Ветхий Завет в творчестве Достоевского

Главка из книги «Достоевский и духовная литература» (публиковалась в журнале "Путь", №58 (1938-9)

Ветхий Завет играл в творчестве Достоевского несом­ненно слабейшую роль, чем Новый; все же он имел не только фразеологическое значение в жизни и творчестве пи­сателя. Первой, повлиявшей на Достоевского в религиозном смысле книгой, была книга Иова; она потрясла его сердце, за­жгла религиозным огнем фантазию и распалила воображе­ние. Ребенком представлял он себе все богатство Иова, его стада верблюдов, его праведность и несчастие. «Был муж в земле Уц, — говорит Зосима-Достоевский, — праведный и бла­гочестивый» и «предал Бог Своего праведника, столь им любимого диаволу и поразил диавол детей его, и скот его, и разметал богатства его»... Писатель описывает, как чувствовал в юности «тогда удивление, и смятение и радость. И верблюды то так тогда мое воображение заняли, и сатана, который так с Богом говорит, и Бог, отдавший раба Сво­его на погибель, и раб Его, восклицающий: «Буди имя Твое благословенно, несмотря на то, что казнишь меня».

И в зрелом возрасте еще более трогала писателя книга о многострадальном Иове, да и не одна она. Достоевский уже в молодые годы проявляет интерес к Библии. Будучи в тюрьме, он просит брата Михаила прислать ему «библию — оба завета», он желает сличать для точности смысла церковно-славянский и французский переводы. И в остроге, покуда не украли у него книгу, художник имел возмож­ность читать и просматривать свою собственную библию. Не­которые намеки и ряд цитат (см. ниже) указывают на то, что Библия, т. е. Ветхий Завет, была предметом постоянного внимания писателя. Кроме мудрости многих изречений и боговдохновенной сущности учения о Боге и мире, думается, три стороны Библии останавливали на себе внимание писателя: отношение прав человека к власти Бога (книга Иова), Славословие Бога (Псалтирь) и сюжетно-дидактическая сторона (кн. Бытия, Эсфирь, Ионы и т. д.).

Библия, и в частности, Ветхий Завет Боговдохновенны. Эту мысль по своему, и как-то совсем особенно выражает художник в «Дневнике Писателя» (1876, III), говоря об английской «церкви атеистов», где читается и лобзается «свя­тая книга». «Зачем же они целуют Библию, благоговейно выслушивают чтение ее и плачут над нею? А затем, что отвергнув Бога, они поклонились «Человечеству»... А что бы­ло человечеству дороже этой святой книги в продолжении стольких веков? Они преклоняются теперь перед нею за любовь ее к человечеству и за любовь к ней человечества. Она благодетельствовала ему столько веков, она как солн­це светила ему, изливала на него силу и жизнь». Достоевский сопоставляет далее «церковь атеистов» со словами Версилова из его «исповеди» о мирном, любезном характере конца эпохи безбожия перед завершением всего земного пу­ти человечества. Сходство здесь в обожании и любви к предмету былой веры. Но сам-то писатель убежден, что Библия есть вечная книга, книга книг, источник силы и жизни. В мире нет чистого атеизма, нет настоящего равнодушия к Библии, к вере, а есть у глубоких людей период медленного духовного угасания, как только утеряна вера — источник жизни. Для Достоевского характерно и полное ис­ключение из человечества его даже более многочисленной нехристианской части — она как бы не существует. Но преж­де всего в мыслях писателя о человечестве и его историческом пути нас останавливает подчеркнуто выявленная тен­денция религиозного толкования всех проблем. Человек создан Богом «по образу и подобию Своему», этому учению библейскому вполне следует и верит Ф. Достоевский. Как Бог создавал человека? В течение ряда веков, в длительном процессе эволюционного развития земных существ, произведя его от животного или свободно создав новую сущность? Всего этого мы, говорит писатель, не знаем; Дарвиновские теории и других, ему подобных, эволюционистов, пока только лишь гениальные гипотезы. А главное, не меняют сущности проблемы; эволюционное развитие, толчок, перво­причина и т. д. есть Бог. «В Библии вовсе не объяснено, как Бог лепил его из глины, взял от земли», замечает в 1876 г. Достоевский о библейском учении о создании че­ловека в свете новых теорий. Главная мысль писателя подчеркнута им не раз: как бы ни создался человек, он — творение Божие, в него вложена Божественная частица, бессмертное духовное начало, высшее, неистребляемое смертью Я — носитель света сознания. Бог сотворил человека и «вдунул в него дыхание жизни» (1) говорит писатель, вспо­миная Книгу Бытия и хотя «грехами человек может обра­титься опять в скота», но и это — проявление той же его ду­ховной, свободной природы, свободной в добре и во зле.

Первый опыт символического и вместе с тем историко-философского значения свободы, наблюдается с первых шагов сознательной жизни человека. Стремление познать и Добро и Зло, стать «яко Бози» (2) приводит к грехопадению людей. Все взрослые люди несут в себе грех прародителей и сами идут их же путем, говорит Достоевский устами Ивана Карамазова. Утопия, попытка разумом и только человеческими силами низвести царствие Божие на землю, от­разилась в повествовании Библии о столпотворении Вавилонском. Люди стремились достичь неба с земли, создать город и башню, которая касалась бы самого неба (3); они же­лали достичь божественного с помощью земного и были на­казаны смешением языков. Намеки на такое понимание рассеяны в творчестве Достоевского и, видимо, на Вавилонское столпотворение намекалось в упоминаемой им «Бесах» «по­эме» Степана Трофимовича. Всякая попытка «устроиться на земле», «отвергнув Бога», кончается трагически, ибо не мо­жет человечество порвать с «источником жизни и силы».

Осмысление Библии давало Достоевскому опору для суж­дений о социализме, о католицизме, об утопии «земного рая» без Бога. Бог вложил частицу Себя в человека и только в «уподоблении Богу», приближении к Нему через Христа цель человечества и его земного бытия, учил художник. Но кроме вопросов о происхождении и цели жизни, Библия и ее толкование отразились и на проблемах праведности, греха, воздаяния и смысла страданий человека.

Люди в жизни истинного, проникнутого духом христи­анства, общества не имели бы права осуждать и наказывать осуждением грех, проступок человека. Людям не дано от Бога право осуждения, но сила любовного прощения. К этому вопросу не раз возвращается писатель, и интереснее всего эта проблема ставится и разрешается в «Дневнике Пи­сателя». Достоевский говорит: «Анна Каренина» Л. Толстого — факт особого значения», роман одного из «наших учителей». Это произведение, которое «может отвечать за нас Европе»; по его мнению, эта книга составляет уже наше на­циональное «новое слово». Почему же так? Потому, что в «Анне Карениной» проведен взгляд на виновность и пре­ступность человеческую». Во взгляде на виновность и пре­ступление Л. Толстого, Достоевский усматривает глубокое сво­еобразие. В отличие от рационалистического взгляда Европы, где преступление карается юридически и мечтается, что уничто­жение бедности и организация труда спасут человечество от преступления, ибо преступление есть уклонение от нормаль­ности и норм закона, Толстой смотрит на дело иначе. Он не согласен с «лекарями социалистами», он усматривает глубинность, вкорененность в основу мирового строения существующих проявлений Зла. Толстой, по убеждению Достоевского, указывает на извечность существования Зла и гре­ховности в душе человеческой, на особые законы, законы жизни духа. Художник по-своему толкует знаменитый эпиграф: «Мне отмщение и Аз воздам» (4) обозначает, что только Бог имеет право отмщения, ибо «Ему одному лишь известна вся тайна мира сего и окончательная судьба че­ловека». Пусть помнит человек, что и он грешен и погрешим, подвержен ошибке и сам судья должен памято­вать, что истинный единственно верный путь, есть путь Милосердия и Любви... и может быть и «он воскликнет в страхе и недоумении: «нет, не всегда мне отмщение и не всегда аз воздам», замечает писатель.

Если мы обратимся к библейскому тексту, то прочтем упомянутый стих дважды: один раз, в Ветхом (5) и один раз в Новом Завете (6). В обоих случаях легко обна­ружить, что сам по себе взятый смысл стиха «Мне отмще­ние и Аз воздам» и прилегающих к нему стихов ни в Ветхом, ни в Новом Заветах не дают права для толко­вания их в духе Достоевского тем более, что и перевод на церковно-славянский язык не вполне точен. Как увидим ниже, Достоевский примыкает в манере толкования смысла Св. Писания к духу символического толкования, типичным создателем которого в древности был Ориген.

В истории толкования и подхода к Библии в литературах богословско-специальной, философской и беллетристиче­ской мы наблюдаем в основе две школы, два течения: пер­вое пытается отыскать буквальный смысл, восстановить пер­воначальный точный тексты, а второе ищет скрытого символа, «стремится к духу Писания». Достоевский всецело примыкает к второму направленно. В Библии ясно говорится об отмщении Бога за грехи, явно стоят слова угрозы карой за нарушение завета. Достоевский делает попытку сделать ударение на слове Аз. Толстой понимает текст Библии в ду­хе Ветхого Завета, в формах закона Моисеева. Если ты на­рушаешь закон Божественный, если идешь по пути удовлет­ворения демона страсти, то получишь воздаяние по делам своим. Достоевский, восставший против учения Л. Толстого о непротивлении Злу силой, всемерно старается истолковать по своему, м. б., по евангельски-новозаветному, текст Библии, эпиграфы и сам смысл романа. Он учит: не мстите и не бросайте камнем в грешницу, ибо и вы грешны (черновик к «Неточке Незвановой»), предоставьте мщение Богу («Ан­на Каренина»)... Когда Господь будет судить народ Свой: то над рабами Своими умилосердится; потому что Он увидит, что рука их ослабела, и не стало ни раба, ни свободного... Я умерщвляю и оживляю, поражаю и Я исцеляю; и ни­кто не избавит от руки Моей» (7).

Другую сторону отношения уже не человека к человеку, а Бога и человека затрагивает писатель в толковании Книги Иова. Эта книга волновала его всегда как-то особенно. Сам — «многострадальный Иов русской глубокоскорбной и страж­дущей литературы», он искал опоры, утешения и оправда­ния в книге о жизни, муках и радости благочестивого мужа из «земли Уц». Много раз задумывался художник над причиной, смыслом и значением человеческого страдания, но особенно затрагивали его, конечно, страдания детей и праведных, ибо и те и другие суть страдальцы невинные, или неви­новные. Вопрос, «почему страдают добрые и благоденствуют злые» был назван в новое время Г. Гейне «проклятым вопросом». Попытка решить этот вопрос сделана Достоевским подробнее всего в «Братьях Карамазовых» в опы­те толкования книги Иова. Не случайно, что его (при чтении книги Иова еще в эпоху писания «Подростка») так раздражали «подлейшие примечания переводчика»; и в то же время Достоевский говорит, что благодаря чтению Библии он был тогда «почти счастлив». Во взгляде художника на книгу Иова. прежде всего. следует подчеркнуть попытку ее своеобраз­ной стилизации. Все строфы отчаянных жалоб Иова друзьям, все вопли к Богу изнемогающего под бременем мук и страданий человеческого Я забыты, хотя с историко-лите­ратурной точки зрения в словах Иова порой звучат ноты не только протеста, но даже и некоторого бунта. Все это слов­но прошло мимо чуткого уха Достоевского Иов cделан аб­солютно покорным воле Божией, безропотно, величаво смиренным. Это первое, на что следует обратить внимание. Вто­рой особенностью толкования Достоевского служит его учение о тайне в мире и о «мимоидущем лике земном», касаю­щемся вечности. Два основные вопроса, во-первых, как мог Бог ради «превозношения» пред Сатаной дать своего праведника в руки диавола, и, во-вторых, как можно нахо­дить утешение и оправдание Божией воли в новых детях, когда невинно погибли все прежние, находят у Достоевского объяснение в тайне. Писатель утверждает, что «прежнее горе» великою тайною силой, действующей в мире, обраща­ется после в радость. Иов в скорби о прежних детях и в веселии от новых находил своеобразную высшую ра­дость бытия, радость мимоидущего в соприкосновении с Вечным. Нет скорби смертной тому, кто пребывает в ду­ховной связи с Богом. Здесь писатель своеобразно подчеркивает свою постоянную идею об обесценении жизни без Бога. Для неверующего нет утешения не только в вере в потустороннюю жизнь, нет, одиночество его глубже и полнее. Неверующий не соприкасается Богу, не бла­годарит Его смиренно за несчастие и за радость, У него нет утехи в благочестивом раздумии и сердечном, умиленном восхвалении Бога. Неверующий одинок; несчастие смерти не оправданно, механично (случайно, невознаградимо); время поглощает и его близких и его самого неотвратимо, неизмен­но и без остатка. Только верующий помнит, что наряду с «мимоидущим ликом земным» есть еще лик иной, вечный, просветленный и благодарит за него Господа своего. Вре­менное течет, ибо течет наша жизнь во времени, но само по себе «время не существует», ибо оно «отношения небытия к бытию», по словам Достоевского, а вечная жизнь коре­нится в Боге. В вере в Него надо искать опору, в любви к Нему прочное утешение, в близости, в стремлении к Не­му — светлую, неиспорченную радость хваления, славосло­вия, ибо приближаться к Богу, значит его славословить, источником славословия для него была книга Псалмов, ко­торая служила утехой ему и в годы изгнания. Кто уверовал в Бога, кто чувствует Его любовь, тот надеется обетованиями, прощает грешников; тот чает прихода того времени, когда «перекуют мечи свои на сошники и копья свои на серпы» (8), тот не с тайным осуждением и недоверием, как Иван Карамазов, а с восторгом повторяет слова кни­ги пророка Исайи: «и волк будет жить вместе с агнцем, и леопард будет лежать вместе с козленком и тельцом, лев и вол будут вместе и малое дитя поведет их» (9). Примирение всех возможно лишь в Боге и через Любовь. Ветхий Завет об этом пророчествовал. Новый открыл тай­ну в любви, указал путь. Так думал и учил Достоевский.

_____

Кроме общего, хотя и краткого описания связей творче­ства и идеологии писателя с библейским текстом, следует отметить способ пользования цитатами из Библии и степень знания Достоевским библейского текста. Несколько примеров покажут нам с достаточной ясностью весьма хоро­шее знание писателем Библии. Основой для такого рода сужде­ния служат, как это ни странно, ошибки Достоевского. Пи­сатель не открывал книгу, не писал свои цитаты, глядя в печатный текст, а делал их по памяти; ошибки, путаница в стихах и т. п. являются лучшими свидетелями этого.

В «Братьях Карамазовых» старец Зосима делает осо­бое перечисление лучшей христианско-духовной литературы из Ветхого Завета мы найдем тут кн. Бытия, Эсфирь, Иова и Ионы. Зосима советует читать народу об Иосифе Прекрасном, особенно, там, как его братья продали купцам, а «отцу сказали, что зверь растерзал его сына, показав окро­вавленную одежду его». Это не совсем точно. В Библии читаем такие стихи: «и взяли одежду Иосифа, и закололи козла, и вымарали одежду кровью; и послали разноцветную одежду, и принесли к отцу своему, и сказали: мы это нашли; узнавай, сына ли твоего это одежда, или нет. Он узнал ее (т. е. Иаков) и сказал: это одежда сына моего; хищный зверь сел его; верно, растерзан Иосиф» (10). Как видно, слова о звере и все объяснение делает сам Иаков, а не братья Иосифа. В том же духе и «ошибка» в следующих словах Зосимы «Прочти им об Аврааме и Сарре, об Исааке и Ре­векке, о том, как Исаак пошел к Лавану и боролся во сне с Господом и сказал: «Страшно место сие», и поразишь благочестивый ум простолюдина». В действительности де­ло обстояло иначе: в XXVIII гл. кн. Бытия говорится о том, как Исаак посылает Иакова к Лавану; по пути в Харран он, ночуя на поле, видит во сне лестницу, ангелов и Бога; после следуют слова: «и пробудился Иаков от, сна сво­его, и сказал: точно, Господь присутствует на этом месте, а я не знал! и убоялся, и сказал: как страшно это ме­сто» (11). Борется же Иаков с Богом много позже, уже убежав от Лавана и даже после примирения с ним, а именно перед встречей с братом Исавом. Иаков в тревоге и волнении перед встречей с братом один ложится спать: «и остался Иаков один и боролся некто с ним, до появле­ния зари; и увидев, что не одолевает его, коснулся сустава бедра его; и вывихнулся сустав бедра Иакова, когда он бо­ролся с ним. И сказал: отпусти меня; потому что взошла заря. Иаков сказал: не отпущу тебя, пока ты не благосло­вишь меня... и нарек Иаков имя месту Пенуел; потому что, говорил он, я видел Бога лицом к лицу, и сохранилась душа моя» (12). Как ясно из контекста здесь нет робости в сердце Иакова, да и Некто говорит ему: «... Не Иаков будет называться имя твое, но Израиль; потому что ты боролся с Богом и с людьми и одолел» (13). Вероятнее всего, здесь Достоевский перепутал тексты потому, что ему казалось есте­ственнее сказать «страшно место сие», после того, как вывихнута нога и Иаков целую ночь боролся с таинственным противником, чем после мирного прекрасного сна. Такого же типа неточности и в описании устами Зосимы приезда братьев Иосифа в Египет, где в духе Достоевского, но не в стиле Библии, Иосиф (как бы) говорит своим братьям: «Люблю вас и любя мучаю». Достоевский, кроме того, ускоряет события, соединяет эпизоды и то, что случается в кн. Бытия далеко не сразу, сливается у писателя в одно. Так события главы XLIII, 29 сл. и гл. XLV, 1 сл. образуют в пере­сказе Зосимы одно целое, хотя в Библии их разделяет це­лая глава. — В дальнейшем пересказе своем Достоевский упоминает о событиях и некоторых других глав (14) и с особенной любовью подчеркивает, пророчество об Иисусе Христе в словах Иакова о колене Иудине (15).

Это не случайно, и характерно, — художник тянулся всегда от Ветхого Завета к Новому, к своему идеалу Бо­гочеловека, преображенного человека. Эта тяга видна и во всем учении его и в упомянутой мелочи.

 1) Кн. Быт. гл. II, 7, ср. там же, гл. I, 26-27.

 2) Кн. Быт. III, 5. — Цит. Иваном Карамазовыми без ссылки на Библию.

 3) Быт. XI, 4, сл.

 4) Анна Каренина, ч. I.

 5) Втор. XXXII, 35-36.

 6) Посл. к Евреям, X, 30, сл.

7) Втор. XXXII, 36, 39.

8) Кн. прор. Исайи, II, 4.

9) XI, 7.

10) Быт. XXXVII, 31-33.

11) Быт. XXVIII, 16, сл.. – Церк. слов.: «Страшно место сие».

12) Быт. XXXII, 25, сл.

13) Там же, XXXII, 27.

14) Быт. гл. XLVI; XLVIII; XLIX, 22-27.

15) Быт. XLIX, 8-12.