны совершаться и уже совершались многие жертвы, достойные отечества… Давно ли, как баснословный феникс, он возродился из пылающего своего праха?..
Что величественнее этих мрачных храмин, тесно составленных в одну кучу, этого таинственного дворца Годунова, коего холодные столбы и плиты столько лет уже не слышат звуков человеческого голоса, подобно могильному мавзолею, возвышающемуся среди пустыни в память царей великих?!
Нет, ни Кремля, ни его зубчатых стен, ни его темных переходов, ни пышных дворцов его описать невозможно… Надо видеть, видеть… надо чувствовать все, что они говорят сердцу и воображению!..
 
 Юнкер Л. Г. Гусарского Полка Лермантов.