Покорённые структуры

В истории интерпретаций прометеевского мифа есть одна загадка.  Геродот в своей «Истории»(II.53)  высказал мнение, которое потом стало расхожим, что  Гесиод и Гомер впервые «установили для эллинов родословную богов, дали имена и прозвища, разделили между ними почести и круг деятельности и описали их образы», т.е фактически создали мифологию греков. Но если у Гесиода мы находим подробное изложение истории Прометея, причём о Прометее рассказывается, как и в «Трудах и днях», так и в «Теогонии», то Гомер о Прометее даже не упоминает. Между тем, нельзя сказать, что Гомер жил раньше, чем сложился миф о Прометее. Хотя мы не знаем, когда именно жил Гомер, и помещение Гомера и Гесиода в одну эпоху, скорее, дань традиции, пусть и довольно древней  (например, предание «Состязание Гомера и Гесиода, написанное не позднее III-го века до Р.Х. делает их современниками), общий мифологический контекст  у них, как правило,  совпадает, и Прометей тут составляет бросающееся в глаза  исключение. Гесиодовский текст не позволяет заключить, что образ Прометея - авторский вымысел, наоборот, считается , что Прометей несёт в себе  черты древнего доолимпийского божества,  покровителя местного населения. (2)

Так почему же молчит Гомер?  А.Ф. Лосев считает, что Прометею нет места «в царстве строго и принципиального героизма», описываемом Гомером. Гомеровский эпос являет полное господство могущества Зевса во Вселенной. В нём действующие лица - «богоравные» герои, часто прямые сыновья Зевса и полубоги, имеющие достаточный статус для совершения подвигов. Частная инициатива «неполномочных» членов родовой общины  в гомеровском мире не допускается. (3)

Это представляется определённой натяжкой метода. Дело отнюдь не в частной инициативе. Хитроумный Одиссей  и многохитрый (как именует его Гесиод) Прометей стоят друг друга. Гомер вообще мало говорит о титанах, поскольку искренне поклоняется Зевсу, а стоит ли распространяться о врагах своего господина? Зевс и боги Олимпа для Гомера - актуальная реальность, экскурсы в иные мифологические сюжеты возникают разве что к слову, случайно... Но Прометей поддерживал Зевса, вряд ли его можно назвать его врагом. История Прометея - яркая и продуктивная, ею можно было бы проиллюстрировать многие события из жизни героев...  И не такая уж это глубокая мифологическая древность по отношению к Троянской войне.

Основной мотив молчания Гомера всё же другой. Пример Прометея опасен. Он - не внешний враг, он - революционер. Он несёт с собой дух разрушения существующих установлений и переустройства мира по собственному усмотрению. В образе Прометея нет ничего к назиданию, а только один искус. Приобщив общественное сознание к «методу Прометея», можно ожидать возрастание нестабильности в обществе. Вероятно, Лосев это и имел в виду, но не мог сказать прямо, поскольку в советской идеологии нельзя было дать отрицательную характеристику революционности.

Так или иначе, замолчать Прометея не удалось, Европа восприняла его уроки, и теперь можно оценить последствия произведённых разрушений. Посмотрим на семантические структуры, разрушенные ПРОЕКТОМ.

Религиозность. В Древней Греции Прометей избежал участи символа богоборчества. В «Прикованном Прометее» титан угрожает Зевсу потерей владычества, укоряет и язвит Громовержца, однако это всё - критика, а не мятеж. Главный акцент автор трагедии делает на другом: Прометей покровительствует людям; именно это и вызывает гнев Зевса, заставляет его забыть заслуги Прометея периода титаномахии. Верховная власть ведёт себя несправедливо, трагический  образ Прометея призван заострить восприятие несправедливости. Но несправедливость неизбежно будет преодолена, и Прометей, обладая провидческим даром, предвидит примирение с Зевсом:

                «Я знаю, суров он и волю свою

                Считает законом. Но время придет -

                 Согнется и он,

                Смягчится, уступит. Заставит нужда.  

                Уймет он тогда безумный свой гнев

                И сам поспешит, союзник и друг,

                Ко мне - союзнику-другу»

Впрочем, трагедия заканчивается лишь усугублением мук. Прометей вместе со скалой, к которой он прикован, проваливается в царство мёртвых. Зевс не готов просить, он требует, чтобы Прометей открыл угрожающую ему тайну. А Прометей горд, и не желает уступить первым: пока его не расковали, он отказывается говорить. Конфликт амбиций. Однако симпатии автора и зрителя, очевидно, на стороне Прометея - он человеколюбец, а Зевс - равнодушен и жесток.

«Прикованный Прометей» добавляет ещё одну загадку в историю ПРОЕКТА. Традиция признаёт автором трагедии Эсхила. Между тем, нигде больше у Эсхила не встречается столь откровенной критики Зевса. То,  как показан Зевс в «Прикованном Прометее», противоречит его образу в других произведениях Эсхила, где Зевс выведен «воплощением миропорядка, заступником молящих о защите, блюстителем справедливости» (Н. Сахарный «Трагедии Эсхила», 1971). Такой парадокс объясняется обычно тем, что «Прикованный Прометей»  - это только часть трилогии, и критическая характеристика Зевса снимается в других её частях  («Прометее освобожденном» и «Прометее огненосном»). Существует также мнение, что «Прикованный Прометей» только приписывается Эсхилу, а на самом деле принадлежит автору-софисту (см., например,  аргументы В.Шмида, приводимые Лосевым).

Для нас тут интересно то, что именно «Прикованный Прометей» оказался востребованным европейской культурой. Мы имеем полный текст трагедии, тогда как от «Прометея освобожденного» и «Прометея огненосного» мало что уцелело. Популярность «Прикованного Прометея» при этом не стоит возводить к художественным достоинствам произведения. Главную роль сыграло здесь то, что ситуация вызова, описанная в трагедии, оказалась привлекательней ситуации примирения. Таким образом, история зафиксировала первую победу прометеевского сознания. Сам ли Эсхил поддался искусу или кто-то другой воспользовался его авторитетом, уже не имеет значения.

Так или иначе,  «Прикованный Прометей» сохранил для европейцев нового времени заряд противопоставления человека (а Прометей будет переосмыслен как максимально  полная реализация человеческого) и Высшей Силы. Заряженное ружьё должно было выстрелить. Вот как об этом пишет Гадамер:

«С новоевропейским преображением прометеевского символа его история начинается заново. Она примыкает к позднеантичной традиции Прометея как создателя людей, но отражает эту традицию в новом самосознании разума, отрешающегося от привязанности к христианству. Эта новая история должна была начаться с Ренессанса, но действенной она стала впервые у Шефтсбери и свою законченную форму обрела в знаменитой оде Гете. В создателе людей Прометее человечество теперь узнает себя в своей собственной образотворческой силе, в области искусств. Это миф о гении, о всемогущей продуктивности искусства; так к древнему символу присоединяется специфически новоевропейский миф о человеке. Художник есть истинный человек, ибо он есть проявление своей продуктивной силы. В творческом начале художественной фантазии заложено всемогущество, не ограниченное никакими оковами данности. Творящий человек - вот подлинный бог. Гетевская ода «Прометей» будоражащим образом довела это ощущение художнической мощи до его антихристианского завершения: Dein nicht zu achten wie ich становится определением титанического человека. Вслед за Гете потом и другие, прежде всего Шелли и Байрон, в созданных ими поэтических образах Прометея обратили эстетическое и этическое самосознание современного человека против христианского предания и христианской церкви. Так в решающий для новоевропейской истории час древний миф обретает утраченную было значимость. В бунте титанов против олимпийцев эпоха открывает свой героический идеал нравственной свободы». («Прометей и трагедия культуры», 1954)

Действительно, следовало бы уже с Ренессанса ожидать эксплуатации прометеевского сюжета в антихристианском ключе, поскольку Ренессанс с точки зрения современности  явился  первой перестройкой  европейской ментальности на новый лад. Но литература  как жанр требует авторского осознания происходящего, а осознание обычно запаздывает. Впрочем, эпоха Ренессанса хоть и составила питательную среду для  последующего развития матриц ПРОЕКТА, сама по себе  не была явлением прометеевским. А вот Реформация реализовала уже чисто прометеевские установки.

Семантически Реформация означает «исправление». Действительно, практика католической Церкви к началу XVI- го века содержала множество элементов, несовместимых со здравым пониманием христианства. Но прецедент Лютера (4) попадает в перспективу ПРОЕКТА не благодаря критике злоупотреблений папской власти,  то есть своей содержательной, богословской части, а благодаря части формальной - структурному построению, когда личность выступает против Церкви, и - побеждает.

Католичество, в отличие от Православия, в определённой степени провоцирует подобное развитие интриги. Церковь в Католичестве предельно персонализирована в лице папы, имеющего право говорить от лица всей вселенской Церкви. И если папа лично неправ, отсюда легко перебрасывается мостик к неправоте церковных установлений.

И всё же восстание личности против структуры, согласно традиции реализующей на земле небесные установления, имело явно прометеевский оттенок. И неважно, что именно утверждала или отвергала личность, завораживает именно сам акт восстания. В нём видится пример, достойный для подражания. Не будь Лютера, не было бы и Кальвина (5), не было бы и всех остальных проповедников протестантизма. Лютер первоначально действительно был озабочен исправлением ложной духовной практики, но позднее был принуждён логикой обстоятельств и своими сторонниками творить духовную практику по собственной мерке. Кальвин и другие пошли по его стопам.

Классический богослов, мысля или высказываясь, вынужден оглядываться на корпус воззрений, принятых его традицией. И если он будет противоречить сущностно важным вещам, его поправят, и он вынужден будет принять эти поправки, поскольку не представляет себя вне традиции. Богослов Реформации лишён какой бы то ни было верификации своих воззрений. Он может высказать что угодно, и если  его захотят поправить, он просто отвернётся и пойдёт в другую сторону. Для него главное - не мнение авторитетов, а наличие последователей, то есть мнение толпы. Если его воззрения хоть в какой-то степени популярны, то уже есть почва для создания новой традиции.

Поэтому протестантизм  так многолик. Истина в нём есть функция от популярности. История протестантизма - это не столько история развития мысли, сколько  калейдоскоп харизм. Каждая сильная личность оставляла свой след, оттягивала одеяло внимания масс на себя.

Можно предвидеть возражение, что бунт против Церкви это ещё не бунт против Бога. Да и сами основоположники протестантизма мыслили богословскими категориями и не нуждались в фигуре Прометея для обоснования своих действий. Стоит ли приписывать их к механизму ПРОЕКТА?

Сначала о фигуре Прометея.  В мире христианской Европы ей просто не было места. Для того чтобы образ Прометея стал аргументом в дискуссии, христианство должно уже порядком поистощиться. Сознание, апеллирующее к Прометею, уже не вполне христианское. Для христианского сознания вполне достаточно библейских образов.

Первая реакция христианского сознания на античную мифологию приводит к   попытке интерпретировать её с христианских позиций.  Коснулось это и Прометея.  Тертуллиан использует миф о Прометее, чтобы показать, что и язычники могли иметь истинное знание. Речь шла о сотворении человека из глины. (6) Вообще, Прометея при желании, конечно, можно притянуть к христианству, даже увидеть в нём своего рода прообраз Христа. (7) Прометей выбрал страдания добровольно. Высказанный побудительный мотив, подвигнувший его к выбору пути страданий, это - забота о людях. Чем не христианская мотивация?

Однако в христианстве Прометей не ужился. Как бы ни раздут был в «Прикованном Прометее» пафос человекозаступничества, всё же лейтмотив всей психодинамики Прометея совсем другой. Больше всего его волнует собственный статус. Он мнит себя равным Зевсу и пытается это доказать. Люди же  - лишь орудие, с помощью которого решается основная задача.

Невозможность включения духа Прометея в христианское мировидение становится очевидным, например, из сравнения двух историй жертвоприношения. Авель положил на жертвенник самое лучшее, и Бог засвидетельствовал это  - дым от жертвенника Авеля поднялся к небу. Прометей же, схитрив при приготовлении жертвы,  по сути, уподобился Каину. Но в библейской,  христианской традиции Бог отверг Каина. Этим вынесен и приговор Прометею. Бог привечает чистые, бесхитростные сердца.

Персонажи библейской истории богоугодны тогда, когда действуют согласно воле Божией. Прометей же поступает по собственному произволению. Это роднит Прометея с инициаторами и последователями Реформации.

Протестанту не нужно посредничество Церкви в общении с Богом. Он сам знает, как с Богом общаться. Протестант прав: Бог близко, но почему-то из этого он делает вывод, что Бога легко узнать. А это не так. Расставшись с традицией, человек остаётся без инструментария познания Бога.  Вероятность ошибки возрастает, и человек, как правило, ошибается. Под видом Бога он начинает  поклоняться неведомо чему. В скрытой форме возвращается эпоха идолов.  Но идолы мертвы. Человек не чувствует духовной помощи,  и происходит то, что случилось на заре христианства. Человек отвергает идолов. Но поскольку у человека, исповедующего духовность по собственному произволу, идолы носят имена Божии, отвергая их, он отрекается от самого  Бога.

Эта грустная история весьма распространена. Многие убеждённые атеисты начинали с того, что разочаровывались в собственной вере. Это была именно их вера, а не вера Церкви. То есть атеизм рождается на втором шаге, а первый шаг - это шаг Реформации.  Сначала мы начинаем верить в Бога на свой лад, а не как учит Церковь, а потом, поскольку эта вера нас не удовлетворяет, мы делаем вывод, что любая  вера тщетна, и Бога нет.

Атеизм не нов. Но только что понимать под атеизмом? Современные безбожники с энтузиазмом обнаруживают безбожие в древних текстах. Одним из первых источников религиозного скепсиса называют древнеегипетскую «Песнь Арфиста»:

«Боги, бывшие некогда,

Покоятся в своих пирамидах.

Благородные и славные люди

Тоже погребены в своих пирамидах.

Они строили дома -

Не сохранилось даже место, где они стояли,

Смотри, что случилось с ними.

Я слышал слова Имхотепа и Джедефхора,

Слова, которые все повторяют.

А что с их гробницами?

Стены обрушились,

Не сохранилось даже место, где они стояли,

Словно никогда их и не было.

Никто еще не приходил  оттуда,

Чтоб рассказать, что там,

Чтоб поведать, чего им нужно,

И наши сердца успокоить,

Пока мы сами не достигнем места,

Куда они удалились.

А потому утешь свое сердце,

Пусть  твое  сердце  забудет

О приготовленьях к твоему просветленью.

Следуй желаньям сердца,

Пока ты существуешь» (перевод А.Ахматовой)

«Боги», с которых начата эта цитата, собственно не боги, а фараоны, обожествлявшиеся в Древнем Египте (ср., например, перевод Г.П. Францова). Легко увидеть, что атеизма, как мы его сейчас привыкли понимать, здесь нет. Мир не замыкается на материальном и человеческом, речь идёт лишь о том, как человеку следует воспринимать своё нахождение в мире. Мёртвые язычества молчат, и как должен поступать человек перед лицом этого молчания?

Отрицание мира за пределами обыденности в европейской культуре начинается с Древней Греции. Известно имя Диагора Мелосского, получившего прозвище «Безбожник» (ἀ θ ε ὸ ς). Он пародировал гимны мистерий и открыто глумился над богами. Стоит заметить, что безбожником Диагор стал после предательства самого близкого из друзей, - он ждал, что боги покарают предателя, но как этого не случилось, то полностью разуверился. Афинский суд приговорил Диагора к смерти за нечестие, но ему удалось сбежать. Сочинения его были сожжены. (8)

Судьба Диагора показательна: при всём интеллектуальном кипении древнегреческой культуры безбожие было маргинальным явлением. Оно выражалось в кривлянии и насмешке. Скептицизм серьёзных философов проявлялся в декларациях отстранённости богов от участия в мировой истории. Так, самый популярный из древних  мыслителей у адептов позднейшего атеизма Эпикур определяет божество как существо блаженное и бессмертное, которое

«ни само забот не имеет, ни другим не доставляет, а поэтому не подвержено ни гневу, ни благоволению: все подобное свойственно слабым» (9)

А Секст Эмпирик на этом основании делает логический вывод о невозможности  что-либо сказать о Боге (10):

«Говорящий, что есть Бог, либо признает, что Он заботится о мире либо что не заботится, и если заботится, то либо обо всем, либо о некотором. Но если бы Он заботился обо всем, то в мире не было бы ничего злого и никакого зла; но они говорят, что все полно зла; значит, нельзя сказать про Бога, что Он заботится обо всем. Если же Он заботится о некотором, то почему Он об одном заботится, а о другом нет? Ибо Он либо и хочет, и может заботиться обо всем, либо хочет, но не может, либо может, но не хочет, либо не может и не хочет. Но если бы Он и хотел, и мог, то Он и заботился бы обо всем; судя же по сказанному выше, Он не заботится обо всем; значит, Он не хочет и не может заботиться обо всем. Если же Он хочет, но не может, то Он слабее той причины, благодаря которой Он не может заботиться о том, о чем не заботится, а понятию Бога противоречит то, что Он слабее чего-нибудь. Если же Он может заботиться обо всем, но не хочет, то можно считать Его завистливым. Если же Он и не хочет, и не может, то Он и завистлив, и слаб; а говорить это про Бога пристало только нечестивцам. Значит, Бог не заботится о том, что в мире. Если же Он не имеет забот ни о чем и у Него нет никакого дела и действия, то никто не сможет сказать, откуда он воспринимает существование Бога, если оно очевидно само по себе и не воспринимается из каких-нибудь действий» («Три книги Пирроновых положений», III, 3 )

Такова вершина раннего атеизма.  Разум исключает божественное из предмета своих рассуждений, поскольку не видит  его действия в окружающем мире. Камнем преткновения является очевидное присутствие в мире зла и его главного проявления - смерти.

Это довольно открытая позиция. Покажите такому разуму решение проблемы теодицеи, дайте явные свидетельства проявления божественной силы, и он возвратит Бога миру. Фактически мы видим здесь усталость исстрадавшегося человечества, ждущего восстановления общения Бога и человека.  Античность подготовила языческую ойкумену к принятию христианства.

Позднейший атеизм построен на совершенно других интонациях. Если древним скептикам было достаточно констатации отсутствия Бога, то новые безбожники объявили, что Бог мёртв.  Согласно метафоре Ницше (1844-1900), люди убили Бога:

«Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами - кто смоет с нас эту кровь?» («Веселая наука», 1882)

Безумный человек,  этакий современный Диоген, от лица которого произносятся данные слова, заканчивает  свою речь так:

«Это чудовищное событие еще в пути и идет к нам - весть о нем не дошла еще до человеческих ушей. Молнии и грому нужно время, свету звезд нужно время, деяниям нужно время, после того как они уже совершены, чтобы их увидели и услышали. Это деяние пока еще дальше от вас, чем самые отдаленные светила, - и все-таки вы совершили его»

Очень интересный оборот.  Потенция реализована, но событие не явлено.  Предлагается принять на веру. Аналогии со вспышкой молнии или светом звёзд некорректны, в них фактор времени порождается фактором пространства, а в случае с покушением на Бога мы имеем дело с чистым временем. Будущее должно показать, что убийство свершилось. Но будущее - это то, чего ещё нет.

Поэтический язык Ницше пытается утаить подмену. Ницше убеждён, что смерть Бога рано или поздно признают состоявшимся фактом.  Для него это неизбежно. Такова надежда богоборцев, такова их больная прометеевская вера, и - только. Но как хотелось бы им выдать желаемое за факт.

Бога нельзя убить. Но можно желать этого и покушаться на убийство, пока стоит мир. Вот лейтмотив нового атеизма. Это активное богоборчество,  исполненное агрессии.  Атеизм, взыскующий экспансии - явление, несомненно, принадлежащее  прометеевской парадигме.

Но за пределами агностицизма простого отрицания Бога недостаточно.  Без Бога картинка мироустройства рассыпалась. В соответствии с прометеевской идеологией место Бога должен занять человек, и надо было под это собрать мироздание заново.  Встала необходимость срочно найти альтернативу теологической системе. (11)

Запрос витал в воздухе,  любая новая мысль рассматривалась прометеевским сознанием именно под этим углом, и когда Чарльз Дарвин (1809-1882) опубликовал своё «Происхождение видов...»(1859), книга незамедлительно стала центральным событием эпохи.

Однако: «Следует сделать акцент на одной, очень важной детали. А именно - теория Дарвина, абсолютно вопреки всякому традиционному научному опыту, появилась не в силу каких-то новых научных открытий, а исключительно в силу своеобразного, так сказать, «нового» социального состояния общества. Дарвин не открыл ни одного нового научного закона, не сделал даже ни одного нового наблюдения - он лишь перетолковал несколько старых известных фактов на новый лад для поддержания своей умозрительной концепции, которая формально говорила о происхождения видов, а по сути ломала всю прежнюю творческо-религиозную картину мира, ту, где даже наука считалась с этикой.» (А. Милюков. «По эту сторону Потопа» )

Теория эволюции оказалась удобным конструктом. Ей, изначально имевшей провалы в фактографической базе,  была привита  редкая гибкость интерпретаций. Ни одна другая теория в истории науки не обращалась с фактами так вольно. 

Эволюционные взгляды легко накладываются  на самые разные предметные области, несмотря на их, казалось бы, узкодисциплинарные корни. Уже Дарвин сделал, как он считал, вполне закономерный шаг, присовокупив человечество  к механизму естественного отбора («Происхождение человека и половой отбор», 1871). Этим были созданы предпосылки распространения эволюционизма на  антропологию, психологию, социологию и экономику. Великое противопоставление разумной души человека и неразумной животного, требовавшее  со времён Моисея отдельного объяснения, оказалось снято без лишних эмоций, как нечто, не заслуживающее особого внимания.  Немудрено, что также легкомысленно было отвергнуто и другое великое противопоставление - живого и неживого. Живое было признано частным случаем материи, а эволюционизм стал использоваться и  при объяснении неживой природы.

Но вот что интересно.  Никому в голову не придёт сказать про чайник, поставленный на плиту, что он эволюционирует. Хотя в случае с чайником легко наблюдать смену состояний: сначала вода в нём будет холодной, потом появится пузырьки, чайник закипит. Если плиту в этот момент не выключить, то процесс продолжится: вся вода выкипит, чайник начнёт плавиться, и, в конце концов, вероятен пожар. Изменение состояний звезды, по сути, принципиальным образом ничем не отличается от изменений состояния чайника, но мы то и дело слышим про эволюцию звёзд. Почему?

Чайник слишком далеко от Бога. Если чайник выкипел, то вряд ли мы будем объяснять это Божией волей, скорее головотяпством хозяина. Иное дело - звезда. Сказать про вспышку сверхновой, что это - результат эволюции звезды, то же самое, что замазать имя Божие чёрной краской. Если нечто эволюционирует, то, стало быть, обходится без Бога. Исключить небесные сферы из Божией опеки, - это задача как раз прометеевского масштаба. Отсюда и соответствующая терминология.

Понятие эволюции создаёт иллюзию объяснения. Материя самоорганизуется. Для цементирования основания  ПРОЕКТА достаточно этой формулы. Более подробные формулы излишни. Добросовестные учёные, конечно, могут копаться в деталях, искать механизмы реализации этой общей идеи, но занятие это неблагодарное, поскольку то и дело обнаруживается, что факты  плохо укладываются в теорию, и поиски объяснения надо начинать сначала. Так можно  разувериться в эволюции и выпасть из ПРОЕКТА. Гораздо  безопаснее довольствоваться общими соображениями.

Впрыснутая в массовое сознание, теория эволюции стала одним из основных штаммов ПРОЕКТА. Она несёт убеждённость, что всякое новое состояние более совершенно и потому исторически оправданно, облегчая человечеству расставание с багажом прошлого. В первую очередь это касается религиозной веры. Если эволюционирует материя, то все разговоры о нематериальном мире  - просто пережиток эпохи незнания. Как бы этически ни хороша была вера, её следует отринуть, так как для неё нет оснований.

Теория эволюции даже не пытается конкурировать с религией. Адепты эволюционной теории знают, что всякое этическое сравнение будет не в её пользу. Нравственность для эволюции - чужое поле. Поэтому нельзя допустить соревнования, соперник должен быть отстрелян на старте.

В мире, который строится по лекалам ПРОЕКТА, человек является последней инстанцией, критерием всего и вся.  Он - в центре, и он же ограничивает горизонты Вселенной. Действия человека не должны иметь мотивировкой ничего, выходящего за пределы человеческого. Всё обрублено по человеку, любая социальная практика. Современная наука свела мироздание к тому, как оно представляется человеку. Современная экономика воспринимает сущее с точки зрения возможности его приватизации человеком. Ущерб от пролитой в океан нефти оценивается потерями туризма и рыболовства. Природы самой по себе больше не существует, она просчитана в стоимостном выражении. Аналогично и с нашим внутренним миром -  эмоции  и желания становятся основами  новых видов услуг.  Скорбь исчисляется судом в деньгах  под видом морального ущерба. Юриспруденция и государственное управление оперируют мнениями людей как единственным и достаточным источником легитимности. В обыденной жизни не остаётся места религиозному чувству.

Религия в современном  мире (за исключением, пожалуй, стран фундаментального Ислама) загнана в гетто церковных собраний. Человек, испытывающий религиозную потребность, может её реализовать в храме, подобно тому, как любую другую потребность - в другом месте. Но выносить религию за пределы церковной ограды не поощряется. Да и затруднительно: распространённые практики слишком жёстко настроены на светскость.

При этом под светскостью надо понимать именно антирелигиозность. Светскость не нейтральна, как нам пытаются внушить, она не является фоном, грунтовкой, материнской средой, в которую выпадает человек, за пределами деятельности, предписанной религией. Светскость - специальным образом созданная и настроенная система, призванная отторгнуть обыденность от религиозного чувства.

Говоря о подгонке мироздания под человека как одной из основных методологий ПРОЕКТА, необходимо сделать несколько комментариев.

Начнём с того, что  человеческое не всегда оценивается как лучшее. Довольно популярен образ, порождённый сумрачным сознанием Шопенгауэра (1788-1860):

В бесконечном пространстве бесконечное количество самосветящихся шаров; вокруг каждого из них кружится дюжина меньших, освещенных шаров, раскаленных внутри, но покрытых затвердевшею холодною оболочкою; на внешней стороне этой оболочки слой плесени, которая производит живых и познающих существ; вот эмпирическая истина, реальность, мир.  (Так начинается «Мир как воля и представление», 1818)

Уподобление разума плесени и разговоры на тему «имеет ли человечество право на существование»также востребованы ПРОЕКТОМ как и магистральная линия восхваления человеческой экспансии.Мы имеем здесь дело с необходимой антисистемой, призванной канализировать реакцию на насаждаемый пафос. Способность человека к ревизии собственно человеческого, а в пределе - к самоуничтожению - вполне промеетеевская добродетель. Ничто не являет самоволие в столь полной степени, как самоубийство. Прометеевское сознание способно верить, что человечество со временем будет преодолено - отсюда ожидание сверхчеловека, существа новой эры («Эры Водолея», как она называется у современных оккультистов, кстати, одних из самых верных «прометеевцев»). Отсюда же - готовность уступить место носителям более совершенного разума (роботам, компьютерам, продуктам генной инженерии), которую возвещают не только фантасты, но и философы. (12)

В мейнстриме прометеевской  идеологии, возносящем имя человека превыше небес, тоже есть свои подводные камни. Что есть, собственно говоря, человек? Это некая среднестатистическая реальность  или возможность, которую только предстоит реализовать? Можно нарисовать различный образ совершенного человека и начать подгонять реальность под эту мерку. Немецкий нацизм с его культом человека арийской расы в частности и здорового человека вообще полностью соответствовал основному вектору ПРОЕКТА.