Новый социум Петра Первого

Реформы Петра великого как социогенный процесс

Время конца XVII – середины XVIII веков представляет собой эпоху генезиса нового социума, иного по отношению к предшествующему, от которого этот последующий отличается качественно, или, точнее, субстанционально. Это действительно новая социальная сущность, новый субъект исторического процесса и новый объект исследования. Мы вовсе не утверждаем, что Петербургская империя не имела никакого отношения к Московскому царству; но отношение возможно лишь между разными, различными, разносущностными объектами, и эту-то различность и разносущность нам и требуется подчеркнуть. Если мы считаем, что в обоих случаях мы имеем дело с одним и тем же социумом, то тогда нам следует говорить об одном и том же неделимом историческом периоде – неделимом на допетровскую и послепетровскую эпохи (как это делает, например, Ключевский, рассматривающий время с начала XVII до половины XIX века как единый «период всероссийский, императорско-дворянский, период крепостного хозяйства, земледельческого и фабрично-заводского» [1]). Если же мы подразумеваем, что XVIII – первая половина XIX вв. есть период, принципиально отличающийся от предшествующего (как считали Устрялов, также Соловьев и множество других авторов [2; 3]), то речь у нас пойдет об особом социуме, качественно отличном от предшествующего.

Реформируя старое общество, Петр I создавал новое – ведь создание нового общества всегда представляет собой реформацию, преобразование старого. Всякий новый социум составляется из групп и индивидов, входивших в состав некоего старого социума, предшествовавшего первому по времени. Этот старый социум получает новую форму, в то время как его собственная, старая форма разрушается или «снимается», и он, таким образом, становится материей, субстратным наполнением нового. Старая общественная структура, социальное устройство деактуализируются; вся эта предшествующая структурность и устроенность попросту игнорируется новым социумом и выпадает из реальности в чистую историю. Создать нечто из ничего под силу только божеству; человеческие же сообщества создаются или возникают одно из другого, хотя при этом социум, служащий исходным материалом для появления иного, теряет свою «чтойность» и, действительно, в этом смысле обращается в ничто.

Иначе говоря, в этом составлении новых композиций из старых компонентов неизбежно происходит смена идентичности; то, насколько это будет тотальным, зависит от способа и конкретных обстоятельств создания/возникновения нового социума. Самой нестабильной составляющей социальной идентичности обычно является политическая тождественность, самой стабильной – религиозно-конфессиональная. Как бы то ни было, изменение одной, нескольких или (редко) всех составляющих создает разрыв в социальной хронологии. Начинается новый отсчет социального времени, которое само по себе достаточно автономно по отношению к физическому, природному времени. В принципе, эти перерывы непрерывности происходят беспрерывно – разница только в масштабе, значимости и степени приближения; социоисторическая эволюция непрерывна, и если одни ее моменты мы рассматриваем как примеры генезиса новых обществ (народов, государств), а другие – как примеры реформации старых, то наша оценка по сути дела зависит от количества источников, которых тем больше, чем ближе данная эпоха к дню сегодняшнему. Вычленение из исторической длительности отдельных фактических сгущений, автономных конкреций, т.е. самостных социально-политических (и больше социальных, чем политических) единиц есть вопрос методологии; и в историческом, и в географическом отношении по крайней мере со времен неолита на Земле нет пустых мест и временных лакун – «темные века» и «безлюдные пустыни» есть продукт недостатка  исторических источников или адекватных исследовательских методик. Древняя история видится нам пунктиром – отдельные социумы рождаются, развиваются, взаимодействуют и гибнут, а вот в новой или новейшей истории господствуют непрерывность и преемственность – ничего не возникает впервые и ничего не гибнет окончательно; это анахронизм (хотя и неизбежный). Могут сказать, что не следует рассматривать эпоху XVIII–XIX веков как историю некоего особого общества, так как сами члены этого общества так не считали и сохраняли как внешнюю традицию, так и внутреннюю идентичность с предшествующим. Не вдаваясь в спор о степени сохранности того и другого, можно указать на преимущественно методологическую природу этого вопроса: дело в том, что историки далеко не всегда склонны соглашаться с мнением непосредственных участников исторического процесса – скажем, жители запада, а тем более востока Средиземноморья и после 476 г. продолжали считать себя римлянами, однако мы им не верим и считаем эпоху Великого переселения народов временем, когда одно общество закончило свое историческое существование, а другое к нему приступило (впрочем, Гиббон в своей «Истории упадка и крушения Римской империи» рассматривал время от правления Траяна до взятия турками Константинополя как единую эпоху, хотя и членимую на периоды [4]).

Однако дальнейшее рассмотрение всех аспектов этой гносео-методологической проблемы увело бы нас от заглавной темы. Изучая жизнь и деятельность Петра Великого, нельзя не обратить внимание на удивительное сходство биографически-исторического сценария с мифологическими сюжетами, повествующими об основателях новых обществ и/или государств. Особа царской крови, после недолгих лет счастливого детства, волей судьбы и могущественных политических противников оказывается в изгнании, растет в низкостатусном социальном окружении, возмужав, собирает дружину из преданных людей и возвращает себе трон, однако не останавливается на этом и создает новый социум на новых основаниях, которому уготована великая будущность. Так и кажется, что читаешь Тита Ливия, его «Историю Рима от основания города»; наверное, если бы Петр жил тысячью лет раньше и у нас не было бы такого количества источников, его сочли бы мифологическим героем вроде Ромула. У Аполлодора в «Мифологической библиотеке» подобные истории встречаются десятками. Это инвариант героического мифа вообще, здесь все налицо: младший сын любящего, но рано умершего отца, враждебное отношение детей мачехи, собственное героическое детство – «удивительные способности и раннее достижение зрелости», последующее «изгнание героя из своего социума», которое «мотивировано... опасностью, которую он представляет для... вождя», «временная изоляция и странствия в других странах», «борьба с демоническими противниками», добыча в «отдаленных местах, иных мирах» готовых культурных объектов; «активность героя в развитых образцах мифа и эпоса способствует формированию особого героического характера – смелого, неистового, склонного к переоценке собственных сил» – и т.д. и т.п. [5]. Культурный герой и демиург – вот кем предстает Петр I, и у будущих, а может, и настоящих Фоменко и Ко есть все основания, чтобы объявить мифом первого императора и всю его эпоху.

Этот изоморфизм, структурное тождество мифологических сюжетов о культурных героях и реальной истории жизни и деятельности Петра I имеет свое логико-социологическое объяснение. Действительно, чтобы создать новый социум, для начала нужно каким-то образом выйти из старого. Такой выход вовне сопровождается освоением чужого и отчуждением своего, поэтому третья фаза этого социо/политогенеза выглядит одновременно творением нового общества из материала старого и переустройством старого на новый лад (при этом «новое» закономерно тождественно «чужому», а «старое» – «своему»). Таковы необходимые инвариантные условия, при которых только и возможен любой социогенез: творец нового общества является продуктом старого (должен же кто-то сотворить его самого), он выходит за рамки старого (не обязательно буквально-топологически, но в политическом и социокультурном отношении непременно), иначе ему не создать нового, а выйти он может только в чужое, иное общество, т.е. стать носителем чужеродных влияний, потому его главное дело – создание нового социума – выглядит как реформация, преобразование старого путем внедрения заимствований со стороны. Логика этого алгоритма не изменится даже в том случае, если настаивать на том, что создается государство, а общество складывается: является двигателем процесса воля конкретного политического лидера или интересы более или менее анонимных социальных групп, происходить он будет сущностно одинаково.

Действительно, будучи фактически изгнанным из Кремля и оказавшись в Преображенском, Петр попал в окружение людей полуопальных или просто удаленных от большого дворца, какими были партия Нарышкиных и весь преображенский придворный штат. И он, и его люди были на положении полу-изгоев, и естественно, что все попытки самоутверждения этой группы приобретали по отношению к Кремлю негативный, отрицательный характер. Царь идет от противного, он приближает к себе захудалых дворян и иностранцев из Немецкой слободы, этого культурно-конфессионального инородного тела в структуре московского вотчинного государства. Его раздражают сами формы жизни московского царствующего дома, и он собирает свою «компанию», настоящую дружину с ее подчеркнуто неформальным общением. Ф.М. Апраксин, Ф.А. Головин, А.Д. Меншиков, Г.И. Головкин, А.А. Виниус, А.В. Кикин, Б.А. Голицын, Т.Н. Стрешнев, А.И. Репнин,

 Ф.Я. Лефорт, Ф.Ю. Ромодановский обращаются к царю без титулов, ведут дружескую шутливую переписку и пр. Петр сам бессознательно играет роль дружинного вождя: он властвует не потому, что получил эту власть и монарший сан по наследству, а потому что он лучший, первый – в ремеслах, военных делах и прочем, постоянно доказывает, что он все умеет – и строить корабли, и рвать зубы; царское положение ему и велико, и мало одновременно, находиться в нем все равно что носить одежду с чужого плеча – и размер не тот, и покрой не устраивает.

Петр как бы не хочет быть царем (Нартов вспоминал: «Я знаю достоверное, понеже я слышал из уст монарших, что он сказал так: "Если бы я не был царем, то желал бы быть адмиралом великобританским"» [6]). Но это не голштинские мечтания Петра III о мундире прусского генерала и не идиллические размышления Александра I о маленьком домике на Рейне: Петру претит не царский статус, а царский имидж. Единственными царями, которых он видел в более или менее сознательном возрасте, были его братья Федор и Иван, болезненно-бессильный облик и поведение которых никак не могли послужить образцом для подражания. Скорее бессознательно, чем обдуманно Петр начинает свою травестийную эпопею: с начала 90-х гг. Ф.Ю. Ромодановский, начальник Преображенского приказа, получает титул «князя-кесаря», по отношению к которому сам царь выступает подданным, равно как и остальные члены компании. Самому Петру среди «своих» больше нравится быть бомбардиром или капитаном, нежели царем – иными словами, ему не нравится быть «царем». О серьезности этой «игры» говорит ее продолжительность – Петр обращался к Ромодановскому как к «государю» не только во времена Азова, но и во времена Полтавы; более того, после смерти в 1718 г. Федора Юрьевича функция князя-кесаря перешла к его сыну Ивану Федоровичу, и император продолжал писать донесения последнему как «Вашего величества нижайший слуга Петр» вплоть до самой смерти [7]. И масштаб: отталкивание, негация образа «царя» со временем интериоризировалась, превратившись в настоящую фобию, проявлявшуюся не только в бесконечных маскарадах и переодеваниях, но и в том, что Петр, будучи не только официально (в Уставе воинском 1716 г. говорилось: «Его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах отчета дать не должен, но силу и власть имеет свои государства и земли, яко самовластный государь, по своей воле и благомнению управлять»), но и в высшей степени реально неограниченным монархом, в течение всей жизни предпочитал играть в себя как далеко не первого человека в государстве (его служба, упорное нежелание быть главнокомандующим и пр.) [7]. Настоящий доминус, он не хотел выглядеть даже принцепсом – так внешнее противопоставление преображенского изгоя кремлевским противникам перешло во внутреннее отталкивание радеющего об «общем благе» императора от воображаемой персоны государя-вотчинника (разумеется, это было не столько сознательным, сколько бессознательным, и реализовывалось не в отрефлексированных рассуждениях, а в эмоциональном поведении).

Хорошо известно, что в окружение Петра I входило довольно много людей не то что незнатных, а попросту «подлых», в то время, как множество знатных титулованных и нетитулованных родов не удостоивались царского внимания. Появившись в Преображенском, эта сугубая избирательность стала характерной чертой всего петров­ского царствования, отлившись в знаменитую формулу «Знатное дво­рянство по годности считать!» [8]. Об этом много писали современни­ки, и русские, и иностранцы. Князь Борис Иванович Куракин (ари­стократ из Гедиминовичей, женатый на Ксении Лопухиной - сестре первой жены Петра, военный и дипломат), вспоминал в 1727 г. о на­чале петровского правления: «И от того времени простого народу во все комнатные службы вошли, а знатные персоны отдалены ...И в том правлении наибольшее начало падения первых фамилий, а особливо имя князей было смертельно возненавидено и уничтожено, как от его царского величества, так и от персон тех правительствующих, кото­рый кругом его были для того, что все оные господа, как Нарышкины, Стрешневы, Головкин, были домов самаго низкаго и убогаго шляхет­ства и всегда ему внушали с молодых лет противу великих фамилий. К тому ж и сам его величество склонным явился, дабы уничтожива-нием оных отнять у них повоир весь и учинить бы себя наибольшим сувереном» [9].  Служивший в 1710 - 1724 гг. в России шотландец Пи­тер Генри Брюс в своих «Мемуарах» писал: «Царь не принимал во внимание высокого положения по рождению и фамилии, но в каждом случае возвышал за заслуги даже самых худородных плебеев, говоря, что высокое происхождение - только .случай, не сопровождаемое за­слугами, учитываться не должно. История едва ли знает подобный пример, когда бы столько людей низкого происхождения поднялось до таких высоких званий, как в правление царя Петра, или когда бы так много людей самого высокого происхождения и богатства опус­кались в жизни до самых низших чинов» [10]. Сам Петр заявлял: «Я по­читаю заслугами своими отечеству доставивших себе знатность и уважаю их потомков, каковы например Репнины и им подобные; но тот однако же из потомков знатных родов заслуживает презрение мое, которого поведение не соответствует предкам их; и дурак снос­нее в моих глазах из низкого роду, нежели из знатного» [8]. И такое от­ношение стало частью петровской традиции, в принципе определяв­шей собой всю первую половину XVIII века, так что обойденным мо­наршим вниманием (или не обойденным вниманием Тайной канцеля­рии) представителям старой знати оставалось только сетовать на судьбу, как то делает Н.Б. Долгорукая (в девичестве Шереметева - жена фаворита Петра II, князя Ивана Алексеевича) в своих «Своеруч­ных записках»: «Не всегда бывают счастливы благорожденные; по большей части находятся в свете из знатных домов происходящие бедственны, а от подлости рожденные происходят в великие люди, знатные чины и богатства получают» [11].

Но Куракин был не прав, считая, что Петр «отнимал повоир» у знати для того, чтобы «учинить себя наибольшим сувереном»; полу­чив обучение в Венеции и проведя жизнь поел тишком в Голландии, Франции, Германии, Англии и др. европейских странах в различных «негоциациях с другими потенциями», этот русский князь смотрел на отечественные реалии глазами европейца и пытался осмыслять происходившее в России в понятиях и категориях, возникших в дру­гом месте в другое время - не случайно в его «Гистории о царе Петре Алексеевиче» то и дело мелькают экзотические русско-европейские словообразования вроде «воеводы-аншефа» или «Сибирского коро­левства» [9, с. 357, 367, 368]. Петр не боролся с аристократией потому, что никакой аристократии в России того времени просто не было - как пишет Е.В. Анисимов, «русское общество многие века состояло не из иерархии господ, а из иерархии холопов, попиравших друг друга» [12]. Боярство XVII века не было благородным сословием, так как сами сословия от­сутствовали, это был лишь определенный чин служилых людей (хотя и высший). Эта знать не имела закрепленных в законе прав и при­вилегий, у нее напрочь отсутствовало корпоративное сознание и поведение, поэтому неудивительно, что, по выражению С,М. Соловьева, «новая Россия не наследовала от старой аристократии, она наследо­вала только несколько знатных фамилий или родов, которые жили особно, без сознания общих интересов и обыкновенно во вражде друг с другом» [13]. Князь или боярин мог в любой момент лишиться своих вотчин и отправиться в Сибирь вместе со всем своим родом. Кроме того, боярство не наследовалось, а княжеский титул сам по себе ни­как не соединялся с высоким социальным и имущественным статусом - многие князья, возводившие свой род к Рюрику или Гедимину, служили младшими офицерами или вовсе купеческими приказчика­ми. Так что не стоит удивляться, встречая в мемуарах современников выражения вроде того, что оставил в своих записках под 1698 годом И.А. Желябужский: «А в Преображенском записывали в драгуны детей боярских и князей небогатых, прибирали их в роты». У того же Желябужского мы читаем, как князей и бояр бьют кнутом и батогами, пытают, казнят, ссылают, отнимают «честь» и поместья, переводят в дети боярские и т.д. - благо, было за что: так, в 1685 г. «князю Петру Крапоткину чинено наказание перед Москов­ским Судным приказом, бит кнутом за то, что он в деле своровал, вы­скреб и приписал своею рукою» [9, с. 403, 454]. И это еще невинные шалости - в 1688 г. князь Лобанов-Ростовский, владелец нескольких сотен кре­стьянских дворов, был бит кнутом за грабежи на большой дороге, что, впрочем, ничуть не помешало ему через несколько лет стать ка­питаном Преображенского полка [9, с. 403, 454].

Своим отношением к знати Петр напоминал не греческого тира­на , а эллинистического монарха: он не боролся с аристократией и не создавал ей противовеса в лице высокопоставленных простолюдинов (в тех же потешных Ментиков служил вместе с князем Голицыным, и позднее бок о бок с Шафировым, Ягужинским, Девиером, Остерманом, Макаровым, Курбатовым, Нестеровым и прочими «подлорожденными» действовали представители старомосковских титулован­ных и нетитулованных родов - Голицыны, Долгорукие, Шереметевы, Бутурлины, Головины и пр.), он подбирал людей по принципу верно­сти и служебной пригодности, игнорируя их социальное происхож­дение. Петр создавал новое общество, поэтому не обращал внимания на то положение, которое занимали его сотрудники в старом; этот ста­рый московский социум был для него настолько же «чужим», на­сколько «своим» был европейский мир, выходцы из которого попол­няли ряды его сотрудников на равных с этническими русскими.

Введение новой одежды, нового шрифта, нового летоисчисления, распространение новой лексики - все эти непременные составляю­щие социальных революций говорят о желании Петра (вопрос - на­сколько осознанном) создать новое общество, начать новый отсчет истории, поэтому к социокультурным устоям старой Москвы он от­носился с веселым равнодушием. Он не кощунствовал, ибо не верил -точнее, был ино-верцем; его не интересовало, кто прав в вопросе о хлебопоклонной ереси или проблеме перстосложения, он просто пре­вращал монастыри в госпитали и облагал старообрядцев двойными податями. Петр не был нигилистом, не пародировал (травестировал, высмеивал, развенчивал) умышленно старые нодо^'и ценности с це­лью их дискредитации. Если считать, что его знаменитые святочные маскарадно-карнавальные «славления», от которых, по словам Кура­кина,, «ругательство началось знатным персонам и великим домом, а особливо княжеским домом многих и старых бояр», были формой борьбы со знатью, а не менее одиозный «сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор», копировавший церковную иерархию и богослужение, создавался для подрыва церковного авторитета, то­гда придется признать, что и свадьба карликов 1710 г. была умыш­ленной пародией на брак Анны Иоанновны с герцогом Курляндским, а случай на другой свадьбе (в Ростоке, где Екатерину Иоанновну вы­давали замуж за Карла-Леопольда), когда царь собственноручно отколотил фурьера герцога Мекленбурского , служил признаком изме­нения российской внешнеполитической линии [9, с. 405; 14; 15].

Старое и новое взаимно отталкивались друг от друга, взаимное отчуждение было более чем очевидным - оно просто бросалось в гла­за: как для Петра «бородачи» были чужими, варварами, так и он вос­принимался народом в качестве того или иного варианта «чужого» -антихриста, «подменного царя»-немца или самозванца . (Удивитель­но, насколько похоже, просто идентично поведение Петра I и Лжедмитрия I - самостоятельность, личное участие во всех делах, широ­кие внешнеполитические планы, приближение незнатных и инозем­цев, интерес к европейской культуре, отношение к придворному це­ремониалу как к китайским церемониям, общение с простолюдинами, личное обучение солдат и так далее, вплоть до стрельбы из пушек и штурма земляных крепостей).

Но Петр не был человеком, который пришел со стороны для того, чтобы захватить власть и править этим царством, он был тем, кто за­хватил власть для того, чтобы уйти в сторону, и там, в этой чужой стороне, или стороне «чужого», учредить свое государство и править в нем. Это классическая технология вторичного политогенеза, из­вестная в европейской политической традиции с эпохи диадохов и даже младшей тирании в Греции: основатель нового государства опирается на поддержку друзей и сотрудников разного социального статуса и разной же этнокультурной принадлежности, и завоевывает новые территории, что позволяет лучше контролировать старые. Петр I предпочитал Юлия Цезаря Александру Македонскому, но все трое действовали по одному алгоритму: Петр завоевал Прибалтику, как первый - Галлию, а второй - Персидскую империю; подобно Алек­сандру, Петр основал на чужой земле 'город своего имени, и подобно Цезарю, стал первым императором у себя на родине. В российской традиции можно также сравнить Петра Великого с Иваном Грозным - с его опричниной и земщиной, Александровской слободой в роли столицы и Симеоном Бекбулатовичем в роли государя. Очевидная изоморфность этих (и многих других) структурных элементов стан­дартного государствообразования говорит о типичности «случая Пет­ра».

ШИПИЛОВ Андрей Васильевич,

доктор культурологии, профессор кафедры философии,

экономики и социально-гуманитарных дисциплин
Воронежский государственный педагогический университет

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:

1. Ключевский В.О. О русской истории / В.О. Ключевский. – М., 1993. – С. 16.

2. Устрялов Н.Г. Русская история до 1855 года : в 2-х ч. / Н.Г. Устрялов. – Петрозаводск, 1997. – С. 31.

3. Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории России / С.М. Соловьев. – М., 1990. – С. 426.

4. Гиббон Э. История упадка и крушения Римской империи / Э. Гиббон. – М., 1994. – С. 15.

5. Мифы народов мира. Энциклопедия : в 2-х т. – М., 1994. – Т. 1. – С. 296–297.

6. Россию поднял на дыбы... : в 2-х т. – М., 1987. – Т. 2. – С. 541.

7. Павленко Н.И. Петр Великий / Н.И. Павленко. – М., 1994. – С. 510, 162, 485.

8. Петр Великий в его изречениях. – М., 1994. – С. 105, 107.

9. Россию поднял на дыбы... : в 2-х т. – М., 1987. – Т. 1. – С. 376, 382.

10. Беспятых Ю.Н. Петербург Петра I в иностранных описаниях / Ю.Н. Беспятых. – Л., 1991. – С. 184.

11. Записки и воспоминания русских женщин XVIII – первой половины XIX веков. – М., 1990. – С. 42.

12. Анисимов Е.В. Россия без Петра: 1725–1740 / Е.В. Анисимов. – СПб., 1994. – С. 147.

13. Соловьев С.М. Сочинения : в 18 кн. Кн. Х. Т. 19–20 / С.М. Соловьев. – М., 1993. – С. 118.

14. Бахтин М.И. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса / М.И. Семевский. – М., 1989. – С. 80.

Публиковалось в Известия ВГПУ №2 2014 г., стр. 119-122