Жить – тяжело

Экзистенциальная герменевтика феномена жизни.

Тяжесть жизни

На Марсе, насколько об этом может судить современная наука, нет жизни, поскольку на «красной планете» для этого нет условий - там, например, слишком холодно. В тех пределах, в каких наука располагает достоверной информацией о марсианской поверхности, это суждение безоговорочно верно.

На Венере, также нет жизни, поскольку там нет условий - например, слишком жарко. И это суждение также безоговорочно верно. Чего нет - того, как правило, нет совсем.

На Земле есть жизнь, и есть для нее условия, и это суждение верно – но не безоговорочно.

Есть такого рода суждения, которые хотя и верны, но верны не до конца – их можно называть «диалектическими» или даже «парадоксальными». Если угодно, на земле «почти» есть условия для существования жизни.

При рассуждениях о неживой природе всегда присутствует определенная гармония между предпосылками явления и самим явлением. Явление следует за своими предпосылками автоматически и беспроблемно - так, что многим мыслителям казалось, что его можно логически и математически дедуцировать из предпосылок.

Жизнь тоже следует из своих предпосылок, она даже вроде бы не грешит против принципов причинности – но в этом использовании пригодных для жизни условий нет той «беспроблемности», которая видится в реализации предпосылок небиологических феноменов. Жизнь проблематична в том смысле, что жизнь является проблемой для самой себя. Реализация потенциала, таящегося в имеющихся на планете Земля «условий для жизни» происходит не «запросто», а в результате процесса с негарантированным результатом – процесса, который мы неслучайно называем «борьбой за жизнь» или «борьбой за существования». Жизнь надо «поддерживать» -  семантика этого слова намекает на противостояние некому «весу», «тяжести». Металлический шар с легкостью, без всякой борьбы катится туда, куда влекут его природные силы – например, гравитация, в то время как жизнь все время сталкивается с препятствиями своему существованию, с возможностями своего прекращения, своего отрицания - и поэтому жизнь тяжела.

Это высказывание – «жизнь тяжела» - прежде всего, эмоциональное описание живым существом своей ситуации. Но его можно использовать и шире, в хайдеггерианском стиле - ведь Хайдеггер (создавший упомянутую в названии этого эссе экзистенциальную герменевтику) намеренно использовал термины повседневной психологии для фиксации метафизических реалий. И «тяжесть» можно рассматривать как системной свойство феномена жизни, проявляющееся в разных формах и на разных уровнях.

Например, «тяжесть» жизни проявляется в ее уязвимости – поскольку жизнь в любой момент может быть уничтожена космической катастрофой, вроде взрыва сверхновой звезды или столкновения астероида с Землей.

Тяжесть жизни проявляется в смертности почти любого живого организма.

Тяжесть жизни проявляется в таком характерном свойстве биосферы как конкуренция, в соперничестве за жизненные ресурсы. Сама идея конкуренции предполагает парадоксальную ситуацию, что из двух уже существующих организмов один не должен существовать, не может, ему не суждено – можно сказать, что из двух существующих живых организмов, один все-таки не существует, во всяком случае, не существует в полной мере.

Наконец, тяжесть жизни проявляется в самоощущении обладающих психикой животных, которые явно не могут прийти к гармонии с собой и окружающей средой, и удел которых - постоянные страхи, заботы, хлопоты и нереализованные желания.

Об этих сторонах тяжести жизни прекрасно сказал Сергей Булгаков в «Философии хозяйства»: «Мир "органический", царство жизни в разных ее формах, окружен враждебной стихией смерти, мертвого механизма, давящей необходимости. Под "тяжелым покровом седых небес", под этим свинцовым небом на отравленной, зачумленной земле жизнь кажется какой-то случайностью, каким-то попущением, снисходительностью смерти. Окруженная кольцом смерти, постоянно угрожаемая раскрытым зевом небытия, жизнь робко и скупо ютится в уголках вселенной, лишь ценою страшных усилий спасаясь от окончательного истребления... Она несовершенна в себе самой, ибо непрочна, временна, смертна. Совместимость жизни со смертью, живого с неживым, вещным, есть один из величайших парадоксов действительности и вечная загадка для мысли… Она может быть поэтому только непрерывной борьбой со смертью, она берется не даром, не сложа руки, а в непрерывном напряжении борьбы…Смерть, тесня жизнь, приводит ее к взаимному самоистреблению: дарвиновская борьба за существование! Смерть пользуется жизнью одних как орудием смерти других, самая победа жизни в одном пункте становится вместе с тем победой смерти в другом… Борьба за жизнь испытывается как плен у необходимости, у мертвого механизма природы, у "пустых и суетных стихий" мира, которые все угрожают одним: смертью...» 

Движение - не жизнь! 

Тяжесть жизни, несомненно, связана с тем, что многие мыслители (например, Больцман) не совсем точно обозначили как способность жизни уменьшать энтропию. О противоречии между жизнью и энтропией можно говорить лишь с натяжкой, поскольку живые системы используют энергию окружающей среды. Но, безусловно верно то, что в феномене жизни можно усмотреть попытку противостоять мировому движению и мировой изменчивости – попытку обуздать гераклитов поток бытия.

Со времен Аристотеля существует традиция связывать категории жизни и движения. Многочисленные, выработанные человечеством «афоризмы житейской мудрости» говорят, что выживает только то, что движется и изменяется, а остановившийся гибнет. Движение- жизнь, остановка- смерть. Но как бы ни были глубоки эти максимы, в движении как таковом нет ничего специфически «живого». Неживая материя движется прекрасно и бурно - летят планеты с кометами, излучают звезды, Вселенная взрывается «большим взрывом». Между тем, живой организм может продолжить существование только если его параметры остаются в определенном узком диапазоне. Специфичным для жизни является не движение, а сохранение этого движения в пределах. Безудержное движение материи уничтожит любое существо, если не будет обуздано и введено в некие рамки. Жизнь требуется «сохранять» и «поддерживать»- в этих словах слышно скорее дыхание статики, а не динамики. В конце концов, само движение и само время существуют потому, что материя не может существовать в определенном зафиксированном положении: если материя движется, то значит «данное» положение оказалось неравновесным, и существовать в нем невозможно.

Но живое существо, вопреки всему этому, тщетно стремится существовать именно в определенной, данной форме.

Правда, живые системы, как и все сущее, пребывают во времени и изменяются. Жизнь движется, как и все сущее - но не в большей степени, чем все сущее. Жизнь, как и все сущее меняет формы, но специфика жизни - в заботе о сохранении форм. Динамика роднит жизнь с неживой материей, зато отношение к статике может их различить.

Если полностью лишить живой организм движения - он окажется замороженным, но сохранится надежда на его разморозку и оживление. Специалисты по крионике специально замораживают человеческие тела, надеясь на воскрешение и бессмертие. Но если придать живому телу слишком много движения – оно окажется сожженным, разорванным в клочья, развеянным в прах.

Правда, некоторые философы - Боэций, Николай Кузанский, Спиноза - отмечали, что каждая вещь в универсуме «желает» быть тем, что она есть, сопротивляется изменениям и, как выражался Спиноза, «стремится поддерживать свое бытие». Но только в связи с живыми системами возникает вопрос о «ценности», и «предпочтительности» именно данной формы перед ее утерей и разрушением. Сартр в работе «Бытие и ничто» писал: «В определенном смысле, конечно человек есть единственное бытие, посредством которого может быть совершено разрушение. Образование горных складок, буря не разрушают, или, по крайней мере, они не разрушают непосредственно: они просто меняют распределение масс существующих вещей. Их не меньше после бури, чем перед ней. Есть другая вещь. .. Чтобы произошло уничтожение, необходимо вначале отношение человека к бытию, то есть трансцендентность». Но, заботу о своей форме мы видим не только у человека, но и у всех живых существ – в частности потому, что только у живых организмов мы видим столь развитые, сложные и экипированные «обратной связью» подсистемы поддержания своего существования в данном виде – такие, как регенерация, иммунитет, инстинкт самосохранения и т. д.

Как и материя вообще, жизнь движется, но как специфически живая материя жизнь пытается ограничивать это движение - отсюда иллюзия уменьшения энтропии. Если после этого мудрецы всех времен настаивают, что для выживания надо двигаться, то они, скорее констатируют вынужденную необходимость жизни подстраиваться к законам окружающего мира - мира неживого и потому совершенно лишенного забот о сохранении определенных форм. Впрочем, сама настойчивость мудрецов доказывает, что живое постоянно пытается «забыться и заснуть»- и тем самым вовсе не уподобиться неживым камням, а наоборот, вырваться из потока мирового становления. Мечта, разумеется, тщетная поскольку движению можно противопоставить лишь контрдвижение.

Итак, жизни приходится идти против потока мировых изменений, против течения гераклитовой реки. Как сказал Христос апостолу Павлу, тяжело идти против рожна. Не удивительно, что жизнь тяжела. Жизнь тяжела, поскольку направлена на решение нерешаемой задачи сохранить себя посреди потока мировых изменений. Поскольку живой организм – это пловец, плывущий против течения, никакие условия не могут быть для него идеально легкими и гармоничными. 

Зоны различной комфортности 

Содержание понятия «тяжесть жизни» лучше всего выявляется на том факте, что жизнь постоянно сталкивается с различными регионами бытия, характеризуемыми разной степенью «тяжести» и «легкости» существования. Мы окружены зонами, различающимися тем, насколько комфортны в них условия  для живых существ, и, соответственно, насколько острую борьбу за существование им приходится вести.

Живое существо осваивает окружающее его пространство, «осваивает»- то есть делает более «своим», и, соответственно более комфортным, менее тяжелым для жизни. Чем дальше от живого существа - тем меньше пространство освоено, и тем тяжелее там будет жизнь, если туда попадешь. Именно это обстоятельство побудило Хайдеггера сказать, что и само теоретическое, геометрическое представление о пространстве выработалось на основании удобства: далеко то, что не находится удобно под рукой.

Самая базовое различие зон большего и меньшего комфорта- организм и среда. Именно потому, что по ту сторону границы тела находится зона меньшего комфорта - граница тела четко очерчена и уплотнена, у тела есть кожа, поверхность проблематичного взаимодействия со средой,  иногда переходящего в изоляцию от среды и сопротивления ей. Если бы среда была абсолютно благоприятной для жизни – тело бы слилось с окружающим миром, и, собственно, исчезла бы разница между средой и организмом. Мистические утопии о «преображении всего сущего в конце времен», вроде учения Лосского о Царстве Божьем как раз и рисуют картину живого мира, в котором не надо выделять отдельные организмы как более живые, чем окружающая среда, фрагменты мира.

Но аналогичные ситуации разграничения «более» и менее комфортных зон мы обнаруживаем в самых разных  освоенных живыми существами пространствах.

Безопасен и уютен мой дом - и подвергаешь себя опасности, когда выходишь на улицу.

Комфортно в своей семье, среди своих – и рискуешь, когда вступаешь во взаимодействие с чужими людьми.

Привычно в своей стране - а эмиграция на чужбину всегда чревата стрессом.

Близкое означает свое, освоенное, освоенное означает менее тяжелое для жизни.

Ситуацию всякого живого существа можно представить как совокупность концентрических кругов, отличающихся друг от друга степенью комфорта, уюта, легкостью существования. Чем дальше от центра – тем тяжелее жизнь и меньше комфорт.

Любопытно, что экстраполируя эту систему кругов, видишь, что она строится вокруг некоего нематериального центра, для которого и тело живого организма - лишь одна из оболочек, хотя и самая близкая, самая своя. Тело живого существа оказывается «зоной наибольшего комфорта». Организм, тело живого существа есть порция вещества Вселенной, специально реструктурированная под задачи жизни. Заметим, что жизнь реструктурирует не только ту материю, которая входит в живые тела: жизнь, как настаивал Вернадский, воздействует на всю поверхность земли, меняет состав атмосферы, создает почвы и осадочные породы, формирует экосистемы, но тело есть именно та часть материи, которая набольшим образом «биологизирована», в наибольшей степени подстроена - и в наибольшей степени «свое» для живого существа. Как сказал Мандельштам

Дано мне тело - что мне делать с ним,

Таким единым и таким моим?

Из всего что есть, тело действительно – «наиболее «мое», но кто такой «я», которому оно дано? Во всяком случае, сама структура модели концентрических кругов предполагает некий непротяженный центр, для которого и тело живого существа - лишь оболочка. Как написано в книге немецкого философа и биолога Хельмута Плеснера «Ступени органического», в живом организме наряду с организованными в систему органами есть еще некая «сердцевина» его организации, и эту сердцевину следует понимать как математическую точку, не занимающую места в пространстве. Именно эта точеная сердцевина является субъектом, «обладающим» органами, но не сводящимся к ним. Возможность говорить о сущности живого тела как о стянутой в точку сердцевине позволило Плеснеру заявить, что «не лишена смысла идея, согласно которой у организма можно полностью удалить все органы, и при этом допускать, что он все же как-то сам по себе продолжает жить». Не будем фантазировать о том, что это за нематериальный центр. Идеалистическая метафизика и религия дают немало готовых ответов, чтобы это могло быть – и душа, и сознание, и место проявление «субстанционального деятеля» - по Лосскому или «жизненного порыва»- по Бергсону, эти готовые ответы надо иметь ввиду, но на низ не настаивать. 

Но если центральная точка системы нематериальна и непротяженна, то в ней невозможны и изменения (во всяком случае - в материальном смысле слова), а значит, она и воплощает ту неизменность, ту независимость от потока изменений, которая является идеальной целью «поддержания жизни», «самосохранения» - целью, трансформированной христианством в образ «жизни вечной». Образ, сконструированный как очевидно и гарантированно соблазнительный - поскольку производный от фундаментальных свойств жизни как таковой. 

Тело, телесность и телосозидание 

Начиная отсчет «концентрических кругов» от этого непротяженной центральной точки, начинаешь с тела как зоны наибольшего комфорта, зоны наименьшей тяжести, зоны наименьшего сопротивления решению жизненных задач- то есть, можно сказать, зоны наиболее покоренного задачам жизни косного вещества. Но поскольку жизнь «покоряет» не только то вещество, что идет на строительство тела в узком смысле слова, постольку и о феномене телесности (или «телосозидания») можно говорить в широком смысле – как об освоении жизнью пространства и материи Вселенной, как о реструктурировании мира во имя облегчения существования и снижения тяжести борьбы за жизнь. Можно говорить о феномене телесности, или, может быть, говоря точнее, телосозидания, как сквозном системном свойстве живого, проявляющемся на самых разных уровнях и не привязанном исключительно к феномену живого организма. Есть коллективные тела, биогеоценозы, вплоть до коллективного тела всей биосферы. Телосозидание можно себе представить как исходящую от всякого  живого существа как из центра импульсов по реструктуризации мира во имя облегчения жизни – импульсов, постепенно затухающих, и в силу этого образующих  систему зон с убывающей с расстоянием комфортностью.

Как и у индивидуального организма, у каждого живого тела в широком смысле, то есть у каждой окружающей «живую сердцевину» оболочки имеется внешняя граница, «кожа», по ту сторону, которой тяжесть жизни резко возрастает. На границе борьбы за существования приобретает особый драматизм, поскольку именно тут происходит взаимодействие с неосвоенным (точнее- менее освоенным) миром.

В определенном смысле «кожей» биосферы в целом являются растения - поскольку именно они имеют дело с неорганическими веществами. И тут задумаешься над тем, что у растений нет нервной системы – ведь если бы они могли чувствовать, или тем более осознавать всю тяжесть своего существования, оно бы стало для них невыносимым.

Любопытно, каким же методом, прежде всего, формируются «живые тела» в процессе телосозидания – или, что то же самое, какой важнейший метод использует жизнь для уменьшения тяжести борьбы за существования. Базовый Важнейший алгоритм телосозидания заключается в том, что всякой единице живой материи тяжело и «хлопотно» (в смысле хайдеггеровской «заботы») иметь дело с чуждым внешним миром и поэтому она стремится «спрятаться» от него в системе, в среде из других таких же живых единиц. Так, пингвины в Антарктиде прячутся от холода, образуя плотную толпу, причем теплее всего тем, кто внутри толпы. Живой организм можно истолковать как объединение клеток, предпочитающих взаимодействовать не с неорганической средой, а с другими живыми клетками, и превративших своих «собратьев» в окружающую среду. Впрочем, можно подняться над клеткой и увидеть в организме скажем сожительство органов (подобий многоклеточных организмов), предпочитающих жить в среде других органов. А в самой живой клетке можно увидеть такое же сожительство доклеточных структур (органелл или каких-то еще единиц живой материи, существовавших на Земле до появления клеток). Живое прячется в живом. Живое предпочитает жить в среде из такого же живого.

В той степени, в какой об отдельных органических молекулах можно говорить как о единицах жизни - можно говорить о клетках и доклеточных структурах как о подобном же сожительстве молекул. Размножаясь и оказываясь в среде их себе подобных, единица живого «прячется» от враждебного мира, «убегает» от него – это форма биологического «эскапизма». Если подняться над уровнем живого организма, то можно увидеть, что организм облегчает свое существование, свою борьбу с внешним миром, «прячась» от него в сообществе, в стае, встраиваясь в биоценоз, и наконец, в «коллективное тело» биосферы. И человеческие сообщества- например, государства- становятся все более устойчивыми и защищенными, постепенно встраиваясь в среду других подобных сообществ, образуя глобальный мир с разделением труда и мировой торговлей, позволяющей спастись от локального неурожая.

Как отмечал Александр Кожев в работе «Атеизм», именно наличие  других людей в окружающем человека мире позволяет мне примириться с ним и увидеть его не вполне чужим. «Общность между человеком (=мной) и миром (=не-я) обнаруживается прежде всего в том, что мне даны другие нечто, хотя и отличные от меня по характеру их данности мне, но идентичные, или по крайне мерей аналогичные со мной по качественному содержанию… Это нечто - другие люд. Видя вне себя других людей, я перестаю ощущать мир как нечто мне совершенно чужое, как нечто иное, в корне отличное от того нечто, которое есть я сам. Я могу бояться «пустого» мира…но страх проходит или становится совсем иным… как как только я встречаю другого человека: я сразу вижу, что страх напрасен, что мир не так чужд мне, как мне казалось». Расширяя эту мысль от людей к живому вообще можно сказать:  мир не так чужд живой единице, поскольку в нем встречаются аналогичные ей живые единицы.

Когда живое существо предпочитает любой другой внешней среде среду из себе подобных – оно как бы мечтает о двойниках. Двойник есть отражение исходного субъекта, то есть живое существо предпочитает обитать среди копий и отражений самого себя - и экстраполируя это стремление, можно сказать, что живое существо хочет спрятаться в от внешнего мира в себе, замкнуться от чуждой среды во вселенной солипсиста. Те же самые движущие силы, которые побуждают юношу-эскаписта бежать от действительности в мир собственных фантазий, побуждают и живые клетки образовывать многоклеточные организмы. 

Тяжесть труда 

В человеческой цивилизации тяжесть жизни проявляется, прежде всего, как тяжесть труда. Труд есть разновидность «борьбы за жизнь» и как таковой труд есть соприкосновение живого существа с зоной материи, понижено приспособленной для жизни.

Классовые битвы на ранних фазах индустриализации именно потому были так жестоки, что тот труд был невыносим ни за какую зарплату. Марксизм не знал или, может быть, скорее не решался сформулировать секрет собственного успеха, который заключался в том, что труд надо было определить не только как «затраты физической энергии», и не только как преобразование матери, но и как страдание, и именно в перенесение страдания в процессе труда и состоит суть «эксплуатации» - а вовсе не в отчуждении произведенной стоимости, что само по себе, если и обидно, то может быть переносимо. Успех революционных призывов происходит от того чувства облегчения, которое испытывает всякий трудящийся, когда можно прервать цепь борьбы за существования и прекратить повседневный труд.

Стремление избежать тяжести труда, убежать от нее управляет всем развитием человеческой, и особенно западной цивилизации, причем это отражается не только на сфере труда - труд становится все более гигиеничным и физически легким – но и на сфере образования, где идут множество экспериментов, пытающих сделать обучение детей менее напряженным, менее тяжелым, менее мучительным, более легким и естественным - и как выясняется, на этом пути развитые страны могут жертвовать даже качеством высшего образования. Как пишет Герберт Уэллс в своем, написанном в начале 1920-х годов  утопическом романе «Люди как боги», «Экономический хаос мира, подобного нашему, означает необходимость бесконечного и тяжкого труда – причем труда настолько неприятного, что всякий не совсем бесхарактерный человек старается, насколько возможно, избавиться от него и требует для себя исключения, ссылаясь на благородство происхождения, заслуги или богатство». Утопия- это мир без тяжкого труда.

Представление о концентрических «телесных» оболочках и их границах, между прочим, проливает свет на проблему социального неравенства. Есть важнейшее социальное различие, фундирующее все остальные: люди делятся на тех, кто «спрятан» от внешнего мира внутри коллективного тела человечества, и тех, кто находится на границах этого коллективного тела, взаимодействуя с реалиями, находящимися за его пределами, то есть с «природой».

Верхнюю половину всякого общества составляют те, для кого предметом труда являются другие люди, те, для кого труд зачастую сводится к коммуникации с людьми. Им противостоят те, кто взаимодействует не с людьми, а с вещами, с неживой материей, с растениями и животными – со всем, что не относится к человечеству как таковому. «Пограничный» труд, предметом которого является внечеловеческая природа всегда представляется как более тяжелый – причем, порою невыносимо тяжелый. Чем дальше предмет труда от человека - тем труд тяжелее, труднее всего работать с необработанной неживой материей, быть шахтером или землекопом. Проблематика социальных лифтов особенно остра и драматична именно тогда, когда речь идет о попытке бегства с границы человечества – то есть, из сферы работы с вещами и природными объектами к труду с людьми и информацией.

Как свидетельствуют социологи, именно после того, как в развитых странах физический труд перестал быть доминирующей формой труда, возник феномен «трудоголизма». Постиндустриальному обществу удалось снизить тяжесть труда ниже некоего порогового уровня, после чего исчезла необходимость избегать труда во чтобы то не стало. Но феномен постиндустриального трудоголизма показывает нам, что труд может быть увлекательным и даже захватывающим, как правило, только тогда, когда это труд «интрасоциальный» («внутриобщественный») - то есть охватывающий реалии внутри сообщества людей, и не заставляющий работать на его границах, взаимодействия с нечеловеческими реалиями внешней природы.