Скрытая теплота

          Никакими мерками не измерить безмерный талант  Николая Семёновича Лескова (1831 – 1895) , не исчерпать до конца глубин его произведений, в которых каждая строка проникнута скрытой теплотой его сердца. Своему рассказу «Скрытая теплота» Лесков предпослал эпиграф: «Скрытая теплота не поддаётся измерению», и слова эти – о самом писателе.

 Религиозный философ и богослов Владимир Соловьёв, хорошо знавший Лескова, справедливо указал, что его читатели «все сойдутся, конечно, в признании за ним яркого и в высшей степени своеобразного таланта, которого он не зарывал в землю, а также – живого стремления к правде».        

Лесков прожил жизнь, полную «всяческих терзательств»: тревог, борьбы, изнурительного труда, духовных исканий и обретений. В 1889 году в ответ на упрёк, что он «сделал недостаточно», Лесков писал: «Не видно ведь, сколько талантов я получил от моего Господина и на сколько сработал? Это только Он разберёт. Может быть, я что-нибудь и зарыл, “закопал серебро Господина моего”, но я шёл дорогою очень трудною, – все сам брал без всякой помощи и учителя и вдобавок ещё при целой массе сбивателей, толкавших меня и кричавших: “Ты не так… ты не туда… Это не тут… Истина с нами, – мы знаем истину”. А во всём этом надо было разбираться и пробираться к свету сквозь терние и колючий волчец, не жалея ни своих рук, ни лица, ни одежды».  

В конце  жизни писатель  выстрадал своё понимание истины – в «раскрытии сердца», в «просветлении духа», «отверзании разумения».  «Чей я? – размышлял Лесков. – Хорошо прочитанное Евангелие мне это уяснило, и я тотчас же вернулся к свободным чувствам и влечениям моего детства…  Я блуждал и воротился, и стал сам собою – тем, что я есмь».

Готовясь   пройти в «выходные двери» последнего странствия, он паковал свой духовный багаж, в котором «не значили ничего ни имения, ни слава, ни родство, ни страх». Лесков постиг, что значат слова: «Ты во мне, и я в Тебе, и Он в нас». «Во всей жизни только и ценны эти несколько мгновений духовного роста – когда сознание просветлялось и дух рос». Писатель  познал, что «в делах и вещах нет величия» и что «единственное величие – в бескорыстной любви».

Восстанавливая на склоне лет давно угасшую переписку с сестрой Натальей Семёновной, ставшей в монашестве «сестрой Геннадией», Лесков писал: «в общении людей вижу большую для них пользу, а в отчуждательстве и прекращении сношений – явный и очевидный вред». Ранее не любивший поздравлений с днём рождения – с «нарастанием лет», теперь он растроганно благодарит сестру за поздравление с 64-й его годовщиной – всего за несколько недель до смерти: «Ведь чуть было не растерялись совсем! Ну и хорошо! Значит, и в новом существовании друзьями встретимся. Хорошо!»  

«Пустого и незначительного» в отношениях с людьми для писателя не существовало: все было ценно, требовало внимания  снисхождения, участия.

Андрей Николаевич Лесков – сын и биограф писателя – отмечает, что в отце жило «ещё одно очень ценное, незаслуженно мало отмеченное и едва ли не призабытое свойство – неиссякаемая и неустанная потребность живого, действенного доброхотства». Лесков каждому «шёл на выручку и подмогу сплошь и рядом», даже «к заведомому былому недругу, а то и прямому, хорошо навредившему ему когда-то врагу». Особенно если в беду и нужду попадал литератор, никакие сомнения не допускались, все обиды забывались, личные счёты отпадали. И примером писателю служил его же собственный персонаж-праведник – главный герой рассказа «Несмертельный Голован», который «ломал хлеб от своей краюхи без разбору каждому, кто просил», следуя евангельскому призыву «преломи и даждь».

 В своём доброделании Лесков совершенно преображался: «Где-то в глубине его непостижимо сложной души таилась живая участливость к чужому горю, нужде, затруднениям, особенно острая, если они постигали работников всего более дорогой и близкой его сердцу литературы, членов их семей или их сирот. В этой области всё делалось без чьих-либо просьб или обращений, по собственному почину, чутью, угадыванию, движению, органическому влечению, нераздельному с большим жизненным опытом, навыками, чисто художественным представлением себе положения человека, впавшего в тяжёлое испытание, беду. Немного знает литературная летопись его времени таких заботников о неотложной помощи нуждающемуся товарищу, каким неизменно всегда бывал Лесков, – вспоминал сын писателя. –  Собрать деньги; поместить больного в лечебницу; помирить с редакцией, “выправить” или “проправить”, не хуже своей собственной, чужую “работку” и “пристроить” её в печать; добыть потерявшему место “работишку”; выпросить принятие юноши, исключённого из одной гимназии с “волчьим паспортом”, в другую, выхлопотать в мертвенном Литературном фонде пособие; поместить в богадельню беспомощную литераторскую нищую вдову <…> – на все такие и схожие хлопоты он всегда первый, неустанный старатель. <…> Вот, так сказать, его credo. Исповедовал и воплощал его Лесков на протяжении всей своей жизни неотступно». Доброхотству писателя сохранилось множество документальных подтверждений: и в письмах и воспоминаниях,  в статьях и  заметках.

Когда дни Лескова были уже  сочтены – 12 февраля 1895 года – в «прощёное воскресенье» – день, в который православным «положено каяться друг перед другом во взаимно содеянных грехах и гнусностях», к дому писателя пришёл, не решаясь переступить порог, «злейший его враг и ревностный гонитель, государственный контролёр в министерском ранге» Тертий Филиппов.

Сцену их встречи Лесков взволнованно передавал сыну Андрею:

«– Вы меня примете, Николай Семёнович? – спросил Филиппов.

– Я принимаю всех, имеющих нужду говорить со мною.

– Перечитал я вас всего начисто, передумал многое и пришёл просить, если в силах, простить меня за все сделанное вам зло.   

И с этим, можешь себе представить, опускается передо мною на колени и снова говорит:

– Просить так просить: простите!

  Как тут было не растеряться? А он стоит, вот где ты, на ковре, на коленях. Не поднимать же мне его по-царски. Опустился и я, чтобы сравнять положение. Так и стоим друг перед другом, два старика. А потом вдруг обнялись и расплакались… Может, это и смешно вышло, да ведь смешное часто и трогательно бывает <…> все-таки лучше помириться, чем продолжать злобиться <…> Я очень взволнован его визитом и рад. По крайней мере кланяться будем на том свете».          

Лесков не стоял перед перспективой полного уничтожения, он твёрдо хранил веру в Бога и бессмертие: «Думаю и верю, что “весь я не умру”, но какая-то духовная постать уйдёт из тела и будет продолжать вечную жизнь».

В последние годы писатель страдал тяжёлым недугом сердца. Первый приступ болезни он испытал на лестнице  типографии А.С. Суворина, где печаталось Собрание сочинений Лескова,  в знаменательный   день 16 августа 1889 года, когда он узнал о цензурном  аресте шестого тома его сочинений куда входил цикл рассказов и очерков «Мелочи архиерейской жизни». С тех пор писатель постоянно ощущал «истому от дыхания недалеко ожидающей смерти», сжился с мыслью о ней. «Распряжки», как он называл, и «вывода из оглобель» Лесков не страшился. Затронув вопрос о неизбежном, старался ободрить и близкого человека: «Может быть, так легко выпряжешься, что и не заметишь, куда оглобли свалятся».  Однако писатель не мог не думать о «великом шаге».    

Склонность «заглядывать за край того видимого пространства, которое мы уже достаточно исходили своими ногами» он всё чаще обнаруживал во многих беседах и письмах последних лет. Одно из них – к Суворину от 30 декабря 1890 года: «Я получил Ваше приглашение, Алексей Сергеевич, – встретить с вами новый, 1891 год. Благодарю Вас за внимание и ласку и приду к Вам. <…> никому не ведомо – придётся ли нам ещё раз встретить этот день на этой планете… Радуюсь за Вас, что мысль о “великом шаге”, по-видимому, всё сильнее дружится с Вами и даже, быть может, уже “сотворила себе обитель в Вас”… На свете есть много людей, которые её боятся и гонят от себя, а как это жалостно и как напрасно! Она очень сурова, но как только сроднишься с нею, так она словно будто делается милостивее… А между тем в ней кроется самая могущественная сила утешения и усмирения себя. Кроме смерти, в известном возрасте всё становится очень мелким и даже не волнует глубоко. У аскетов читал, от вдумчивых стариков слыхал, и Лев Николаевич <Толстой> мне сказывал, что самое нужное – это смириться (то есть войти в лады) с мыслью о неизбежности смерти. Я с нею ложусь и встаю давно, и с той поры как сжился с нею – увидел свет: мне всё стало легче, и в душу пришла какая-то смелость, до сих пор неизвестная».  

Так, по крайней мере, в теории смерть не страшила. Писатель имел «ясную веру в нескончаемость жизни» – это был большой шаг к постижению Истины. «Но, – писал Лесков Л.Н. Толстому, – как ни изучай теорию, а на практике-то всё-таки это случится впервые и доведётся исполнить “кое-как”, так как будет это “дело внове”».

Хотелось преступить последнюю черту с достоинством, сохранив «бодрость душевную – бодрость ума и живость чувства», как «доберегла» до 85 лет Татьяна Петровна Пассек – писательница и журналистка. О ней Лесков написал тёплую статью. По слову писателя, эта «литературная бабушка» «умерла молодцом! – «Уплыла»… В свою последнюю ночь она  попросила сыграть ей на гитаре: «Хорошо… Я плыву… Перебирай аккорды гитары! … Жила умницей и “уплыла” во всём свете рассудка».

  «Всё чувствую как будто ухожу…», – говорил о себе Лесков в последние годы. Но, и уходя от мира, писатель сохранял своё удивительное жизнелюбие, особенно ценил, как последние лучи заката, дружескую беседу, общение с близкими, малейшее радостное проявление жизни вокруг себя.

Сын его Андрей вспоминает, как привёл своего собственного сына Юрия поздравить дедушку с именинами и с 64-й годовщиной, которая стала последней в жизни писателя: «4 февраля, в день “списателя канонов” Николы Студийского, в шестьдесят четвертую годовщину рождения Николая Лескова, поздним утром на мягкой оттоманке у него сидел пришедший поздравить деда 2-х с половиной–летний его внук.

Лесков был неузнаваем. Забывая все свои недуги, он ползал по ковру, умилённо поднимая и подавая младшему из Лесковых вещицы, которые последний святотатственно брал со святая святых – с писательского письменного стола! Случайные гости, не веря своим глазам, дивились благорастворенности, светившейся в обычно гневливых глазах хозяина. Сколько бы раз внук ни бросил только что поданную ему дедом безделушку, тот торопился сам разыскать её на полу и снова вручить баловнику. Попытки невестки, опасавшейся утомить больного свёкра, увести сына вызывали горячий протест и трогательные просьбы старика побыть у него подольше».

Лесков был поистине живым человеком и горел полнотой жизни – не только в кругу домашнем, но и в общественном, литературном – до последнего вздоха. «Когда, бывало ни зайдёшь к нему в его маленькую уютную квартирку на Фурштадской, – вспоминал критик М.О. Меньшиков, – всегда застанешь его чем-нибудь взволнованным, расстроенным или восхищённым: каждая низость в общественной жизни делала его больным на несколько дней <…> зато и каждый признак свежей, чистой жизни  в литературе, политике, обществе приводил его в умиление: он радовался, как ребёнок, и “носился”, как говорится, с хорошею новостью, спеша всем её сообщить и расславить. К молодым писателям, обнаруживающим дарование, он питал просто отеческую нежность: он первый писал им письма, приглашал их к себе и часто захваливал до преувеличения <…>

В Лескове, который по возрасту и заслугам мог бы считать себя “литературным генералом”, не было и тени этого противного генеральства: он был необыкновенно для всех доступен и со всеми одинаково прост и любезен».

Но в то же время писатель был скромен и не любил помпезного шума вокруг своего имени. В наступившем 1895 году исполнялось 35 лет его литературной работы. Ранее Лесков отклонял перспективы празднования и двадцатилетнего, и тридцатилетнего юбилеев его служения литературе. В письме 1890 года в редакцию газеты «Новое время» писатель просил «оставить без исполнения»  мысль об устройстве «юбилейного праздника»: «С меня слишком довольно радости знать, что меня добром вспомянули те люди, с которыми я товарищески жил, и те читатели, у которых я встретил благорасположение и сочувствие. “Сие едино точию со смирением приемлю и ничего же вопреки глаголю”. А затем я почитаю мой юбилей совершившимся и чрезвычайно удобно и приятно для меня отпразднованным». А в начале 1895 года писатель посылает письмо редактору «Исторического вестника» С.Н. Шубинскому: «Уважаемый Сергей Николаевич!  Очень может быть, что к Вам обратятся с какими-нибудь предложениями по поводу исполнения 35 лет моих занятий литературою. Сделайте милость, имейте в виду, что я не только не ищу этого (о чем, кажется, стыдно и говорить), но я не хочу никого собою беспокоить, и не пойду ни в какой трактир, и у себя не могу делать трактира. А поэтому эта праздная затея никакого осуществления не получит, и ею не стоит беспокоить никого, а также и меня. Преданный вам Н. Лесков».

Болезнь Лескова как будто отпустила, и 13 февраля 1895 года, в Чистый понедельник, на первой неделе великого поста, писатель посетил выставку картин художников-передвижников, открывшуюся в залах Академии художеств. Здесь был помещён его портрет кисти В.А. Серова. Во время работы художника писатель с радостью и шутливой гордостью делился первыми впечатлениями: «Я возвышаюсь до чрезвычайности! Был у меня Третьяков и просил меня, чтобы я дал списать с себя портрет, для чего из Москвы прибыл и художник Валентин Александрович Серов, сын знаменитого композитора Александра Николаевича Серова. Сделаны два сеанса, и портрет, кажется, будет превосходный».

Однако на выставке портрет смутил писателя, произвёл на него тяжёлое впечатление: изображение было помещено в тёмную раму, которая показалась мнительному Лескову почти траурной.  Чтобы развеять мрачные мысли и предчувствия, он морозным днём отправился на прогулку в Таврический сад – любимую свою «Тавриду», с упоением вдыхал полной грудью свежий  воздух и простудил лёгкие. «Непростительная  неосторожность», – как сказал впоследствии доктор.

  21 февраля (5 марта) 1895 года  в 1 час 20 минут сын Андрей нашёл Лескова бездыханным. Писатель скончался так, как ему и  желалось, во сне: без страданий, «без слёз, без визгов».

В чине православного отпевания есть слова о безобразии смерти: «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть и вижду во гробе лежащую по образу Божию созданную нашу красоту безобразною, бесславною, не имущею вида».  Лицо же Лескова, по воспоминаниям современников,  приняло самое лучшее выражение, какое у него было при жизни: выражение вдумчивого покоя и примирения. Он «отрешился от тела скоро и просто»... Сбылось моление о «мирной и непостыдной кончине живота нашего»…

В «Посмертной просьбе» Лесков просил похоронить его «самым скромным и дешёвым порядком», «по самому низшему, последнему разряду»; не устраивать церемоний и не произносить никаких речей; не ставить на могиле «никакого иного памятника, кроме обыкновенного, простого деревянного креста. Если крест этот обветшает и найдётся человек, который захочет заменить его новым, пусть он это сделает и примет мою признательность за память. Если же такого доброхота не будет, значит, и прошло время помнить о моей могиле».

Ранее – в одном своём «критическом этюде» – Лесков замечал, что как-то «не по-русски» придавливать могилу «каменным памятником»: «скромному и истинно святому чувству нашего народа глубоко противно кичливое стремление к надмогильной монументальности с дутыми эпитафиями, всегда более или менее неудачными и неприятными для христианского чувства. <…> Наш же русский памятник, если то кому угодно знать, – это дубовый крест с голубцом – и более ничего. Крест ставится на могиле в знак того, что здесь погребён христианин<…> русских простолюдинов камнями не прессуют, а “означают”, – заметьте, не украшают, а только “означают”крестом».

В заключительном пункте своего завещания Лесков писал: «прошу затем прощения у всех, кого я оскорбил, огорчил или кому был неприятен, и сам от всей души прощаю всем все, что ими сделано мне неприятного, по недостатку любви или по убеждению, что оказанием вреда мне была приносима служба Богу, в Коего и я верю и Которому я старался служить в духе и истине, поборая в себе страх перед людьми и укрепляя себя любовью по слову Господа моего Иисуса Христа».

На письменном столе Николая Семёновича остался Новый Завет, раскрытый на словах послания апостола Павла:«Знаем, что когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворный, вечный…»