А.С. Пушкин и церковнославянский язык

История литературных языков многих народов донесла имена их создателей. Каждый из этих создателей знаменует собой вершину культурного развития народа. Как правило, в истории литературных языков у каждого народа одно «звездное» имя: Данте, Шекспир, Гете и т.д. История русского литературного языка сложилась так, что в ней было две «звездных» вершины - ярких и вместе с тем переломных, определивших развитие языка. Первая связана с просветительской деятельностью святых Кирилла и Мефодия, вторая - с творчеством А.С. Пушкина. 

Для меня, лингвиста, историка языка, сопоставима значимость этих имен и очевидна их связь. При всем том, что исходные цели (соответственно, творческие направляющие) их деятельности были своими, особыми, но результатом (естественным, но сопутствующим, поскольку не в этом заключалась цель и миссионерской деятельности святых Кирилла и Мефодия, и творческих устремлений А.С. Пушкина) и в том, и в другом случае явилось создание языка.

И в каждом из данных случаев этот язык был единым по своему содержанию и цельным по своим исходным установкам; создавался он с опорой на все существенные для данной культурно-языковой ситуации источники; он имел конкретного адресата; наконец, он был авторитетнымсреди других языков.

Единство и цельность языка, созданного солунскими братьями, определялись его назначением. Созданный ими язык был языком Священного Писания, литургии, проповеди. Все частное в этом языке было подчинено главной идее. Цельность старославянского языка (т.е. церковнославянского языка кирилло-мефодиевского периода) удивительна настолько, что имеющиеся в нем структурные различия настолько вписываются в общую структуру языка, что затруднительна как топологическая, так и хронологическая квалификация этого языка.

Единство и цельность языка, созданного А.С. Пушкиным, также определялись его назначением. Этот язык был призван стать языком литературы и далее - литературным языком. В новое время литература с неизбежностью для христианского народа «зрелого возраста» («взрослого состояния») должна представлять собой самостоятельное образование, автономную область духовной культуры. Эта область во времена А.С. Пушкина уже могла претендовать на самостоятельный (но не отдельный) язык.

Язык первой христианской проповеди у славян создавался с опорой на все существенные для данной культурно-языковой ситуации источники. Это были и разные славянские диалекты, и греческий язык Нового Завета, и греко-византийский литературный язык в качестве структурного образца, и арамейский и древнееврейский язык Ветхого Завета в качестве основного фона и в значительной степени в качестве источника художественно-изобразительной системы. Язык А.С. Пушкина явился результатом также синтеза, но уже синтеза в рамках составляющих культурно-языковую ситуацию у русских. Таким образом, общей была «техника» создания языков: опора на разные языковые стихии.

Общим у святых Кирилла и Мефодия и А.С. Пушкина было и наличие конкретного адресата. В первом случае это были славяне, во втором - русские. И одни в первом случае, и другие во втором признавались в качестве способных воспринять то новое, что несли с собой и за собой языки.

То, что было создано в результате творческой деятельности и в том, и в другом случае, оказалось авторитетным среди других языков. Церковнославянский язык кирилло-мефодиевского периода стал вровень с тремя основными языками, признаваемыми христианскими богословами: древнееврейским, древнегреческим и латинским. При всем нашем богатом воображении вряд ли мы сможем оценить всю значимость подвига святых Кирилла и Мефодия. То же относится и к деятельности А.С. Пушкина - литературный язык русских европейским и мировым феноменом стал именно благодаря ему.

Наконец, общей была и историческая перспектива - то, что создавалось, в языковом отношении не только объединяло этнически (славян в первом случае, русских - во втором), и не только обеспечивало будущее языку, но и давало духовные корни, т.е. давало то, без чего нет и не может быть культуры - давало прошлое, приобщало к традиции. И в том, и в другом случае движение вперед предполагало обращение к духовному опыту, к языку-носителю традиции.

В истории русской духовной культуры одной из крупнейших фигур является А.С. Пушкин. Его по праву называют основоположником современного русского литературного языка. Но при этом, как правило, вне поля зрения остается то, что значительной является его роль и в развитии церковнославянского языка. Но только это роль косвенного преобразователя. Имея своей целью развитие и упорядочение русского литературного языка, Пушкин первым нашел формулу соотношения русского литературного и церковнославянского языков в новых условиях. И это соотношение держалось вплоть до 20-х годов XX столетия.

До А.С. Пушкина господствовала теория трех «штилей» М.В. Ломоносова. Согласно этой теории, которая сыграла большую роль в истории русского литературного языка, высокие понятия и предметы речи должны описываться высоким «штилем», а он включал многое из церковнославянской лексики и грамматики. Обыкновенные понятия передаваться должны были средним «штилем». А низкий «штиль» служил для использования в комедиях, эпиграммах, дружеских письмах и т.д. Все средства языка были как бы разделены, обособлены друг от друга. Эта деятельность М.В. Ломоносова протекала в традиционном для предшествующего, древнерусского, периода в истории русского языка русле: «несмешне и нераздельне».

Такая теория в свое время была очень нужна, ибо до Ломоносова происходило смешение всех этих средств. Но вместе с тем теория Ломоносова, на мой взгляд, создавала угрозу для резкого обособления церковнославянского и русского литературного языков. И поэтому то, что сделал позже Пушкин, оказалось важным не только для русского литературного языка, но и для церковнославянского.

Исторически система русской литературной речи складывалась из церковнославянизмов, элементов разговорной речи и заимствований из европейских языков. Интенсивное освоение последних русским литературным языком начинается с Петровской эпохи. Заслуга Пушкина состоит в том, что он понял необходимость синтеза всех этих речевых стихий и блестяще осуществил этот синтез.

Так же, как он осуществил синтез двух направлений в развитии поэтической речи.

До Пушкина поэтическая речь развивалась в двух направлениях. Державинская школа обогатила ее яркими образами. Поэзия К.Н. Батюшкова создала гармонию стиха, но при этом, как писал академик В.М. Жирмунский, «поэзия образов... была забыта в этой школе и уступала поэзии звуков». И только в творчестве Пушкина эти два начала - образность и благозвучие - соединились.

Но если активное создание нового поэтического языка, богатого образами и различного рода звуковыми инструментовками, было свойственно уже раннему Пушкину, то синтез речевых стихий, строго разграниченных у М.В. Ломоносова и А.С. Шишкова, произошел у Пушкина не сразу.

Академик В.В. Виноградов в своей книге «Стиль Пушкина» (М., 1941) заметил, что «молодой Пушкин и Пушкин половины двадцатых годов писали на разных языках. Искусственные, условные, беспредметные формулы раннего элегического стиля, разрушаясь, превращаются в иронические метафоры национально-бытовых явлений».

Именно к этому периоду относится статья А.С. Пушкина «О прозе», в которой он иронично отзывается о писателях, которые, «почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные», стараются оживить повествование: «Эти люди никогда не скажут дружба, не прибавя: сие священное чувство, коего благородный пламень и пр. Должно бы сказать: рано по утру - а они пишут: Едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба - ах как это все ново и свежо, разве оно лучше, потому только, что длиннее».

В это время Пушкин уже не принимает литературной изысканности и как бы не понимает. Одновременно со стремлением к простоте языка, к Пушкину приходит и стремление к точности выражения. Так, о начале одной из элегий Батюшкова («Как ландыш под серпом убийственным жнеца...») Пушкин заметил: «Не под серпом, а под косою. Ландыш растет в лугах и рощах - не на пашнях засеянных»^[1]. Точности поэт придерживался во всем: касалось ли это современной жизни или истории народа.

Примером последнего может служить «Песнь о вещем Олеге». Олег - излюбленный герой русских исторических сказаний, образ Олега, прибивающего свой щит к вратам Константинополя, стал своего рода художественным штампом. Н.М. Карамзин в своей статье «О случаях и характерах в Российской истории, которые могут быть предметом художества» писал: «Олег, победитель греков, героическим характером своим может воспламенить воображение художника. Я хотел бы видеть его в ту минуту, как он прибивает щит свой к цареградским воротам, в глазах героических вельмож и храбрых его товарищей... В эту минуту Олег мог спросить: «Кто более и славнее меня в свете?»». Именно этот сюжет воспроизводился у художников и поэтов, в частности, у К.Ф.Рылеева в его думе «Олег Вещий», в которой Олег 

...в трепет гордой Византии

И в память всем векам

Прибил свой щит с гербом России

К царьградским воротам. 

В своем письме к Рылееву в мае 1825 года из Михайловского Пушкин пишет: «Что сказать тебе о думах? Во всех встречаются стихи живые... Но вообще все они слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест... Национального, русского нет в них ничего, кроме имен (исключая «Ивана Сусанина»...)».

И далее идет специальное замечание о цитированных стихах: «Древний герб, Святой Георгий, не мог находиться на щите язычника Олега; новейший, двуглавый орел есть герб византийский и принят у нас во время Иоанна III, не прежде. Летописец просто говорит: «Таже повеси щит свой на вратех на показание победы»».

«Песнь о вещем Олеге» (1822 год) самого Пушкина явилась художественным вызовом. Во всяком случае, по-видимому, именно это произведение знаменует собой начало нового Пушкина. Это касалось и выбора сюжета: о воинской славе Олега упоминается вскользь, и следования простодушному рассказу летописца, и языка стихотворения, близкого языку былин и языку летописей, но не являющемуся их подражанием, ибо в конечном счете это язык современников Пушкина. По-видимому, именно в «Песне о вещем Олеге» четко проявилось стремление поэта к простоте языковых средств. Одновременно с этим меняется и отношение поэта к церковнославянизмам.

До начала 20-х годов, как мне кажется, еще нельзя говорить о едином пушкинском стиле. Профессор В.В. Одинцов замечает о раннем Пушкине: «сначала он писал то же, что и все, и так же, как и все. (Разумеется, лучше многих, но в принципе - также)» (Русская речь. - 1979. - N 6. - С.15). Наверное, все-таки не совсем как все, но одно бесспорно: язык его произведений этого времени многолик. Те речевые стихии, которые позже дали единый сплав пушкинского и далее русского литературного языка, здесь еще разобщены, обособлены и замкнуты на самих себя. Это, очевидно, и является причиной того, что разные лингвисты по-разному оценивают ведущую стилистическую установку раннего поэта.

Профессор Н.С. Ильинская (Лексика стихотворной речи Пушкина. - М., 1970) достаточно убедительно доказывала значительность и важность слоя церковнославянской лексики в ранних произведениях Пушкина, и с этим трудно спорить. Не только «Воспоминания в Царском селе», но и ода «Вольность», и «Торжество Вакха» богаты церковнославянизмами.

В.В. Виноградов (Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX веков. - М., 1982), напротив, считал, что язык Пушкина до конца 10-х - начала 20-х годов движется в русле «западнических» традиций карамзинского течения, а сфера употребления церковнославянизмов и народной лексики ограничена. Можно согласиться и с этим, ибо есть «Певец», «Пробуждение», «В.Л. Пушкину» и многое другое.

Спорить о том, какой из речевой стихий тогдашнего русского языка отдавал предпочтение А.С. Пушкин, наверное, дело неблагодарное. Уже язык раннего Пушкина отразил как в зеркале все, что было типично для культурно-языковой ситуации России конца XVIII - начала XX веков. Ярким примером является стихотворение «Деревня», которое, по словам Н.Н. Скатова (Русская речь. - 1975. - N 4. - С.28), написано «еще очень молодым, но уже Пушкиным». Нужно лишь сравнить язык двух стихотворений - «Деревня» (1819) и «...Вновь я посетил...» (1835), - чтобы понять, что же сделал А.С. Пушкин с русским языком и для русского языка.

Обычно заслугой Пушкина считается обращение к разговорному языку и введение в литературную речь просторечных элементов. Однако сам Пушкин четко осознавал их место. «Может ли письменный язык быть совершенно подобным разговорному? Нет, так же, как разговорный язык никогда не может быть совершенно подобным письменному». И далее специально о значении книжных форм, генетически связанных с церковнославянской грамматикой: «Чем богаче язык выражениями и оборотами, тем лучше для искусного писателя. Письменный язык оживляется поминутно выражениями, рождающимися в разговоре, но не должен отрекаться от приобретенного им в течение веков. Писать единственно языком разговорным - значит не знать языка» (Письмо к издателю^[2]).

Изменилось со временем и отношение поэта к церковнославянизмам. Церковнославянский язык из стихии, господствующий наравне с другими, в культурно-языковой ситуации, получил свое место и превратился в один из источников развития и обогащения литературного языка и важнейший гарант национальной базы русского языка.

Часто о степени влияния церковнославянского языка на язык того или иного писателя судят по количеству употребленным лексем и грамматических форм. Если подходить с этой меркой, то язык зрелого Пушкина в значительной мере свободен от этого влияния. Но такому подходу противоречит как исследование функциональной значимости церковнославянизмов, так и прямые высказывания Пушкина о месте и значении церковнославянского языка для русского языка. А если к этому добавить, что в 30-е годы у поэта происходит возврат к традиции церковнославянской культуры, отразившийся на языке его произведений, то становится очевидным, что если и говорить об изменении роли церковнославянского языка в творчестве Пушкина, то только имея в виду ее усиление. Это - первое. Второе - это то, что усиление роли той или иной речевой составляющей и количественный рост соответствующих слов или форм напрямую не связаны.

К началу 20-х годов, наоборот, из языка Пушкина постепенно исчезают многие фонетические, словообразовательные и морфологические церковнославянизмы: расточить «рассеять», сретать «встречать», воитель«воин» (последний раз именно в «Песни о вещем Олеге»), влиять «вливать», род. ед. прил. ж. р. великия жены, весны златыя и др.

Одновременно с этим поэт сохраняет многое из церковнославянской лексики, ибо она была не просто дополнительным источником синонимии, но за этой лексикой стояли легко узнаваемые образы, часто внутренняя форма этих слов была более прозрачной. Кроме того, за церковнославянизмами стояла традиция словоупотребления, объединявшая духовную культуру многих веков и делавшая единой эту культуру (именно благодаря действию этой традиции мы можем говорить о существовании единой древнерусской литературы с первого века принятия Русью христианства по начало XVIII века). Ср.: 

Как ястреб, богатырь летит

С подъятой, грозною десницей

И в щеку тяжкой рукавицей

С размаху голову разит.

(Руслан и Людмила, 1820)

Душа рвалась к лесам и к воле,

Алкала воздуха полей...

Потом на прежнюю ловитву

Пошел один...

(Братья разбойники) 

За подъятой десницей стоял образ героя, несущего возмездие, кару; читатель уже этого четверостишия понимал, кто прав, на чьей стороне правда. В этом отразился весь Пушкин: с одной стороны, предельная точность семантики, с другой - стремление отразить общее содержание уже в малом отрезке текста.

Человек может стремиться к чему-то, очень хотеть чего-то; но за глаголом алкать стоит образ того, без чего жизнь невозможна.

Церковнославянское ловитва обладает прозрачной внутренней формой, оно однозначно и семантически вполне определенно в отличие от охота.

Критики упрекали поэта за то, что он неуместно смешивает церковнославянизмы с «чисто русскими словами, взятыми из общественного быта». Но Пушкин этой тенденции к синтезу и ассимиляции церковнославянизмов с общеупотребительными формами речи остался верен до конца своих дней. И это была сознательная позиция. «В церковнославянской традиции, в выработанной ею системе оборотов и отвлеченных значений Пушкин видел опору в борьбе с засилием французских стилей. Вместе с тем церковнокнижная культура представлялась поэту более демократической, национальной, более близкой к «коренным» основам народного русского языка...»^[3]. Что же касается синтеза церковнославянского языка с «простонародным», то это прямо провозглашается Пушкиным в качестве основного принципа творчества.

А.С. Пушкину принадлежат известные слова: «Как материал словесности, язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство пред всеми европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива. В XI веке древний греческий язык открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи, усыновил его, избавя таким образом от медленных усовершенствований времени. Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность. Простонародное наречие необходимо должно было отделиться от книжного, но впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная нам для сообщения своих мыслей» (О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова, 1825^[4]). Показательно, что Пушкин здесь говорит об одной «стихии». Как не вспомнить здесь слова замечательного филолога прошлого века, профессора Московского университета Ф.И .Буслаева о том, что русский и церковнославянский представляют собой единое целое.

Даже если бы Пушкин сделал только одно - нашел место церковнославянской лексике и формам - его заслуга в развитии русского языка была бы значительной. Но Пушкин сделал большее - он выработал механизм единства русского и церковнославянского языка, обеспечив тем самым первому национальную устойчивость, а второму функциональную преемственность и сохранение устойчивости в культурно-языковой ситуации.

Особая роль церковнославянского языка в истории русского языка была связана с тем, что сначала старославянский (т.е. церковнославянский кирилло-мефодиевского периода), а потом уже и собственно церковнославянский язык был наднациональным языком. Он возник как язык проповеди, адресованной всем славянам. Менялись его центры. Только на протяжении первых полутора веков христианства у славян дважды менялись центры книжной и языковой культуры: сначала Моравия и Паннония, затем Восточная Болгария, и наконец Киев и Новгород. Однако везде сохранялась его общеславянская природа и всеславянская обращенность.

Он не был языком интернационального братства. Интернациональное предполагает, видимо, отсутствие границ. Культура и язык, не имеющие границ, имеют печальную судьбу. Древнерусская культура во многом благодаря церковнославянскому языку (и тому, что стояло за этим языком, - христианству) была четко вписана в славянскую, шире - православную, еще шире - христианскую, и наконец - в мировую культуру и цивилизацию. Церковнославянский язык был одновременно и культурно-языковой нишей, которая не давала выветриться русской культуре и русскому языку, и проводником внешних идей и влияний.

Защитные функции церковнославянского языка могли ослабевать, могли усиливаться. Ослабевали они в периоды спокойного развития языка. Эти функции оставались тогда пока не востребованными. Усиливались они в каких-то необычных ситуациях. Примером может служить конец XIV-XV веков. Падение Балкан, усиление роли Русского Государства и Русской Церкви на международной арене, отражение вражеских нашествий, преодоление внутренних междуусобиц приводит к тому, что усиливается роль церковнославянского языка. В русском литературном языке появляется много архаизмов, книжная культура ориентируется на кирилло-мефодиевские и древнекиевские традиции. Появляется особый стилистический прием, который получил наименование «плетение словес».

Или более близкий нам пример - русский язык в Сибири XVII-XVIII веков. Знакомство с языком сибирских летописей обнаруживает, что их язык сильно архаизирован, в нем много таких слов и оборотов, которые в то время логичнее было встретить в житиях, гомилиях. Но объясняется все достаточно просто. Русский язык в Сибири того времени оказался без местных национальных корней, он был представлен самыми разными европейскими диалектами, испытывал влияние со стороны нерусской речи. В таких условиях у литературного и разговорного языка непременно должна быть местная поддержка. И вот оказывается, что функцию национальных корней для русского языка в Сибири того времени выполнял церковнославянский язык. Ибо летопись - это памятник, важнейшим назначением которого является сохранить преемственность национального сознания, культуры, языка. Для московской или севернорусской летописи XVII века обилие церковнославянизмов выглядело бы как неоправданная архаизация языка, а для сибирской летописи - единственно возможный в этих условиях путь поддержания традиции.

Святые Кирилл и Мефодий, создавая язык, на долгие века вперед определили, каким ему быть и как он будет соотноситься с литературными языками славян. Этот язык создавался по типу сокровищницы, и в этом проявилась его «соборность». Он всегда был близок живым славянским языкам, уже в ранние эпохи своего существования реализуясь в виде национальных изводов: древнеболгарского, древнерусского, древнесербского. Близок он был, естественно, и русскому литературному языку. Близок настолько, что входил в него составной частью.

Величайшей заслугой Пушкина, на мой взгляд, является то, что он увидел защитные функции церковнославянского языка и принял это в качестве ведущего творческого принципа.

Пушкин создал своего рода «прокладку» между этими языками (русским и церковнославянским) - своеобразный культурный слой русской лексики, прочно соединивший эти две речевые стихии. Этот слой был сформирован, в частности, за счет церковнославянских слов, которые получили новое значение. Это оказалась живительной инъекцией для русского языка и одновременно сделало более глубокими корни церковнославянского языка в русском. Фактически это же делали ранее и церковные книжные деятели, вводя в церковнославянский язык новую (русскую литературную) лексику. Лингвистический подвиг Пушкина вполне уместно сравнивать с тем, что сделали Святые Кирилл и Мефодий, во всяком случае в том, что касается принципов и механизмов чисто языковой работы. И в том, и в другом случае были местные речевые традиции и был высокий образец (только в одном случае в виде греческого языка, в другом в виде церковнославянского).

Пушкин ничего не изобретал в русском языке, он пользовался всем готовым. И это была достаточно сознательная установка. В 1836 году в заметке, посвященной выходу книги Сильвио Пеллико «Об обязанностях человека» он пишет: « Это уже не ново, это уже было сказано - вот одно из самых обыкновенных обвинений критики. Но все уже было сказано, все понятия выражены и повторены в течение столетий: что ж из этого следует? Что дух человеческий уже ничего нового не производит? Нет, не станем на него клеветать: разум неистощим в соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов»^[5].

И вот эта неистощимость в соединении слов - именно то, что отличает слог Пушкина и то, что оказалось самым существенным (из пушкинского наследия) в словесном творчестве русских писателей XIX-XX веков.

Церковнославянский язык с глубокой древности служил источником обогащения народно-литературного языка. Уже в XI веке русские обращаются со старославянским языком как с собственностью всенародной (В.В. Виноградов). Постепенно русские книжники, а позже русские писатели из церковнославянского заимствовали лексику для обозначения высоких понятий, это была философская и филологическая терминология, слова для обозначения абстрактных понятий. Пушкин открыл церковнославянский язык в качестве источника обогащения предметно-бытовой лексики.

С его легкой руки глагол преобразить получил то значение, которое мы имеем сейчас (в церковнославянском языке, откуда он был взят, этот глагол был ситуативно связан в праздником Преображения Господня): 

Вот бегает дворовый мальчик,

В салазки жучку посадив,

Себя конем преобразив. 

Равным образом и глагол торжествовать в известных строках: 

Зима. Крестьянин, торжествуя,

На дровнях обновляет путь...

Это все приемы стилистического преобразования церковнославянизмов, которыми так богат язык «Евгения Онегина» и других произведений Пушкина зрелой поры.

Благодаря Пушкину русский литературный язык на всем протяжении XIX и начала XX веков легко справлялся с нашествием заимствований из европейских языков, диалектной и просторечной лексики из народного языка. Органическое единство русского литературного и церковнославянского языков вызвано не только единством и общностью путей их развития, но и принципиальными отличиями, затрагивающими их глубинные свойства. В итоге они оказываются необходимо дополняющими друг друга.

Благодаря воздействию церковнославянского языка сохранялась славянская основа русского языка и имела место историческая преемственность русской культуры, в том числе языковой. Благодаря воздействию народно-диалектной речи русский литературный язык сохранял национальную основу. Оба эти воздействия были уравновешены.

В XVII-XIX веках русский язык справился с нашествием сначала германизмов, потом галлицизмов, с заимствованиями из других европейских языков. Справился, т.к. был более мощный источник обогащения русского литературного языка - церковнославянский язык. Лучшее подтверждение этому - язык А.С. Пушкина, который четко осознал особые функции церковнославянского языка. В целом значение церковнославянского языка для русского состоит в том, что он представляет собой умещенную на одной плоскости всю историю русского языка, ибо в церковнославянском одновременно функционируют памятники, восходящие к деятельности Славянских Первоучителей, преподобного Нестора, митрополита Илариона, Кирилла Туровского, преподобного Максима Грека и далее до наших дней. Все это очень хорошо понимал А.С. Пушкин, для которого понятия «церковнославянский язык» и «история русского языка» часто были тождественны. Он четко понимал, что литературный язык не может стоять на месте, он должен развиваться на основе всех речевых стихий, но равным образом этот язык должен иметь экологическую нишу, и такой нишей, по его мнению, был церковнославянский язык. 

Публиковалось: «Сибирская пушкинистика сегодня»: Сб. науч. статей / Сост., подг. к печати и ред. В. Алексеева и Е. Дергачевой-Скоп.– Новосибирск, 2000, с.311–328.

О авторе: 

Панин Леонид Григорьевич, доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой древних языков, декан гуманитарного факультета Новосибирского госуниверситета.  

Примечания 

 1 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 10 т. - Т.7. - С.567.

2 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 10 т. - Т.7. - С.479.

3 В.В.Виноградов. Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX веков. - М., 1982. - С.258.

4 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 10 т. - Т.7. - С.27.

5 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 10 т. - Т.7. - С.472.