Н.С. Лесков о Церкви и духовенстве

Глава из книги (сокращенный вариант).

“А вы не называйтесь учителями,

 ибо один у вас Учитель – Христос” 

(Мф. 23: 8) 

Постоянные религиозно-нравственные устремления Николая Семёновича Лескова (1831 – 1895) ста­новятся особенно интенсивными начиная с середины 1870-х го­дов и не ослабевают до конца его творческого пути. В те годы, которые писатель именовал “временем разгильдяй­ства и шатаний” [1], когда, “куда ни толкнись, всюду находишь ка­кую-то беспорядочную суету и сутолоку” (11, 587), Лесков со­вершал свой подвижнический труд, свою, говоря религиозным языком, “брань”: важно было восстановить поруганный и почти утраченный идеал. В этих условиях наиболее остро стоял вопрос о Церкви и о роли ду­ховенства.

Лесковское признание  середины 1870-х годов о его “разладе с церковностью” до настоящего времени трактуется излишне прямо­линейно, вырывается из контекста. Между тем в письме Лескова к П.К. Щебальскому, да­тированном 29 июля 1875 года, привлекают внимание знамена­тельные слова: “Более чем когда-либо верую в великое значение Церкви <выделено мной –  А.Н.-С.>,но не вижу нигде того духа, ко­торый приличествует обществу, носящему Христово имя” (10, 411).

Освещая эту проблему, следует учесть размышления одного из крупнейших русских философов и богословов первой половины ХХ столетия  В.В. Зеньковского “О так называемом бесцерков­ном христианстве”: “Христианство не может быть понято и вос­принято вне Церкви. Почему? Потому, что Церковь, как учит нас ап. Павел (Колос., гл. 1, ст. 24 и Ефес., гл. 1, ст. 23), есть “тело Христово” <...> и что “глава Церкви - Христос” (Ефес., гл. 1, ст. 22)” [2].

Из цитированного выше фрагмента лесковского письма видно, как писатель формулирует своё “верую”, по сути совпа­дающее с девятой частью Символа Православной Веры: “Верую... во единую святую соборную и апостольскую Церковь”.  Нужно именно веровать в то, что святость  изначально присуща Церкви, что она несокрушима – по слову Христа: “Созижду Цер­ковь Мою, и врата адова не одолеют её” (Мф. 16: 18).

В то же время требуются духовное мужество и большое нравственное усилие, чтобы понять, что святость сущностно пребывает в Церкви, несмотря на то, что со стороны её “человеческой  оформленности”, внешней “оболочки” святое может соседство­вать с греховным, “живая реальность Церкви содержит в себе слишком много проявлений непросветлённого и непреображён­ного человеческого естества” [3].

Священнослужитель, по учению Апостола Павла, даже самими немощами своими, от которых не свободен ни один человек “во дни плоти своей”, призван “не соблазнять малых сих”, но наставлять их и  духовно поддерживать, “Ибо всякий первосвященник, из человеков избираемый, для человеков поставляется на служение Богу, чтобы приносить дары и жертвы за грехи, Могущий снисходить невежествующим и заблуждающим; потому что и сам обложен немощью” (Евр. 5: 1 – 2). Лесков неустанно подчёркивал ответственное по­ложение духовенства, по поведению которого нередко судят о са­мой Церкви в целом.

Важно отметить, что критика “пороков чиновничьего церковного управления” [4]велась изнутри, а не извне – не из вражеского стана.

Писатель был кровно связан с отеческой верой на генетическом уровне: “Род наш собственно происходит из духовенства, и тут за ним есть своего рода почётная линия. Мой дед, священник Димитрий Лесков, и его отец, дед и прадед все были священниками в селе Лесках, которое находится в Карачевском или Трубчевском уезде Орловской губернии. От этого села “Лески” и вышла наша родовая фамилия – Лесковы” (11, 7). Внук и правнук православных священников признавался в “Автобиографической за­метке” (1882 – 1885?) в своей “счастливой религиозности”: “Религиозность во мне была с дет­ства, и притом довольно счастливая, то есть такая, какая рано начала мирить веру с рассудком” (11, 11).

Отец Николая Лескова – Семён Дмитриевич – завещал пятилетнему сыну:  “Никогда ни для чего в свете не изменяй вере отцов твоих”[5], – и писатель хранил этот отцовский завет.   

Несмотря на то, что отец Лескова, закончив в своё время курс в духовной семинарии, не стал служителем Церкви, связь его с духовным сословием не прерывалась, и к ней он приобщал своего первенца: “По отцу моему, происходившему из духовного звания, – вспоминал писатель, – я бывал у некоторых орловских духовных и хаживал иногда по праздникам в монастырскую слободку. <…> я мог здесь встречать многострадальных “духовенных”, с детства меня необыкновенно интересовавших” (6, 400; 409).

Мать Лескова была религиозна “чисто церковным образом, –  она читала дома акафисты и каждое первое число служила молебны и наблюдала, какие это имеет последствия в обстоятельствах жизни” (11, 11). В рассказе автобиографического характера “Дворянский бунт в Добрынском приходе” (1881) Лесков упомянул: “мою матушку (благодаря Бога поныне здравствующую) прихожане раз избрали “старостихою”, т.е. распорядительницею и казначеею при поправке нашей добрынской церкви” [6]. 

Пример “очень богобоязненной и набожной матери” (6, 125) подкреплялся православным благочестием бабушки: “она питала неодолимую страсть к путешествиям по <…> пустыням. Она на память знала не только историю каждого из этих уединённых монастырей, но знала все монастырские легенды, историю икон, чудотворения, какие там сказывали, знала монастырские средства, ризницу и всё прочее. Это был ветхий, но живой указатель к святыням нашего края” (1, 53 – 54). 

В “иконописной фантазии” “Благоразумный разбойник” (1883) Лесков утверждал, что его “заняла и даже увлекла церковная история и сама церковность” [7].

Возникшая ещё в начале творческого пути наследственная “потребность сказать очень многое” по вопросу о Церкви и духовенстве (“потому что он нам очень близок и мы ему очень сочувствуем” [8],– утверждал начинающий писатель) была воплощена в контексте лесковского творческого мира в целом.

Писателя всерьёз привлекали характеры и личности служителей Церкви, образ их жизни. Первым в отечественной словесности  Лесков сумел открыть читателям быт, нужды и проблемы духовенства. В статье “Коварный приём (Два слова “Вестнику Европы”)” (1883) писатель подчеркнул: “я даже по снисходительному суждению “Вестника Европы” немало послужил церковно-исторической науке и имею в духовенстве друзей, расположение которых мне дорого и досталось недаром” [9].

Нельзя не назвать несколько имён православных священнослужителей, современников писателя,  оказавших воздействие на формирование его христианского мировоззрения. Влияние на религиозное развитие в детские годы Лескова имел  местный священник отец Алексей Львов,  который, по воспоминаниям писателя, венчал его отца и мать, крестил его самого и учил Закону Божию [10].  Знаменательно, что в начальной редакции первого лесковского рассказа “Погасшее дело”главный герой носил имя “отец Алексей”.

Лесков был также дружен со многими православными священнослужителями, вёл с ними активную переписку. Русское священство в свою очередь  ценило и любило лесковские художественные произведения на религиозно-церковные темы. Так, протопресвитер Морского ведомства Александр Желобовский, состоявший в числе лиц, с которыми Лесков “вёл дружбу и переписывался” [11], преподнёс ко дню рождения писателя “Псалтырь” с дарственной надписью: “Творцу “Соборян”, воспевшему тяжёлый быт русского духовенства, усердно приносит искренний его почитатель дивные песни Давида. С.<вященник> Александр Желобовский. 1873 г., февраля 4” [12].

Старший современник Лескова епископ Игнатий (в миру – Дмитрий Александрович Брянчанинов), любимый и чтимый писателем, стал впоследствии героем его произведений “Таинственные предвестия ” (1885), “Инженеры-бессребреники ” (1887).

Показательно, что путь религиозно-нравственных поисков и  сам дух христианства, пронизывающий лесковские произведения, во многом совпадает со стезёй духовных исканий, пройденной епископом Игнатием (Брянчаниновым), обаятельная личность которого во всей её духовной силе предстаёт в творчестве Лескова. Раздумья епископа Игнатия  о поисках веры и истинного своего призвания,  “плач” заплутавшей в этом долгом поиске души, которая не сразу высвободилась и просияла, обретя  праведную жизнь в Боге, воспроизводятся в “Инженерах-бессребрениках” с опорой на признания епископа, сделанные в его “Сочинениях” (1886) [13]: “явилась тоска невыносимая по Боге. <…> это было томление души, удалившейся от истинной жизни своей, Бога. <…> Безотчётные чувствования религиозные меня не удовлетворяли: я хотел видеть верное, ясное, Истину. <…> мой ум весь был погружён в науки и вместе горел желанием узнать, где кроется истинная вера, где кроется истинное учение о ней, чуждое заблуждений и догматических, и нравственных ” [14].   

Земляком Лескова был Георгий Васильевич Говоров – Феофан Затворник Вышенский (1815 – 1894) – епископ, богослов, публицист, переводчик. Даже оставив епископскую кафедру ради уединённой жизни в Вышенской пустыни, он не прерывал письменного общения с миром, продолжал свой пастырский и миссионерский подвиг как писатель. “Феофан старался всё учение о “христианской жизни” перестроить по началам святоотеческой аскетики”, –указывал          о. Г. Флоровский [15].

Важно отметить, что святитель Феофан и Лесков обучались  у одного и того же наставника. В годы учёбы  Г.В. Говорова в Орловской духовной семинарии богословские науки ему преподавал отец Евфимий Андреевич Остромысленский (1804 – 1887) – впоследствии наставник Лескова в Орловской гимназии.

С особенной теплотой отзывался писатель об этом талантливом  преподавателе Закона Божия: “первые уроки религии мне были даны превосходным христианином. Это был орловский священник Остромысленский – хороший друг моего отца и друг всех нас, детей, которых он умел научить любить правду и милосердие” (7, 224 – 225). Он был любимым педагогом Лескова, отсюда очевидно, что и изучение Священного Писания стало для него любимым предметом.

Личность Е. А. Остромысленского и его “добрые уроки” писатель впоследствии не раз с благодарностью вспоминал и литературно сберёг в образах православных священников: например, в святочных рассказах “Привидение в Инженерном замке” (1882), “Зверь” (1883), “Пугало” (1885), “Грабёж” (1887), в хронике “Чающие движения воды” (1867), в “были” “Владычный суд”(1877) и других произведениях.

Писатель не позволял пошатнуть его веру и не боялся открыться в своей любви к православному духовенству. На закате дней –  4 января 1893 года – Лесков делился с Л.Н. Толстым: “я с ранних лет жизни имел влечение к вопросам веры и начал писать о религиозных людях, когда это почиталось за непристойное и невозможное (“Соборяне”, “Запечатленный Ангел”, “Однодум”, и “Мелочи архиерейской жизни”, и тому подобное)” (11, 519).

Таким образом, духовенство явилось “специальным объектом” художественного исследования Лескова. На протяжении своей литературной деятельности он продолжал внимательно изучать всё, что было связано с Церковью и её служителями.

Знаменательно, что первым печатным произведением Лескова явилась заметка о распространении Евангелия на русском языке  < “О продаже в Киеве Евангелия”> (1860). Впервые вступивший на литературное поприще автор, ратуя за распространение в русском обществе духа христианства, высказал озабоченность по поводу того, что Новый Завет, тогда только появившийся на русском языке, доступен не каждому. Лесков отметил как “новую” и “радостную” возможность“удовлетворения насущной потребности читать и понимать эту книгу”, переведённую “на понятный нам язык” [16]. В то же время автор заметки с возмущением пишет о книготорговцах, усмотревших в давно ожидаемом “русском” Евангелии  всего лишь ходовой товар и сделавших его предметом бессовестной наживы. Лесков особенно огорчён тем, что переведённое на русский язык Евангелие, не попадёт  в руки паломников со всей Руси, которые “всегда покупают в Киеве книги духовного содержания”:  неимущий киевский “пешеход-богомолец”  “принуждён отказать себе в приобретении Евангелия, недоступного для него по цене” [17].

Евангелие и цена, христианская душа и кошелёк – начинающий писатель указал на несовместимость этих полярностей.

Первая   корреспонденция   Лескова явилась своего рода духовным компасом, указавшим автору магистральное направление всего его творчества. Биограф писателя П.В. Быков отмечал: “случайно или умышленно, но Лесков словно наметил в ней <заметке - А. Н.-С.> программу <…> всей будущей своей деятельности, которая была посвящена на борьбу с неправдою, с невежеством, со всеми тёмными сторонами жизни, на горячую проповедь добра, любви к ближнему, всего светлого, честного, прекрасного” [18].

С тех пор о “важности Евангелия” (11, 233), в котором “есть всё, – даже то, чего нет” (“Новозаветные евреи” – 1884)[19], Лесков размышлял, говорил и писал постоянно – до последних дней своих. По его убеждению, в Евангелии сокрыт “глубочайший смысл жизни” (11, 233).  В 1881 г. писатель подготовил “Изборник отеческих мнений о важности Священного Писания. Собрал и издал Н. Лесков”. И уже на склоне лет, в 1891 году, маститый автор признавался в том, что именно “хорошо прочитанное Евангелие ” (11, 509) указало ему истинный путь и собственное человеческое призвание.

Поднятая в первой лесковской заметке проблема оказалась столь животрепещущей, что получила большой общественный резонанс [20]. Написанное “на злобу дня” пережило  “сиюминутность” газетного существования. Важность той публикации отмечалась даже и тридцать лет спустя. В 1890 году газета “Новое время” указала на “корреспонденцию из Киева, в которой автор скорбел о том, что в местных книжных магазинах Евангелие, тогда только изданное на русском языке, продаётся по ценам возвышенным, вследствие чего много людей небогатых лишены возможности приобрести книгу слова Божия” [21]. 

Поразительна высокая интенсивность лесковских пуб­ликаций  на темы религии. Так, например, в течение десятилетия 1875 – 1885 годов едва ли не ежедневно появлялись рассказы, очерки, статьи, заметки Лескова, по­свящённые различным аспектам религиозной жизни: идеям, прак­тике, исто­рии и современности. Многие из этих работ малоизве­стны, другие почти полностью забыты. Многое из того, что публиковалось в периодике тех лет, до сих пор не найдено и не собрано.  Важно актуали­зировать этот объёмный материал как лесковскую летопись религиозной жизни России.

Уже современная писателю критика выделила как одну из важнейших его заслуг в истории отечественной словесности многосторонний показ русского духовенства – извне и изнутри, со стороны быта и психологии, не только коллективной (как сословия), но и индивидуальной. Так, в некрологе, посвящённом писателю, особо отмечено: “Лескову принадлежит большая заслуга, что он первый ввёл в нашу литературу повествования из быта православного духовенства, которое он осветил со всех сторон, дав нам верную и широкую картину жизни этого своеобразного мира. Он изобразил этот мир в выпуклых типах и сценах, интересных не одной своей внешней стороной, но и в психическом отношении” [22].

Лесков создал множество “уповательных” образов православных священнослужителей. Знаменательно, что первым героем лесковской беллетристики стал сельский священник – отец Илиодор – в дебютном рассказе “Засуха” (1862) (“Погасшее дело”). В подзаголовке писатель указал: «Из записок моего деда».

Дед  умер ещё до рождения  внука, но Лесков  знал о нём от  отца и от тётки Пелагеи Дмитриевны: “всегда упоминалось о бедности и честности деда моего, священника Димитрия Лескова” (11, 8), – и, возможно, воплотил в первом литературном опыте некоторые его черты. За этим образом стояла длинная череда предков Лескова – династия священников села Лески Орловской губернии. В герое, открывшем лесковскую “портретную галерею” священнослужителей,  предугадывались черты протопопа Савелия Туберозова из романа-хроники “Соборяне” (1872), где был воссоздан идеал православного священства, не имеющий равных в русской литературе.

На прототип отца Савелия Туберозова писатель прямо указывает в “Автобиографической заметке”: “Из рассказов тётки я почерпнул первые идеи для написанного мною романа “Соборяне”, где в лице протоиерея Савелия Туберозова старался изобразить моего деда, который, однако, на самом деле был гораздо проще Савелия, но напоминал его по характеру” (11, 15).

Знаменательно, что дневник отца Савелия – “Демикотоновая книга” – открывается датой 4 февраля 1831 года – это  день рождения  Лескова. Так писатель биографически “включает” себя самого в заветный текст дневника своего героя – бесстрашного проповедника слова Божия; являет свою родственную и духовную сопричастность “мятежному протопопу”.  

 Отец Илиодор в “Засухе” – столь же привлекательный и сильный образ. Имя его созвучно имени пророка Илии. Священнику из российского захолустья видятся те же вещие сны, что и  фараону в Библии (Бытие. 41: 1 – 7): “увидел семь коров тучных и семь сухощавых и смутился, что видит сон не по чину” [23],–  со смиренным  лесковским героем будто общается Сам Господь Бог.

Сельский священник – настоящий батюшка для крестьян, живущий их жизнью, их нуждами; бескорыстный, готовый без всякой мзды отпевать молебны о дожде, дабы предотвратить неурожай и голод; доброжелательный, участливый, отечески заботливый. Но он может быть и настойчивым, и гневным, когда отговаривает крестьян от их варварских языческих затей. Отец Илиодор становится действительно отцом и спасителем своим “малосмысленным” “детям” – прихожанам, выступает за них ходатаем, спасая от каторги.

О пастырском служении – “учить, вразумлять, отклонять от всякого <…> вздора и суеверий” (114) – размышляет герой. Но с горечью он вынужден признать, что “наши православные пастыри, верно, больше… пастухи”: “Ещё бы, загнали попа в село без гроша, без книги, да проповедника из него <…> требовать” (114).

Уже в самом первом своём беллетристическом опыте Лесков наметил основные линии в изображении Церкви и священнослужителей, ставшие ориентиром в дальнейшем художественном исследовании заявленной темы. Писатель восхищается духовными светочами – православными подвижниками: “вашими святыми молитвами, как шестами, подпираемся” (110), – и в то же время недвусмысленно выставляет напоказ пороки людей, считающих себя причастными Церкви, но не следующих своему высокому духовному предназначению. Поднятые в дебютном рассказе Лескова проблемы остались ведущими и в зрелом творчестве писателя.

В своей первой большой повести “Овцебык”(1862) писатель лирически вдохновенно воспроизвел свои детские опыты православного благочестия, поездки по святым местам и монастырям вместе с бабушкой – “очень религиозной старушкой” (1, 53). Здесь так много личных, дорогих Лескову воспоминаний, что это дало право сыну писателя назвать повесть “беллетристически-биографической вещью”. Тональность этих воспоминаний –элегическая и очень  светлая: “Беззаботное, милое время! Благословенье тебе, благословенье и вам, дающим мне эти воспоминания” (1, 58). 

Лесное монастырское озеро – это чистый источник, воды которого омывают душу. А те, кто живёт здесь, – “некнижные” (то есть неграмотные) иноки отец Сергий и отец Вавила: один – поэт, художественная натура, другой – практик, рукодельник (подобно тургеневским типам Хоря и Калиныча), – полны любви, доброжелательности, снисходительности к людям. Таковы и оживающие герои воспоминаний Лескова – молодые послушники, с которыми маленький богомолец “барчук Миколаша” распевает монастырские песни: “Как шёл по пути молодой монах, а навстречу ему Сам Иисус Христос” (1, 57 – 58).

Песни, сказки, рассказы странников о походах “на богомолье к Николаю-угоднику амченскому”, “то есть “мценскому”, от г. Мценска, где есть резная икона св. Николая” (1, 60), – всё это “нестерпимо интересно” (1, 61) Лескову. Именно к этой иконе пошлёт он на поклон непревзойдённых русских мастеров – героев своего знаменитого “Сказа о тульском косом левше и о стальной блохе” (1881) – перед началом их “безотдышной работы”.

В пожилом послушнике Тимофее Невструеве, который “исходил, кажется, всю Русь, был даже в Палестине, в Греции”, слыл “за непобедимого силача” и всегда собирался “на войну за освобождение христиан” (1, 59), предсказан главный герой повести “Очарованный странник” (1873) Иван Флягин – богатырь-черноризец с его последним “очарованием” – “помереть за народ”.

Пленительное обаяние “монастырских глав” “Овцебыка”, в которых Лесков говорит о “тёплой животворящей вере во многое, во что так сладко и уповательно верилось” (1, 68), не могло не воздействовать на русскую прозу. Уже в XX столетии отзвуки отчётливо различимы  в лиризме “Богомолья” и “Лета Господня”. У Ивана Шмелёва представлена “лесковская” ситуация: как “русские дети к Богу ходили и как Господь их обласкал и утешил” [24]. Иван Ильин писал, что богомолье “выражает самое естество России – и пространственное, и духовное... Это её способ быть, искать, обретать и совершенствоваться. Это её путь к Богу. И в этом открывается её святость” [25].

Лесков написал множество тёплых – “преутешительных” – образов служителей Православия. Таковы, например, праведный старец Памва –  “беззавистный, безгневный ” (1, 436): “согруби ему–  он благословит, прибей его –  он в землю поклонится” (1, 438) в“рождественском рассказе” “Запечатленный Ангел” (1873); архиепископ Нил и “монашек такой маленький, такой тихий” (1, 345), “человек преутешительный”, взысканный “Божиею милостью” (1, 346), отец Кириак в повести “На краю света” (1876), совершенно необычной в традиционном жанровом составе русской прозы: вся повесть напоминает чистую молитву во славу Божию, увенчанную в финале единодушным “Аминь!”, и в совокупности с “былью” “Владычный суд. Pendantк рассказу “На краю света””(1877) составляет дилогию “Русские богоносцы”(1880).

Православная Церковь, несмотря на все нападки со стороны радикалов, была и продолжала оставаться не только корневой основой национальных духовных традиций, русской культуры, искусства,  но прежде всего –  носительницей христианского идеала, “голосом совести” русских людей. Большинство населения России (по крайней мере – номинативно) были православными христианами, и Церковь являлась для них источником христианства.

Однако отношение к духовенству было разнородным. Помимо открытой враждебности со стороны противников религии, священнослужителям приходилось сталкиваться с высокомерием, нередко – с пренебрежительным, покровительственным тоном со стороны дворянства и государственной бюрократии, что показал Лесков уже в “Засухе”.

“Бедный поп” принуждён терпеть надругательства и со стороны церковных, и со стороны светских властей. В губернском городе “предстательствующий” за своих прихожан отец Илиодор сталкивается с поголовной коррупцией на всех ступенях церковной иерархической лестницы. Чтобы только узнать, можно ли встретиться с секретарём консистории,  он должен дать  причётнику взятку. Не отстаёт и регент: “Две головы <сахару – А.Н.-С.> и фунт чаю они завсегда принимают” (111).  Выясняется, что секретарь ныне “лих”, “просто в подобии змея желтобрюхого” (110). Под стать ему и архипастырь первого рассказа Лескова – “строгий и суровый”: “у него одно про всех угощение: много не говорит, а за аксиосы да об стол мордою” (111).

Совсем уж звероподобен губернатор: “кричит, орёт, брыкает, хвостом машет и из живых лиц творит со слюною своею брение” (111). Евангельское слово “брение” – пыль, смешанная с “плюновением”, которым Христос исцелил слепорожденного (см.: Ин. 9: 6), – создаёт здесь намёк на антихриста, смешивающего с грязью живые лица. Образ подкрепляется рядом красноречивых глаголов-характеристик: “брыкает” (то есть имеет копыта), “хвостом машет” – всё это устойчивые атрибуты “врага человеческого”.

В художественно-образной системе рассказа власти предстают как силы инфернальные. О губернаторе отец Илиодор “и подумать не смел, потому что губернатор был в то время всякому человеку всё равно что Олоферн” (111). Библейское сравнение весьма выразительно: “Книга Иудифь” ярко представляет образ “воителя”, наводившего на целые народы ужас своей бесчеловечной  жестокостью.

Следует заметить, что высокопоставленные чиновники – чаще всего немецкого происхождения – с высокомерием относились к православному духовенству. Так, в “Соборянах”протопоп Савелий Туберозов занёс в свой дневник запись о том, что губернатор, “яко немец, соблюдая амбицию своего Лютера, русского попа к себе не допустил” (4, 34).

Помещик провинившихся крестьян, к которому обращается отец Илиодор, соглашается прикрыть дело за взятку в тысячу рублей.  Здесь священник подвергается новым унижениям: “его осиятельство” (115) долго держит батюшку в сенях; приняв, не встаёт с кресел, не просит благословения, разговаривает с нескрываемым высокомерным презрением. 

В новелле “О безумии одного князя”  из цикла “Заметки неизвестного” (1884) героиня, получившая прозвище “мадемуазель попадья” [26], после смерти мужа-священника “пристала к хору поющих цыган” и вскоре “вышла замуж за богатого князя, который ни за что бы на ней не женился, если бы она была вдовая попадья, а не свободная цыганка” (7, 357). В конце повествования рассказчик язвительно замечает: “Так-то светского звания люди, в нелепом своём пренебрежении к роду духовных, сами себя наказуют и унижают свой собственный род, присоединяя его даже лучше к цыганству” (7, 358).

“Неестественность отношений нашего общества к духовенству, всю безучастность к этому сословию”, а также “несправедливость огульного обвинения нашего духовенства” (10, 234) отмечал Лесков.

Не уходя от Церкви, Лесков с  присущей его человеческой натуре “нетерпячестью”  начинал “расчищать подходы к храму”, в котором, по его убеждению, должны служить только чистые сердцем и высокие помыслами, наделённые высочайшей духовностью слуги Божии. Будучи глубоко уверенным в том, что  христианские основания Православной Церкви непоколебимы: “Мы имеем право считать её ещё живою и способною возродиться и исполнять своё духовное служение русскому народу, а потому и говорим о ее нуждах” (6, 577), – писатель обладал полнотой морального права, чтобы указать на недостатки свя­щеннослужителей, призванных к высокой роли пастырей духов­ных.

Эта тема озвучивается в художественных произведениях; взволнованно пишет о ней Лесков во множестве очерков и публицистических статей: “О кресте Сергия Радонежского”, “Бродяги духовного чина”, “О сводных браках и других немощах”, “Несколько слов по поводу записки высокопреосвященного митрополита Арсения о духоборческих и других сектах”, “Патриаршие повадки”, “Чудеса и знамения”, “Турки под Петербургом”, “Великопостный указ Петра Великого”, “Церковные интриганы”, “Праздник невежд”, “Безбожные школы в России”  –  и многих других.

В статье  3-го и 4-го номеров журнала “Гражданин” за 1875 год “О сводных браках и других немощах” писатель открыто поимено­вал  “немощи” церковного духовенства, которое поселяет к себе “неуважение <...> своими доносами, нетерпеливостью, ма­лосведущностью в Писаниях, так называемою “слабостью жизни”, любостяжанием и неумением чинно служить, что дохо­дит у нас теперь до самых крайних пределов” [27].

Особо выделено Лесковым неумение и нежелание церковников “чинно служить”, что не может не отталкивать прихожан. На эту “немощь”  указал также “высокопочтенный иеромонах Чудова монастыря отец Пафнутий”. Высокий духовный авторитет “даровитого и горячего миссионера” (73) подкрепляет наблюдения и выводы Лескова: «О. Пафнутий писал в своём отчёте, что многие священники служат крайне спешно и небрежно, а “кучерявые дьяконы даже не умеют внятно читать”» (73).

Всё это истребляет благообразие даже в общенациональных центрах духовной жизни, что отзывается в писа­теле и тревогой, и глубокой душевной болью: “Счастливого исключения в этом случае не являют даже ни Лавра, ни Михайлов­ский монастырь, где перед мощами ежедневно отправляется множество молебнов и, Боже мой, как они отправляются!..” (73). Не­уместную поспешность и торопливость в проведении церковной службы  Лес­ков обозначил выразительным эмоционально-экспрессивным словом-образом “скорохват”: “Этого “киевского скорохвата” не стерпеть не только раскольникам, привыкшим к служению строгому, но даже не снесть его и нам, приученным ко всякому “скорохвату” <...> у нас худо служат<...> у нас слабо живут, и всё это, к сожалению, правда” (73),–  подводит писатель безрадостные итоги.

В письме И.С. Аксакову от 1 января 1875 года Лесков говорит, что в Киеве, куда “сходятся летом богомольцы со всей Руси <…>, небрежение в богослужении и наглость в обирательстве неописуемы. <…> они уже так изучились “скорохвату”, что не умеют служить лучше” (10, 374).

Свой настойчивый призыв, обращённый к духовным лицам, послужить “пользе дела народной нравственности и благочестия” [28], Лесков готов подкрепить и историческими документами, в частности – указом, изданным ещё    Петром I. В указе 1723 года Пётр I и Святейший Синод призывали духовенство служить не формально, но сделать церковную службу доходящей до разума, сердца и совести каждого прихожанина.

Выступая как историк церкви, Лесков отыскал и опубликовал подлинник этого  указа, о котором “до сих пор не приходилось ничего читать” (233), в VIII томе журнала “Исторический вестник” за 1882 год, то есть спустя более чем полтораста лет. Актуализируя полузабытый исторический документ, о котором “многие из нынешних духовных даже и совсем не знают” (234), писатель выступает в роли носителя непраздного “учительного” слова для современного духовенства.

В “Великопостном указе Петра Великого” (1882) было “изображено” (233) буквально следующее: “по его императорскаго величества указу святейший синод, рассуждая о употреблением (sic) по церквам в великий пост чтений, согласно  приговорили, в место  прежняго  от  Ефрема Сирина и от  Соборника  и  от  прочих  чтения,  читать   новопечатанные  буквари с  толкованием заповедей Божиих, распределяя оные умеренно, дабы приходящие в церковь Божию, готовлющиеся к исповеди и св. таин причастию люди, слыша заповеди Божии и осмотрясь в своей совести, лучше могли ко истинному покаянию себя приготовить” (233).

Тот же указ отмечал  некомпетентность многих священников, полную неспособность исполнить возложенную на них высокую духовную миссию: “понеже духовной консистории известно учинилося, что  многие  священники <...> людей, приходящих в церковь в великий пост, не учат, но и  сами, когда в заповедях Божиих  вопрошения  бывают, то на то и ответствовать  не  могут, а следовательно, и порученных им в паству простолюдников научить недействительны” (233).

Выяснилось, что пастыри зачастую проявляют не только равнодушие к воспитанию паствы в христианском духе, но и невежество, незнание  основных  вопросов Священного Писания. Вот почему  Пётр I и Синод в своём указе вынуждены были “всем священникам накрепко приказать, (чтобы) они не точию в великий пост и во все воскресения и праздничные дни по литургии по одной заповеди с толкованием в приходских церквах вычитывали, да и сами иереи, как ныне известно, что в запросах о заповедях Божиих бывают безответны, (оныя) изучили бы” (234). В церковной жизни XVIII столетия складывалась парадоксальная, по-лесковски трагикомическая ситуация “смех и горе”: духовным законоучителям предписывалось прежде самим хорошенько выучить то, чему они были обязаны и призваны обучать.

О строго-взыскательном отношении к учителю-проповеднику со стороны окружающих говорит Апостол Иаков: “Братия мои! не многие делайтесь учителями, зная, что мы подвергнемся большему осуждению” (Иак. 3: 1).  Господь призывает не уподобляться книжникам и фарисеям,  любящим, “чтобы люди  звали их  “учитель! учитель!” А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель – Христос” (Мф. 23: 7 – 8), и “Ученик не бывает выше своего учителя; но и, усовершенствовавшись, будет всякий, как учитель его” (Лк. 6: 40).Потому и необходимо непрестанное попечение пастырей о поддержании их высокого духовного звания, однако немногие из них об этом заботятся.

Согласно остроумному замечанию писателя, “мастеров метать в глаза историю много” [29], однако необходимо прикладывать усилия к изменению ситуации в настоящем. “Не изменилось это положение и до самых недавних дней” (234), –  констатирует Лесков. “Недействительность”пастырей проявилась, например, в том, что “возник вопрос о дозволении учителям из мирян обучать детей закону Божию в тех сельских школах, где священники не хотят или не могут этим заниматься” (234). Писатель приводит статистические данные министерства народного просвещения, показывающие, что “у нас теперь закон Божий вовсе не преподаётся в 20 % школ. Отсюда явствует, что “заповеди”, в которых изложены все предписания благочестивой нравственности, и теперь не читаются ни в церквах, как этого требовал Пётр Великий, ни в пятой доле школ, где это было бы очень кстати и у места” (234).

Такое же положение дел освещается в статье Лескова с полемическим заглавием “Безбожные школы в России” (1881): «“Безбожными школами” меткий в своих характерных выражениях народ прозвал те первоначальные школы, где нет преподавания Священной истории и вообще так называемого Закона Божия. Их у нас много и именно целая пятая часть» [30].

В этом вопросе автор статьи не может согласиться с установками Синода, который не в состоянии обеспечить все школы законоучителями из духовенства и в то же время запрещает светским учителям преподавать уроки Священной истории. “Жаль наших православных” [31],– с болью пишет Лесков, – “на практике учителя и учительницы во многих местах, чтобы не огорчать крестьян “безбожием”, потаённо и контрабандою, на свой страх учат детей Закону Божию без вознаграждения и без дозволения…” [32].

Но если в остальных школах Закон Божий и преподаётся, то делается это зачастую неумело и бездарно.

Такая ситуация не может оставить Лескова невозмутимым наблюдателем. Встревоженный и негодующий, писатель словно бьёт в набат: “Мы решительно недоумеваем: как можно оставлять в таком положении это важнейшее дело!” [33];“мы не в силах молчать о том, что эти господа нам устроили” [34].

В одной из статей цикла “Чудеса и знамения. Наблюдения, опыты и заметки” (1878) в журнале “Церковно-общественный вестник” Лесков делится размышлениями, вызванными “искусством современных преподавателей Закона Божия”. По убеждению писателя, “это самый живой, самый приятный и необходимый предмет школьной программы” (3). Однако “неумелые законоучители” “почти повсеместно” обратили его  “в мучительную докуку”, подвергая детей “напрасным мукам”.

Ревностным, неравнодушным отношением к вопросам веры и “благочестивой нравственности” продиктована высокая требовательность писателя к тем, кому доверено воспитание юных душ: “мы не хотим и не можем оставить своих детей без религии, которую делают им неприятною и противною различные “начатки” и “кончатки”, выдуманные с целью упразднить изучение Слова Божия в его простой и всякому доступной форме” (3).

Лесков пишет это с большим знанием дела, опираясь на собственный личный опыт. Чрезвычайно важно сделанное в “были из недавних воспоминаний” “Владычный суд” следующее автобиографическое признание: “Я вырос в своей родной дворянской семье, в г. Орле, при отце, человеке очень умном, начитанном и знатоке богословия, и при матери, очень богобоязненной и богомольной; научился я религии у лучшего и в своё время известнейшего из законоучителей о. Евфимия Андреевича Остромысленского <...> я был таким, каким я был, обучаясь православно мыслить от моего родного отца и от моего превосходного законоучителя –  который до сих пор, слава Богу, жив и здоров. (Да примет он издали отсюда мною посылаемый ему низкий поклон). Словом: никого из нас нельзя было заподозрить ни в малейшем недоброжелательстве Церкви” (6, 125).

В единственном известном письме к Лескову отец Евфимий благодарит своего бывшего ученика за посланное  приветствие; сообщает, что за 50 лет преподавательской деятельности у него накопилось много материалов, которые могут быть полезны для дела религиозного воспитания.

Не случайно Лесков столь принципиален, когда поднимает вопрос о духовно-нравственном формировании молодого поколения в цикле статей “Чудеса и знамения”: “Мы хотим, мы просим, но мы в праве и требовать, чтобы нам в наших детях сберегли веру, которую мы посевали в них с колыбелей, как посевали её в нас отцы наши. Мы в этом случае не можем уступить никому, ничего, ни на один волос” (3).

О преподавании слова Божия детям писатель говорит с пламенной заинтересованностью– как о важнейшем деле, которое “необходимо развивать и совершенствовать” [35](“О преподавании Закона Божия в народных школах” – 1880).

Лесков утверждает, что религиозное чувство –  живое, пытливое, развивающееся и развивающее. В рассказе о праведниках “Кадетский монастырь” (1880) отец архимандрит – именно тот талантливый преподаватель Закона Божия, о нехватке которых столь горячо писал Лесков в публицистическом цикле “Чудеса и знамения”. Рассказ содержит такое же лирическое, глубоко прочувствованное автобиографическое признание Лескова в его любви к отеческой вере и искреннюю благодарность своему “превосходному законоучителю”: “Мне теперь думается, да и прежде в жизни, когда приходилось слушать легкомысленный отзыв о религии, что она будто скучна и бесполезна, – я всегда думал: “Вздор мелете, милашки: это вы говорите только оттого, что на мастера не попали, который бы вас заинтересовал и раскрыл вам эту поэзию вечной правды и неумирающей жизни”. А сам сейчас думаю о том последнем архимандрите нашего корпуса, который навеки меня облагодетельствовал, образовав моё религиозное чувство <выделено мной – А.Н.-С.>” (6, 342).

Показательна следующая самохарактеристика писателя: “Я не враг Церкви, а её друг, или более: я покорный и преданный её сын и уверенный православный” (10, 329).

Хотя Лесков и назвал себя “покорным” сыном Церкви, ему не всегда удавалось оставаться таким – брал своё кипучий характер писателя, требующий, как он сам сознавал, “самообуздания”. Но в любом случае писатель не был слепым сыном Церкви и ясно видел её нестроения. Лескову были хорошо известны факты о недостатках некоторых “из духовенных”, которые  нередко взимали непомерную мзду с прихожан, грешили пьянством, леностью и другими пороками, держали подобострастный тон с властями.

В статье “Патриаршие повадки” (1877) писатель пересказывает красноречивую сцену из сочинения епископа Софонии “Современный быт и литургия христиан инославных, иаковитов и несториан” (СПб., 1876). В данном эпизоде турецкий султан удержал двух патриархов, «хотевших в полном облачении сделать ему <…> приветствие с земным поклоном, сказав им:

– В эту минуту я простой смертный, а вы служители Аллаха <…>

турок был пристыжен их низкопоклонством и вынужден  напомнить им, что он человек, а не Бог, и что им, служителям Аллаха, недостойно падать к ногам султана да ещё “в полном облачении”» [36].

Размышляя в цикле статей “Чудеса и знамения” о “русском религиозном шатании, которое готово искать утверждения в вере даже у спиритских медиумов” (3), Лесков возлагает ответственность на православных священников, нашедших оправдание своей бездеятельности в том, что официальная религия находится под покровительством закона и государства. О цели своего освещения церковной темы писатель выразился недвусмысленно: «я не хочу её <Церковь – А.Н.-С.> опорочить; я ей желаю честного прогресса от коснения, в которое она впала, задавленная государственностью, но в новом колене слуг алтаря я не вижу “попов великих”» (10, 329).

В тоне горькой иронии отзывается писатель о лености духовных пастырей, от которых сама современная ситуация, названная Лесковым “временем шутовства, всяких юродств и кривляний” (5, 73), требует активной проповеднической работы, духовного подвижничества.

Однако “ужасно всё это хлопотно для наших духовных отцов, особенно в такое молитвенное время! Привыкнув считать себя под особым попечением и охраною санкционировавшей права их полиции, они, конечно, никак не ожидали этакой напасти со стороны религиозного возбуждения, которое нивесть откуда явилось и в котором они поистине нимало не виноваты” (5).

Писатель, свершая своё апостольское служение, увещевает и призывает церковнослужителей, “отрясши сон с очей своих”, заняться “духовным деланием”: “Под лежачие камни нигде вода не течёт” (5). Вслед за “Великопостным указом” Петра Великого Лесков повторяет то, что до сих пор не было исполнено духовенством: «надо за каждою воскресною службой объяснять народу Писание и “давать пример от доброго жития”» (5).

А примеры такие не оскудевают в жизни Православной Церкви, и писатель отмечает их особенно бережно.

“Благоуветливые” образы русских служителей Православной Церкви, воссозданные Лесковым,– его лучший ответ тем, кто задавался вопросом: “Или их нет – таких добрых священников? ” (10, 243). В статье “<О рассказах и повестях А.Ф. Погосского>” (1877) писатель высказался на этот счёт прямолинейно: “Кто будет так нагл, чтобы утверждать это, тот скажет неправду. Если их и немного, то они всё-таки есть, только может быть:

                                   Этим соколам

                       Крылья связаны,

                                   И пути-то им

                                   Все завязаны…” (10, 243).

Болезненная реальность не помешала Лескову создать образ идеального пастыря, не нарушая при этом правдоподобия. “Простой, добрый священник, – отмечал писатель, – <…> живёт, служит, знакомится с людьми в живых с ними сношениях и не только узнаёт весь свой приход, но делается другом прихожан и часто врачом их совести, примирителем и судьёю. Конечно, не часто так бывает, но никак нельзя отрицать, что такие примеры есть” (10, 202).

С восхищением пишет Лесков, например, о героях своего очерка “Священники-врачи и казнохранители” (1883), которые “соблюли и требование сердца, и завет любви христианской” [37], и проявили истинное душевное благородство и бессребреничество. Когда говорят об известной “жадности священников” (7, 209), – замечает Лесков в “отрывках из юношеских воспоминаний” “Печерские антики” (1882), – на память приходит наиболее бескорыстный человек – священник Ефим Ботвиновский.

В упомянутом выше очерке “О сводных браках и других немощах” с чувством особенной деликатной любви создает писатель целый рассказ о знакомом ему праведном иеромонахе: “Старец же Иона, да простит мне эту нескромность и да не осудит меня за то, что я говорю о нём” (75).  Лесков подробно описывает жизнь и деятельность старца, его поучения “в духе добра и истины”, в том числе и приходским священникам: “живите так, чтобы знать каждого прихожанина <...> Учите их тут у себя на дому слову Божию и добродетели терпеливо, неленостно и просто <...> и станете пастырями” (74).

Эти простые задушевные наставления направлены также против помпезности, отстранённости духовных пастырей от своей паствы.

Так, не прошло для Лескова незамеченным возмутившее его в книге Ф.В. Ливанова “Жизнь сельского священника. Бытовая хроника из жизни духовенства” (1877) упоминание об архимандрите, который “во время одного пожара, забывши свой сан, явился на пожарище простым христианином” (sic!). Почему архимандрит может явиться  “простым христианином”, только “забывши свой сан”?..” (10, 195), –  задаётся справедливым вопросом Лесков в “критическом этюде” “Карикатурный идеал. Утопия из церковно-бытовой жизни» (1877).

В цикле “Мелочи архиерейской жизни (картинки с натуры)” (1878 – 1880) писатель развенчивает предубеждение, будто “православные любят пышное велелепие своих духовных владык” (6, 447). Напротив: “Мертвящая пышность наших архиереев, с тех пор как они стали считать её принадлежностию своего сана, не создала им народного почтения. <…> Русский народ любит глядетьна пышность, но уважает простоту <подчёркнуто мной; курсив Лескова – А. Н.-С.)” (6, 448).

Что до любителей “благолепия в велелепии” (6, 466) вроде господ N. и Z., то они в своём утрированном благочестии зачастую доходят до абсурда. Господа N. и Z. перекорялись относительно того, достойны ли они “идти под владычным зонтиком”, пока архиепископ не охладил их назойливого пустосвятства: “Что за святыня, взаправду, в моём зонтике? ” (6, 471).

Иногда ханжество скатывается до  бесчеловечности. Так, господин N. хотел, но«не мог умолить Провидение, чтобы все женатые сыновья и замужние дочери <…> овдовели и ушли в монастырь, куда он сам очень желал уйти, чтобы там “помириться с Богом”» (6, 469). Измученные бессмысленным святошеством помещика своего села священнослужители, каламбуря, называли ежедневное служение “бесчеловечным”, оттого что “при нём не присутствовало ни одного человека” (6, 466 – 467). 

Вновь поступивший в город П<ермь> преосвященный Н-т <Неофит> привёл в недоумение и разочаровал пылкого поклонника византийской пышности до того, что тот был готов усмотреть в действиях церковного иерарха “разорение отеческого обычая” и даже “владычный нигилизм” (6, 472).

Готовивший торжественный приём архиепископу и его свите “добрый православист” оказался в смешном положении, когда владыка, отвергающий навязываемую ему высокопарность, противопоставил напыщенности и помпезности простоту человеческих отношений. Он даже пожелал половить в  местном пруду карасей: “Старинная работка – апостольская! Надо быть ближе к природе – она успокаивает. Иисус Христос всё моря да горки любил да при озерцах сиживал. Хорошо над водою думать” (6, 474). Неофит напутствует: “Меня помнить нечего: умру – одним монахом поменеет, и только. А вы помните Того, Кто велел, чтобы все мы любили друг друга” (6, 479).

Лесков представил впечатляющую зарисовку встречи преосвященного владыки В<арлаама> с духовенством и недуховными людьми, в поведении которых  обличены отталкивающие черты бездумного фанатичного поклонения  и крайнего раболепия:“особенно замечательны были две бабы. Одна из этих православных христианок всё подстилала под святителем полотенце, на которое тот и наступал для её удовольствия, а другая была ещё благочестивее и норовила сама лечь перед ним на дорогу, – вероятно, с тем, чтобы святитель по самой по ней прошёлся, но он ей этого удовольствия не сделал” (6, 420).

Подобным же “пустосвятством” отличаются и дворянки. Праздные дамы назойливо напрашивались для особенного благословения в то время, когда владыка Иоанн Смоленский был занят важным трудом – трудился за рабочим столом, “на котором, вероятно, написаны многие из его вдохновенных и глубоких сочинений” (6, 433), – с уважением замечает автор. Безотвязным посетительницам, пришедшим “для домашней беседы”, Иоанн приказал выслать два номера журнала Аскоченского “Домашняя беседа”: “Смоленские дамы, докучавшие епископу, так сказать, по ханжеской рутине, встретили твёрдый отпор” (6, 434).

Лесков с большой симпатией отзывается об этой способности святителя “отстранить с твёрдостию мертвящую рутину и отдать должное живому вдохновению”. И если в глазах “ханжей и пустосвятов”, докучающих архиереям, Иоанн Смоленский прослыл “нелюдимым и даже грубым”, то “люди, знавшие его ближе, – замечает писатель, – полны наилучших воспоминаний о приятности его прямого характера, простоты обхождения, смелого и глубокого ума и настоящей христианской свободы мнений” (6, 434).  

Одна из сквозных тем этого цикла рассказов, проходящая через целый ряд “картинок с натуры”, – назревшая необходимость для тех, “кто первенствует в Церкви”, отказаться от атрибутов помпезного  величия, “престижей”, “какого-то русско-татарского кочевряженья” (6, 438). По суждению Лескова, таково веление времени, диктуемое законами жизни: “Русь хочет устраиваться, а не великатиться, и изменить её настроение в противоположном духе невозможно” (6, 439). Писатель с воодушевлением отмечает, что “наши лучшие архиереи этого хотят. Откидывая насильственно к ним привитой и никогда им не шедший византийский этикет, они сами хотят опроститьсяпо-русски и стать людьми народными, с которыми по крайней мере отраднее будет ждать каких-либо настоящих мер, способных утолить нашу религиозную истому и возвратить изнемогшей вере русских людей дух животворящий ” (6, 439).

Лесков надеется, что в этом случае связи между православными христианами и высшими церковными иерархами утратят свой во многом формализованный характер, наполнятся новым содержанием в живой практике веры: “начались бы другие отношения – не чета нынешним, оканчивающимся раздачей благословений. <…> ходя меж людьми <архиереи – А. Н.-С.>, может быть, кого-нибудь чему-нибудь доброму бы научили, и воздержали бы, и посоветовали” (6, 445).

Полемизируя с оппонентами, усмотревшими в “Мелочах архиерейской жизни” “влияние протестантского духа” (6, 539), Лесков в очерке “Архиерейские объезды” (1879) не согласился с “этим странным и неуместным замечанием”: “я хотел бы сказать по крайней мере, сколько несправедливого и прискорбного за­ключатся в той неосторожности, с какою наши охотники до важности и пышности уступают протестантам такое прекрасное свойство, как простота<…> Мне пишут: “хорошо ли, если наши архиереи, объезжая приходы, будут трястись в тарантаси­ках да кибиточках <…> тогда как католические епископы будут кататься шестернями” и т.п. Там мешал протестантизм, здесь – католичество… Я ничего не могу отвечать на этот трудный вопрос, но я никак не думал, чтобы нам был очень важен пример католических епископов! Как бы они ни катались, – им свой путь, а нашим – своя до­рога <выделено мной. А.Н.-С.> ” (6, 539 – 540).

Протестантскую ересь, во главе которой стоят “особливые вероучители, имущие образ благо­честия, силы же его отвергшиеся, поныряющие в домы и пле­няющие женщин, всегда учащася и николи же в разум истины приити могущия” (2 Тим. 3, 5 – 7) [38], писатель критикует именно с православных позиций. Он обращает внимание православного духовенства на открывающееся широкое поле для учительной деятель­ности:«тут, кажется много бы можно сделать, и сделать в самом христианском духе: “учаще человецы растленны умом и неискусны о вере”» [39].

В“картинках с натуры” “Мелочи архиерейской жизни” ставились задачи отнюдь не “мелкие”. А для самого писателя “Мелочи…” обернулись крупными проблемами, сыграли свою фатальную роль в его судьбе.

Книга явилась одной из причин увольнения Лескова из Учёного комитета Министерства народного просвещения в 1883 году; была изъята из библиотек “по высочайшему повелению” в 1884 году. В 1889 году писатель испытал первый приступ оказавшегося впоследствии смертельным недуга сердца, когда узнал об аресте напечатанного без предварительной цензуры 6-го тома Собрания его сочинений, куда входили “Мелочи архиерейской жизни”[40]: “экземпляры оторванной части шестого тома были отвезены в Главное управление по делам печати и там были сожжены” [41].  

Однако своим циклом Лесков вовсе не хотел опорочить Церковь, он “разгребал сор у святилища”.

Впервые в отечественной словесности Лесков отважился нарисовать “духовных сановников русской Церкви” (6, 537) как обычных людей, тогда как всякая речь о епископах почиталась “за оскорбление их достоинству” (6, 399). Архиерей был персоной неприкосновенной, застрахованной от какого бы то ни было обсуждения. “Может быть, это так нужно? – задавался вопросом Лесков. – Не знаю; но не в моей власти не сомневаться, чтобы это было для чего-нибудь так нужно, – разве кроме той обособленности пастырей от пасомых, которая не служит и не может служить в пользу Церкви ” (6, 129).

Современная Лескову пресса отмечала, что “Мелочи архиерейской жизни” произвели настоящую “сенсацию”[42].

Особенность авторской позиции в цикле заключается в многоплановости, живой объёмности освещения избранного предмета изображения. Этим объясняется тот редкий факт в истории литературы, что на обладание “исключительными правами” на произведение претендовали два диаметрально противоположных политических лагеря.

Так,  Р. Сементковский, редактор посмертных работ Лескова, издал искажённый вариант “Мелочей…”, выставив только светлые образы церковных пастырей, “чтобы убедить читателя, как легкомысленно поступают те, кто держится в стороне от Церкви и не признаёт огромного ея значения в жизни русского общества и народа” [43]. В советских изданиях 1937 и 1952 годов, напротив,  с целью атеистической пропаганды были представлены лишь главы о “плохих” и опущены главы о “хороших” архиереях.

Так цикл рассказов Лескова растаскивался по частям, “по мелочам” – в ущерб художественному целому и в угоду  политическим направлениям, в то время как сам писатель неустанно выступал противником всякой “направленской лжи” (10, 242). Автор “Мелочей…” верно почувствовал: “я опять ни на кого не угодил”, –  и, чуждый всякой “направленской узости”, тут же прибавил: “и очень этому рад” (10, 456).

Писателю хотелось изобразить живые человеческие черты “неприступных” князей Церкви – “показать человека с его интереснейшей внутренней, духовной стороны, в простых житейских проявлениях” (6, 129). Автор впускает читателя в ранее наглухо запертые двери, раскрывающие сферу быта и жизни владык, известных большинству людей только со стороны парадно-официозной.

В этой связи Лесков отмечал, что биографии известных людей скудны: “Нет в них именно тех мелочей жизни, в которых человек наиболее познаётся  как живой человек, а не формулярный заместитель уряда – чиновник, который был да и умер, а потом будет другой на его место – всё равно какой” (6, 535). Писатель стремился выявить “что-нибудь образное и живое” (6, 534) в“прикровенной” жизни владык, о которых в старину сочиняли “жития”, потом – “послужные списки” и, наконец, новейшие “некрологи”.

Поэтика “мелочей” – важная составляющая самобытной повествовательной манеры Лескова: “Человек же, как известно, наилучше познаётся в мелочах” (6, 502). Это содержательный приём, способствующий раскрытию замысла произведения: показать неразрывную связь мелочей с общим устройством жизни.

Лесков не желал, чтобы его укорили в “подрывании основ”, точно так же, как не хотел, чтобы его подозревали в “легкомыслии” (6, 535). Он так объяснял свой замысел: “Если благочестивая мысль весьма видных представителей богословской науки пришла к сознанию необходимости – знакомить людей с жизнью самого нашего Господа Иисуса Христа со стороны его человечности, которая так высока, поучительна и прекрасна, рассматриваемая в связи с Его Божеством <…>, то не странно ли чуждаться ознакомления общества с его иерархами как с живыми людьми, имевшими свои добродетели и свои недостатки, свои подвиги и свои немощи и, в общем, может быть представляющими гораздо более утешительного и хорошего, чем распространяют о них в глухой молве, а ей-то и внемлет толпа” (6, 129 – 130).

Следует учитывать лесковское замечание о работе над циклом, сделанное в “Авторском признании” (1884): “я не мог рисовать без теней, по-китайски. В моей памяти накоплялись лица  такие и иные… И как могло быть это иначе?.. ” (11, 231).

Орловский епископ Никодим – первый архиерей, о котором слышал автор ещё в детстве и чьё повеление болезненно отразилось на семье Лесковых: “сдал в рекруты сына бедной сестры моего отца” (6, 400). Писатель сообщает об этом в нескольких словах. Два десятилетия спустя – в 1899 году – “Орловские епархиальные ведомости” подробно описывали ситуацию, вызванную распоряжением Никодима: “Преосвященный Никодим при высокой подвижнической жизни, за которую многие считали его богоугодным, отличался неумолимою строгостию в отношении подчинённых. Такую черту своего характера он особенно обнаружил при “разборе священно-церковнослужителям и их детям”, по которому несколько сот человек из разжалованных священников и дьяков, штрафных дьячков и пономарей, исключённых учеников из семинарии и духовных училищ присуждено было преосвященным к отдаче в военное ведомство. Все эти новобранцы, в возрасте от 15 до 40 лет, собраны были перед выступлением из Орла на Воздвиженской площади с котомками на плечах, окружённые безутешными матерями, жёнами и детьми, проливавшими горькие слёзы. Стоны, вопли, крики отчаяния и проклятия по адресу виновника несчастной судьбы этого бывшего духовенства оглашали воздух и достигали до архиерейского дома ” [44].

Остался в памяти Лескова и “неуёмный” Смарагд, о котором орловцы отзывались: “Сорванец и молодец – ни Бога не боится, ни людей не стыдится” (6, 401). Это первый владыка, которого увидел будущий писатель собственными глазами: “многие жестокости Смарагда я сам лично видел и сам оплакивал моими ребячьими слезами истомлённых узников орловской Монастырской слободы, где они с плачем глодали плесневые корки хлеба, собираемые милостыней ” (6, 408).

Подробно описанную  “войну” владыки Смарагда с губернатором Трубецким, которая “есть своего рода орловская эпопея” (7, 422), Лесков вспоминал в “рассказе кстати” “Умершее сословие” (1888).

О своеобразии этого иерарха  сообщала также официальная церковная пресса. В дифирамбической статье “Орловских епархиальных ведомостей” о Смарагде примечательно следующее: “В Орле о нём сохранилась память как об архипастыре мудром и добром, но очень вспыльчивом и во гневе не сдержанном” [45].

Таким образом, ситуативное исследование  характеров, предпринятое Лесковым в “Мелочах…”,  –  “не чьи-то праздные или злонамеренные измышления, а настоящая живая правда, списанная с натуры, и притом отнюдь не со злою целью” [46],– подчеркнул художник в предисловии к первому отдельному изданию книги.

Суровая правда эта нелегко давалась Лескову, который и сам глубоко страдал, видя человеческое несовершенство князей Церкви: “Отрицательные типы действительно я писал хуже, чем положительные, потому что мне тяжело изображать такие характеры, не гармонирующие с моим личным настроением” (11, 231). В своём стремлении “потрудиться для ближнего в духе нашего общего великого Учителя” [47]для исцеления от внутренних недугов писатель был вынужден применить “горькие лекарства, едкие истины”.

Но не следует упускать из виду, что Лесков, “рисуя реально”, старался “найти частицу добра” [48]в каждом персонаже. Образы не писались одной краской. Заявив в предисловии к “Мелочам…”, что цель книги – “защита наших владык” (6, 399), автор  намерен был  “сберечь хорошее” в своих “подзащитных”.

Так, писатель не оставляет без внимания «способность архиереев переходить от гневной ярости к “благоуветному добродушию”» (6, 418). Этого качества не лишён и Смарагд, сопоставляемый с библейским Исавом: «бе, яко Исав, “нрава дикого, угрюмого, ко гневу склонного и мстительного ”» (6, 415).

Вынудил“гневного” Смарагда “сдобриться” сельский дьячок Лукьян –“духовный волокита”, который “благодаря крутым завиткам на висках и обольстительному духовному красноречию имел замечательные успехи” (6, 413) у женского пола. Заждавшись под арестом на долгие месяцы “владычного суда”, находчивый дьячок излечил мучившие Смарагда боли в спине – “архиерейское междукрылие” (6, 414), заставив его преосвященство “хорошенько пропыхтеться” над перепиливанием толстой коряги, и был отпущен вовсе без наказания: “кроме того, как третьего дня костылём поблагословлял, ничего другого не вменено” (6, 417).

Ещё“легче и проще” был укрощён “разнообразно чудесивший” преосвященный В<арлаам>. Этот “шумливый епископ” владел, по замечанию Лескова, “золотою способностью делаться очень незлобивым <…> Мне кажется даже, – без всякой иронии прибавляет писатель, – что его преосвященство имел несколько высокий для русского человека идеал гражданского общества, и потому-то именно он и раздражался презренным низкопоклонством и лестью окружающих” (6, 424).

Вполне сочувственную характеристику как человеку “умному и даровитому” дал Лесков Иннокентию Таврическому. Обычно замечали лишь “снижающие” черты этого образа. Так, нареченный “русским Златоустом” владыка, как выяснилось, черпал своё красноречие из карманной французской книжки “Энциклопедия мыслей”; однажды погрешил он и рукоприкладством. Но в то же время писатель подчёркивает, что столь “энергическая расправа” не может быть “строго осуждаема”, поскольку была учинена владыкой над келейником-взяточником и мошенником (одним из тех, кого петровский регламент именовал “несытыми архиерейскими скотинами”), присвоившим ценную икону, принадлежащую бедной женской обители.

Писатель, превосходно знавший жизнь русского клира, в “были из недавних воспоминаний” “Владычный суд” огорчался, что наши “иерархи и вообще “люди духовного чина”, как называет их в своём замечательном “Словаре” покойный митрополит киевский Болховитинов, к несчастью для общества, почти совсем ему неизвестны с их самых лучших сторон” (6, 129).

Тенденциозным критикам Лесков указал: “в книге “Мелочи архиерейской жизни” есть пленительно добрый Филарет Амфитеатров, умный Иоанн Соловьёв, кроткий Неофит и множество добрых черт в других персонажах. Мне очень жаль, что это обыкновенно упускается <…> Правдивое слово на этот счёт не было бы лишним” (11, 231).

Годом ранее “Мелочей…” в очерке “Владычный суд” писатель представил владыку Филарета Амфитеатрова “со стороны его общечеловечности”: “Ещё ребёнком у себя в Орловской губернии, откуда покойный митрополит был родом и потому, в более тесном смысле был моим “земляком”, я слыхал о нём как о человеке доброты бесконечной. <…> Во всех этих рассказах митрополит Филарет являлся скромным и терпеливым, кротким и миролюбивым человеком (6, 130 – 131).

В таких качествах писатель смог убедиться лично, увидев владыку в доме председателя киевской казённой палаты. Рассказ о Филарете содержит поучительный пример его миссионерства. Лесков вспоминает: “когда все мы, хозяева и гости, встретили его в зале <…>, он благословил всех нас, подошедших к нему за благословением, и потом, заметив остававшуюся у стола молодую девушку, бывшую в этом доме гувернанткою, он посмотрел на неё и, не трогаясь ни шагу далее, проговорил:

– Ну, а Вы что же?

Девица сделала ему почтительный глубокий реверанс и тоже осталась на прежнем месте.

– Что же... подойдите! – позвал митрополит.

Но в это время к нему подошёл хозяин и тихо шепнул:

– Ваше высокопреосвященство, – она протестантка.

– А?… ну что же такое, что протестантка: ведь не жидовка же (sic).

– Нет, владыка, – протестантка.

Ну, а протестантка, так поди сюда, дитя, поди, девица, поди: вот так: Господь тебя благослови; во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

И он её благословил, и когда она, видимо сильно растрогавшись, хотела по нашему примеру поцеловать его руку, он погладил её по голове и сказал:

– Умница!

Девушка так растрогалась от этой, вероятно, совсем неожиданной ею ласки, что заплакала и убежала во внутренние покои.

Впоследствии она не раз ходила к митрополиту, получала от него благословения, образки и книжечки и кончила тем, что перешла в Православие и, говорят, вела в мире чрезвычайно высокую подвижническую жизнь и всегда горячо любила и уважала Филарета” (6, 131 – 132).

По мнению Лескова, именно таким – исполненным любовью, добротой  – и должно быть обращение в Православие

Именуя этого церковного иерарха “непорочным младенцем в митре”, автор “Мелочей…” показывает Филарета в окружении детей, памятуя завет Христов“Будьте как дети”. Владыка киевский и галицкий даже стоял “на страже”, охраняя малолетних учеников монастырской иконописной школы, крадущих в его собственном саду груши – заманчивые краснобокие “принц-мадамы”.

Тут не просто снисходительность  к детским слабостям, но истинная христианская мудрость. Воспитательный результат достигается сам собой – без принуждений и травмирования детской души. Провинившиеся шалуны “были страшно смущены и более красть митрополичьи груши не ходили” (6, 455). А когда “милый дидуся” первый раз служил после этого в церкви, признательные за его доброту мальчики “окружили его, и не только его руки, а и ряску-то его расцеловали” (6, 455).

Педагогическому таланту Филарета Киевского и его дару читать в сердцах  людей, дабы не погрешить “судом неправедным”, могли бы поучиться и учёные педагоги, и специалисты в области детской психологии, и законники: “превосходный старец покрывал своею превосходною добротою ребячье баловство, которое любой педагог и моралист не усомнились бы теперь назвать воровством <…>, а какой-нибудь либеральный перевертень с прокурорского кресла потребовал бы за всё это самую строгую кару. Но, к счастью, не так смотрит на вещи не направленская, а настоящая добродетель, одним из прекрасных представителей которой может быть назван Филарет Амфитеатров” (6, 456)

Как “старичок Божий” (6, 550) нарисован Филарет Амфитеатров и в лесковском очерке “Архиерейские объезды” (1879), где приведены документальные записи из дневника отца Фоки Струтинского, священника села Гореничи [49].

Настойчивое подчёркивание “превосходных” человеческих качеств Филарета:“превосходный старец” с “превосходною добротою” – служит выразительным средством художественной идеализации образа. Лесков изящным и нежным сравнением отметил, что доброта – органическое свойство этого предстоятеля Церкви:“Он родился с своею добротою, как фиалка с своим запахом, и она была его природою” (6, 458).

Критики цикла  не могли не признать, что в нём “попадаются замечания, озарённые благодатной красотой” [50]. А. Волынский отмечал: “Когда в Лескове сознание идёт навстречу его бессознательному таланту иконописца, он даёт выражение мыслям светлым, ярким, боговдохновенным ” [51].

Так, эпизоды, связанные с  митрополитом киевским Филаретом, художник рисует проникновенно лирично, со светлой улыбкой, которой разряжается мрак его отчаяния при виде церковного “коснения” (10, 329). Святители Русской Православной Церкви, которым присуще “кроткое добротолюбие” (6, 457), наполняют отрадой душу автора. Образ владыки Филарета словно излучает божественное тепло: “Так детски чист и прост был этот добрейший человек, что всякая мелочь из воспоминаний о нём наполняет душу приятнейшею теплотою настоящего добра <…> об этих высоких людях <…> нечего рассказывать в апологиях, а достаточно вспомнить ненастным вечером, у домашнего очага, где тело согревается огоньком, а душа тихою беседою  о добром человеке» (6, 457; 465).

Собирательный образ архиерея как “настоящего русского человека, знающего Русь как она есть ” (6, 438), создаётся портретами  поистине “высокоблагодатных людей” (6, 432):  преосвященного Порфирия Киевского – “очень умного и прямодушного архиерея” (6, 440); благочестивого схимника Парфения [52],“с его тихой славой, равной смирению” (6, 463); “красы нашей церковной учёности, трудолюбивого Макария Литовского” (6, 447); “ласкового и снисходительного епископа” (6, 480) Неофита; высокопреосвященного Исидора, “которого вообще считают человеком опытным в жизни и благожелательным” (6, 536). Все эти лица «“благоуветливого”характера» (6, 439) удостоверяют наблюдение Лескова о том, что “в числе наших архиереев есть люди замечательного ума и иногда удивительного сердца” (6, 535).

Сконцентрированные во второй части цикла воодушевляющие образы предстоятелей Русской Православной Церкви внушают уверенность в принятии всеми её служителями “труда о достижении совершенства” [53], создают мощный в смысловом и эмоциональном планах повествования завершающий аккорд, выражая идейно-художественную концепцию всей книги. “Поверьте, – убеждает читателя автор “Мелочей…”, – что, может быть, ни в какой другой русской среде, особенно в среде так называемых “особ”, вы не встретите такого процента людей светлых и вполне доброжелательных, как среди епископов” (6, 502).

Положительные– лучистые – образы русского священства, созданные Лесковым, явились противоядием бездуховной суматохе суетной жизни и своеобразным болеутолителем для самого писателя, глубоко страдавшего при виде внутренних церковных нестроений.

Лескову желалось, чтобы обновление в духе Христовой истины пришло через “попов великих” (10, 329), подобных отцу Савелию Туберозову – “бесстрашному протопопу” и горячему проповеднику в романе-хронике “Соборяне”. Критикуя “внешнюю” церковность и свя­щеннослужителей, не стоящих на должной духовно-нравствен­ной высоте, писатель рассчитывает “на духовных лиц и вообще людей, неравнодушествующих к судьбам нашей Церкви”. Основной пафос лесковских произведений о Церкви и духовенстве созидательный, “зиждительный”.

В очерке “Святительские тени. Любопытное сказание архиерея об архиереях”  писатель говорит  о необходимости постоять за дело веры, проявить рачение к христианскому просвещению паствы, «вызвать к жизни новые общественные силы, создать Церкви слуг просвещённых и способных понимать настоящие идеалы христианства, которое одно в состоянии обновить “лежащий во грехах мир”» [54]. Писатель ра­тует за  дух и свет Христовой истины, единственно приличест­вующей “обществу, носящему Христово имя” (10, 411).