Книга в культуре православного славянства

В статье на материале средневековой книжности slavia orthodoxa реконструируются смысл понятия «книги» в кирилло-мефодиевской традиции и рассматриваются причины и последствия постепенного угасания этой традиции в художественной литературе нового и новейшего времени. 

  Н. Гумилёв

Нынешний человек мало интересуется книгами; мы не устаём сетовать на то, что наши дети мало читают. Вместе с тем мало кто из нас осознаёт, что в предыдущую, «читающую», эпоху чтение и книга были возведены в ранг своего рода культурного фетиша и безоговорочно признаны панацеей от всех духовных катастроф. И ещё меньше тех, кто задумывается, отчего именно в ту «читающую» эпоху вызрела и разразилась культурная катастрофа, которую мы ныне переживаем. В современной социально-гуманитарной сфере продолжает существовать как самоочевидное убеждение, что художественная литература помогает читателю познавать мир и приобщает человека к «разумному, доброму, вечному». На вопрос: почему общество перестало читать, мы отвечаем: потому что в нём угасает дух и возобладает плоть (Ин. 3:6, 8:5; Кор. 2:14 и др.). А на вопрос: почему общество духовно деградирует, мы отвечаем: потому что мало читает, тем самым оставаясь в неведении относительно «разумного, доброго, вечного», знания о чём несут книги. Такой вот замкнутый круг…  

Впрочем, разомкнуть его нетрудно: думается, и отсутствие интереса к чтению, и угасание духовности имеют одну и ту же причину – коренное изменение содержания современных книг. Оно – причина как морального упадка читателя, так и отказа от чтения!

Произошло это потому, что само понятие «книга» извратилось и получило несвойственное ему значение. А о первоначальном, исконном значении этого понятия, привнесенном в культуру славян равноапостольными учителями свв. Кириллом и Мефодием, сейчас уже никто не помнит – ни писатели, ни богословы, ни лингвисты, исследующие происхождение слов (их этимологию), даже самые авторитетные из них.  

Так, значение слова «книга» В. Даль определяет как «сшитые в один переплёт листы бумаги или пергамента», а Д. Ушаков – как «печатное произведение (в старое время также рукопись) в форме сброшюрованных или переплетённых вместе листов с каким-нибудь текстом, иногда и рисунками»; БСЭ – как «непериодическое издание в виде сброшюрованных листов печатного материала». Получается, что главные признаки книги – «сшитые в один переплёт листы» и нанесённый на них «какой-нибудьтекст»! И именно это словарное значение понятия «книга» прочно закрепилось в современном культурном сознании.

Между тем, в церковнославянском языке это понятие передается как кънигы и имеет форму постоянного множественного числа (как, к примеру, озимые, яровые, посевы и т. п.). Современные словарные статьи лишь отчасти объясняют эту форму – множество сшитых вместе тетрадей и листов; и один из возможных вариантов происхождения этого слова из праиндоевропейского языка таков: приставка *kъn- + корень *ig- из *jug- (*ieug-) = "соединять, связывать", что и даёт значение "некое множество, соединённое в одно целое".  

Но действительно ли имеются в виду листы и тетради? Или в книге как явлении культуры главное всё же не то, как и из чего она сделана, а то, что в ней содержится некая совокупность каким-то образом взаимосвязанных текстов, выражающих некие, взаимосвязанные смыслы? Напомню: трудясь над переводом Священного писания на славянский язык свв. Кирилл и Мефодий столкнулись со многими трудностями; в частности, с тем, что в языке славян, не имевшем в то время своей письменности, отсутствовала лексема, обозначающая письменно зафиксированный текст. Славенские первоучители сконструировали эту лексему (к слову сказать, историки языка до сих пор не пришли к единому мнению об этимологии этого слова); по звучанию она похожа на современное слово, но по семантике едва ли не противоположна ему. Речь идет о понятии и выражающем его существительном «кънигы», которым свв. Кирилл и Мефодий передали в старославянском переводе древнегреческое βίβλια. Примечательно, что βίβλια – это форма множественного числа существительного βίβλος, первоначально означавшего "бумага из папируса ", ‘текст, записанный на свитке папируса’; а ко времени свв. Кирилла и Мефодия (IX в.) – еще и канонические тексты Писания[1]. Старославянское же кънигы – форма постоянного множественного числа, и формы единственного числа эта лексема долгое время не имела.  

Из многочисленных контекстов очевидно, что словом кънигы славянские первоучители обозначили вовсе не «сшитые вместе листы и тетради», а именно совокупность священных христианских текстов. «Мефодии же посади 2 попа, скорописца зело, и преложи вся книги исполнь от гречьска языка въ словенеск", – читаем в Лаврентьевской летописи под 898 годом; то есть скорописцы, взятые в помощники Мефодием, записали – во-видимому, под его диктовку – «все книги», переведенные первоучителями с греческого языка на старославянский. Очевидно, что под «всеми книгами» здесь не разумеются в буквальном смысле все греческие тексты, известные в то время (эпические, драматические, лирические произведения разных жанров), а именно все священные для христиан тексты. Подтверждение тому находим в Житиях Кирилла и Мефодия, где конкретно названы кънигы, переведенные с греческого языка на славянский равноапостольными первоучителями: Константин Философ «начатъ беседу писати Евангельску: испрьва бе Слово и Слово бе у Бога, и Бог бе Слово (то есть именно тот текст Ин. 1:1, с которого, согласно церковному Уставу, начинается литургический год) и прочее…», а доехав до Моравии, «…въскоре же весь црьковный чин приемь, научи я (их, то есть своих учеников-преемников) утрьницыи часовом и пророчьскому словеси и Таинеи службе (то есть Литургии)…».  

Таким образом, понятно, что термином кънигы (в форме постоянного множественного числа!) в традиции, заложенной свв. Кириллом и Мефодием, назывался именно тот нераздельно-неслиянный комплекс текстов, который необходим для литургической жизни Церкви, – прежде всего это тексты Новозаветного канона. Постепенно к этому ядру добавились произведения, поясняющие, дополняющие и иллюстрирующие тексты Писания, элементы богослужения, основные положения христианского вероучения (всевозможные толкования, оглашения, поучения, сборники святоотеческих высказываний, житий святых и подвижников, паломнические повествования о Святой земле и т. п.). Тексты иного содержания именовались по-другому (о чем ниже).

Намеченная святыми славянскими первоучителями книжная программа чётко выражена в их произведениях, в частности в так называемом «Прóгласе» (или «Приглáсии святому Евангелию») св. Кирилла Философа: «…душа всякая без букв не знает закона Божия <…> – закона, рай Божий являющего <…> Паче же сего душа безбуквенная – мертва в человеке <…> Так, душа всякая погибает до века, Жизни от Бога не имея, если словес Божиих не слышит <…> Haги бо все народы без книг, сражаться не могут без этого оружия с противником душ наших <…> Ныне же сильное оружие имеем, которое куют книги Господние…» (перевод мой. – Л. Л.).

Именно эта книжная программа была воспринята древнерусской культурой после Крещения Руси; именно в этом значении лексема «кънигы» вошла в церковнославянский и древнерусский языки. Доказательство тому – древнейшие восточнославянские памятники письменности, в которых фиксируется это значение. Весьма показателем в этом смысле рассказ Повести временных лет о Крещении Руси, в котором читаем, что князь Владимир Великий «нача поимати у нарочитые чади дети, и даети нача на ученье книжное" /ПВЛ, 988/, а «матере же чад сих (то есть детей, отданных князем Владимиром в «ученье книжное») плакаху по них, еще бо не бяху ся утвердили верою, но аки по мертвеци плакахся» /ПВЛ, 988/. Матери, недавние язычницы, («еще бо не бяху ся утвердили верою», – специально уточняет летописец) оплакивали своих чад потому, что те, приобщившись к книжному знанию и полюбив кънигы, то есть Священное Писании и святоотеческое Предание, действительно становились «мёртвыми» для мира сего, отказывались от женитьбы, богатства, власти и т. п. – всего того, что составляло главные ценности их предков.

Та же Повесть временных лет так сообщает о князе-«книголюбе» Ярославе Мудром: «И бе Ярослав любя церковныя уставы <…> и книгам прилежа <…> имиже поучающеся вернии людье наслажаются ученья божественаго <…> книгами бо кажеми и учими есмы пути покаянью, мудрость бо обретаем и въздержанье от словес книжных <…> Велика бо бываеть полза от ученья книжного <…> си суть узда въздержанью…» /ПВЛ, 1037/. Очевидно, что и здесь речь идет вовсе не о тех произведениях, которые мы именуем книгами сейчас, а о том корпусе христианских священных текстов, которые пришли на Русь в переводах свв. Кирилла и Мефодия. Древнерусский летописец не даёт нам усомниться в справедливости такого утверждения: "Иже бо книгы часто чтеть, – указывает он, – тобеседуеть с Богомь или святыми мужи; почитая пророческыя беседы и Еуангельская ученья и апостолская, и житья святых отец, въсприемлеть души велику ползу» /ПВЛ, 1037/.  

В «Слове о книжном почитании (то есть чтении) и о учении», приписываемом свт. Кириллу Туровскому, также уточняется корпус того, что называлось во времена святителя кънигы: «яже суть Евангелие, Апостол, Паремиа, Псалтирь и прочая святыа книгы». А в кратком Житии свт. Кирилла Туровского говорится, что святитель «…книги написа от евангельскых и пророчьскых писаний, яже суть чтомы на праздникы Господьскыя и ина многополезная словеса, яже ко Господу молитвы и похвалы многим святым». 

В таком значении лексема кънигы просуществовала в древнерусской культуре до XV в. Например, в «Житии свт. Стефана Пермского», созданном в конце XIV в. Епифанием Премудрым, находим весьма показательные строки: «пермяне не имеяху у себе грамоты и не разумеваху Писания, а отинудь не знаяху, что есть книгы», поэтому св. Стефан заповедал пермякам «...учити грамоту: Часословець яве, и Осмогласник, и Песница Давыдова, но и вся прочаа книгы...», то есть и в конце XIV в. не только понятие кънигы, но и понятие «грамота» всё ещё отождествлялись с библейскими и литургическими текстами.  

В писаниях преп. Нил Сорского и преп. Иосифа Волоцкого (XV в.) можно увидеть свидетельство тому, что кирилло-мефодиевская традиция употребления слова «кънигы» претерпела уже довольно существенные изменения, но все еще присутствовала в культурном сознании и обиходе: во-первых, эта лексема, наряду с исконной формой множественного постоянного в церковнославянском языке, имеет уже формы единственного и множественного числа в древнерусском; вместе с тем преп. Нил Сорский и преп. Иосиф Волоцкий, следуя сложившему к тому времени узусу, четко различают «святые/ священные/ божественные/ благословленные книги» и «обычные/запретные книги»: «С крепкими в вере имей мир, от еретика отвращайся, благословленные книги читай, – велит преп. Иосиф Волоцкий, – запретных же вовсе не касайся» («Просветитель», Слово 7-е). Преп. Нил Сорский в «Послании брату, просившему от него написати ему еже на пользу душе» замечает: «Писания бо многа, но не вся божествено суть», но сам он придает слову «книги» (уже во множественном числе) все еще тот смысл, который вложили в него свв. Кирилл и Мефодий. Например, в «Предании и уставе преподобнаго отца нашего Нила Сорского о жительстве скитском» читаем: «не выучившись грамоте, нельзя ни читать по книгам, ни канонаршить в церквах» (ответ на 144. вопр.). В «Просветителе» преп. Иосифа Волоцкого видим то же следование кирилломефодиевской традиции употребления слова «кънигы»: «Если бы у Божества было одно Лицо, в книгах было бы сказано: “Сотворил Бог человека, по образу Своему сотворил его”". Но Бог перед созданием человека сказал: “Сотворим человека”» (Слово 1-е), «и множество преданий и песнопений церковных было создано Божиим повелением, и составлено бесчисленное множество книг» (Слово 11-е, гл. 1), «Так возникла книга Номоканон, то есть правила закона. Книга эта, в которой Божественные правила, заповеди Господни и изречения святых отцов смешались с гражданскими законами, составилась не случайно, но по Божьему Промыслу» (Слово 13-е), «Человеколюбец Бог дал нам книги для того, чтобы мы, наставляемые ими, не были соблазнены скверными еретиками» (Слово 16-е) и др.

Специфичность такой семантики объясняется тем, по мысли В. Топорова, что «для славян свет веры и свет книги, принятие христианства и обретение письменности совпали во времени»[2] – первые книжные кодексы, с которыми познавомились славянские культуры как раз и содержали христианские священные тексты и литургические произведения, и лишь через несколько столетий, название «книги» распространилось действительно на любые «кодексы сшитых вместе листов».

Заметим, в древнерусской письменной культуре не употреблялось слово «библия» для обозначения совокупности текстов Священного Писания; это слово впервые письменно фиксируется в предисловии к так называемой Геннадиевской Библии (1499 г.), и именно с этого времени слово «книги» начинает стремительно менять свой смысл по сути на противоположный.

Дело в том, что до конца XV в. словесные произведения, которые не являлись «словесами Божиими» и не способствовали спасению-обóжению человека, наши предки книгами не называли, для них в языке имелись другие наименования. Строгое и категорическое противопоставление кънигъ («словес Божиих») произведениям иного содержания, почерпнутого не от богодухновенных источников знаний, находим ещё у Козмы Презвитера в «Беседе на новоявившуяся ересь Богомилоу» (2-я половина X в.), который писал, в частности: «…мнози бо от человек … кощуны[3] и бляда[4] любят паче книгъ» [цит. по 1, с. 440]. В одном из списков «Златоструя» это противопоставление усилено: «Кощуны, басни, и игры, и блядословия у многих обретаем; кънигы же – у редкых, нъ и ти, подобно неимущим (то есть не имеющим книг.–Л. Л.), держат я (их. – Л. Л.), похоронивше въ ларех: ни сами почитающе, ни инем дающе» [цит. по 5, стб. 1392]. В Новгородской Кормчей 1280 г. книжному учению противопоставлены «чары и лечьбы, кóби[5] или игры, дивы <…> басни...» [там же]. Еврипид, по мнению христианских книжников, писал «кощуны» [см. 5, стб. 1308], подобные «басням» о Соломоне и Китоврасе [см. 5, стб. 45][6]. «Да не почитают первописаных блядии и кощюн, – читал древний русич в «Мучении св. Кирика и матери его Улиты» (1414 г.) – но истиньное да почитають о Христе Господе нашем» [цит. по 5, стб. 123]. И таких контекстов в памятниках древней славянской письменности множество.

«Не случайно, – отметил Б. А. Успенский, – в древнерусских епитимейниках мы встречаем предписания, запрещающие подобное чтение и полагающие за него очень строгое наказание: “Ли преложилъ еси книжная словеса на хулное слово, или на кощюнно, – опитемьи 2 лет”, “рекше слово хулноти смешно на святыя книгы <...> и оборотивъши слово святыхъ книгъ на игры – 2 лет”, “Писания Святые на кощунные примаешь ли?”» [цит. по: 6, с. 209][7]

Таким образом, свв. Кирилл и Мефодий ввели в культуру всего славянства, в том числе Руси, понятие «кънигы» именно в значении"слова «Господа Единого»". Поэтому написанное в книгах первоначально воспринималось как абсолютно истинное. Народное «что написано пером, не вырубишь топором» свидетельствует именно о широком – общенародном –признании этой абсолютной непреложности записанного слова и отражает высокий пиетет к книге как именно Богодухновенному Писанию. И отношение к книге в начальные века христианства на Руси было особым – как к чуду и тайне, как к благому дару, ниспосланному Господом для помощи человеку в его обóжении и спасении. Этот свет святости падал, разумеется, и на создателей книжных кодексов – переписчиков (списáтелей), миниатюристов, переплётчиков. От них требовалась предельная чистота жизни и помыслов, дабы не оскорбить и не осквернить Божью благодать, заключённую в письменных знаках священного текста. Написание слова на хáртии воспринималось символически – как особого рода Боговоплощение, когда Слово становится плотью (Ин. 1:14); в данном случае – плотью начертанных на пергамене букв.  

Знаменательно в этом смысле, что в древних рукописях отсутствовало деление на слова – текст делился на речевые периоды, соответствовавшие периодам дыхания чтеца. Как тут не вспомнить по ассоциации: «Всякое дыхание да хвалит Господа» (Пс. 150:6) и не удивиться тому, что даже и в буквальном понимании это взывание Псалмопевца имеет глубокий смысл: каждое наше дыхание словно отмерено ритмом священного текста и, значит, действительно «хвалит Господа»!

Если внимательно посмотреть на оформление древней рукописи, то очевидной станет иконоподобие книжного листа. Широкие поля [8] напоминают раму иконного «ковчега» – углубления на доске, в котором, собственно, и пишется образ. Разлиновка листа и нанесение на него букв, воплощающих Слово Божие, подобно нанесению рисунка и написанию образа на иконной доске. Книжный лист с текстом, как и икона, изображает воплотившееся Слово Божие – Христа; но икона изображает красками Его внешний вид, а рукопись через буквы воплощает Его учение.  

И если, согласно святоотеческой иконологии, икона является окном в мир иной – в Вечность Божественного бытия, то книга – символический образ Христа-Слова Божия. Поэтому и переписывать священный текст имел право только человек, предавший себя воле Божией, очистившийся от всяких мирских страстей и помыслов. В 43-й главе Стоглава (1551 г.), в которой была письменно зафиксирована многовековая традиция, определяется, каким должен быть христианский художник (и «списатель», и «богомаз»-иконописец): ему «…подобает быть смиренну, кротку, благоговейну, не празднословцу, не смехотворцу, не сварливу, не завистливу, не пьянице, не грабителю, не убийце; особенно же хранить чистоту душевную и телесную со всяким опасением <…> часто приходить къ отцам духовным <…> жить въ посте, молитве и воздержании, со смиреномудрием, без всякаго зазора и безчинства…» [цит. по: 2, с. 7].

Трепетным было отношение даже к самому книжному кодексу: «О горе тому, кто черкаеть у къниг по полем»! – записано в январской нотированной Минее XII в. «Неподобьно къниг раскажати или расекати», – приводится 68-е правило Трулльского Вселенского собора в Ефремовской Кормчей (ок. 1100 г.). «…Иконы и книги, или иное что, по чему Бога молят, того да не емлют, ни издерут, ни испортят» (Ярлык хана МенгуТимура 1267 г.). «Не раздреши книг, ни даси на растеръзание, донъдеже самы до конца истьлеють», – указано в Рязанской Кормчей (1284 г.). В Уставе Троице-Сергиевой Лавры предписано, «иже со всякым прилежанием книги блюсти книгохранителю <…>, [да] отрясает я (их) и да затворяет я опасно (т. е. осторожно) и да отворяет, блюдучи (т. е. аккуратно), и да не оставляют книжныа хранилницы отворяны надолзе, яко да праху исполнится погубляют полагаемыя книгы, ни мусе не дадут прилетети чрез ня <…> не умывеныма рукама не даст никому ж хартии прикоснутись да не очернит их, будетъ же чтение со свещами чистами туками и да блюдет чтущеи – ни капли вощныа окаплит, ни слоною ж из уст их окропит или руками окаляти путъныма». Уставащику также предписывается следить, чтобы богослужебными книгами пользовались аккуратно – «яко не скверняется прахом или от иного кананарха или от капаниа маслом кандилом и от капания свеща или от скверны и от пота руку» [7, л. 175–176].

Думается, даже и сама технология производства древних рукописных кодексов способствовала этому особому, трепетному отношению к книге как к литургическому образу Бога-Слова: сложный и долгий процесс изготовления дорогостоящего пергамена, аккуратная разлиновка листов каждой тетради будущего кодекса, тщательное выписывание каждой буквы, вырисовывание буквиц в начале разделов, написание приличных содержанию текста миниатюр – всё это представлялось древним русичам своего рода священнодействием, вполне соответствовавшем значению и назначению книг: написание буквы на хартии символизировало Боговоплощение, написанный текст – благую весть, посланную человечеству Богом во спасение; переписчик ощущал себя со-трудником Самого Господа, Его апостолом, распространяющим Христово учение.  

Среди причин, изменивших это отношение к книге, наиболее значимыми являются изобретение бумаги, а позже – печатного станка, которые полностью уничтожили священнодейственный характер книжного дела, как и священное значение самой книги. Воспроизведение богодухновенного текста было передано бездушной машине, управляемой отнюдь не книжником-богомольцем. Так, молитва и страх Божий ушли из книжного дела, что повлекло за собой тяжкие для культуры последствия. Обмирщение книги, вызванное (в числе прочего) сравнительной с пергаментом дешевизной бумаги и переходом от рукописного к машинно-механическому воспроизведению текста, от священнодействия Боговоплощения к типографскому производству, привело к тому, что и сам круг тиражируемых текстов стал стремительно расширяться, причём, по большей части, за счёт произведений светских – тех, которые в традиционной христианской культуре именовались «кощюнами и блудословиями». Дешёвая бумага, на которой печатались эти произведения, и большие тиражи, которые позволял делать печатный станок, очень быстро, буквально за столетие изменили лик книжной культуры – вместо «богудохновенных писаний», ведýщих человека через обóжение в жизнь вечную, книжные кодексы заполнились «кощюнами, баснями и блудословиями», разжигающими и культивирующими человеческие страсти, оправдывающими грехи, отвлекающими от покаяния и молитвы.

Результат этого процесса очевиден на наших книжных полках и в библиотеках, а вместе с тем – в духовном состоянии общества, воспитанного не на кънигахъ, а на «кощунах, баснях и блудословиях», которые подменили собой кънигы не только на книжных полках, но и в нашей системе ценностей; именно им доверяем мы теперь научение «разумному, доброму вечному». А то, чтó наши предки именовали кънигы, то есть христианская книжность, представленная текстами Священного Писания и святоотеческого предания, рассматривается ныне как своего рода «предлитература», как «заготовка» будущей художественной классической литературы. И мало кто заметил эту трагическую подмену. «В целом, – подвел итог этому печальному процессу Д. С. Лихачев в завершении своей известнейшей и авторитетнейшей работы «Человек в литературе Древней Руси», – развитие русской литературы XI – XVII вв. было прогрессивным. Литература постепенно приближалась к литературе нового времени» [3, с. 163]. При этом и за эталон художественности, как само собой разумеющееся, а потому не требующее доказательств, принимается классическая литература нового времени, то есть эпохи воинствующего атеизма. А ценность произведения христианской культуры определяется именно степенью его приближенности к «художественному совершенству» классической литературы, степенью его соответствия её целям, идеям и даже литературным приёмам. Например, как нечто безусловно прогрессивное и положительное представляется прославление человеческого гения, превознесение индивидуальной свободы и бунта индивидуальности, социальная сатира, полемика, подробное описание психологических состояний героя, и т. п.

Правда, периодически (но не часто) возникают определенные сомнения по поводу правомерности такой позиции. Так, ещё А. С. Пушкин – великий знаток и мастер слова – в набросках статьи о русской литературе (1830 г.) утверждал странные для слуха «современного образованного человека» вещи: «Словесность наша явилась вдруг в XVIII столетии, подобно русскому дворянству, без предков и родословий <…> старинной словесности у нас не существует. За нами тёмная степь, и на ней возвышается единственный памятник: “Слово о полку Игореве”». И говоря так, поэт ни в коем случае не имел в виду несовершенство древнерусской христианской книжности, – он, как ясно из контекста его статьи, вовсе не имел её в виду. Для Пушкина «драгоценные памятники времён давно минувших» [9] никак не ассоциировались со «словесностью, явившейся вдруг в XVIII столетии без предков и родословий» [цит. по: 4, с. 152–153], и с современной ему беллетристикой, но представлялись неким особым миром художества, ничего общего с ней не имеющим; особым типом творчества, к которому не способны светские писатели.

Однако очень для многих именно произведения светской художественной литературы стали первой ступенью к христианству. Следовательно, остается разобраться, при каких условиях светское художественное произведение, может способствовать духовному преображению и обожению его читателя. Думается, в том случае, когда оно, по выражению преп. Иоанна Дамаскина, способно «путеводительствовать к Истине».  

Художественная литература в той её части, которая сотворяется под воздействием Святого Духа (Который ведь «дышит, где захочет»), может быть воцерковлена и использоваться христианской педагогикой. Господь «не хощет смерти грешнаго, но якоже обратитися и живу быти ему», поэтому Он каждому человеку подаёт Свою Благую весть в той форме, в какой она может быть воспринята. Для «детей умом» (1 Кор. 14:20) Господь растворяет лекарство Своего учения в сладком сиропе художественной литературы, чтобы хотя бы так оно было проглочено и начало своё благотворное действие. «Совершеннолетние умом» (1 Кор. 14:20), вкусившие сладость Слова Божия, более не нуждаются в сиропе, но станут ли они отнимать у других то, что некогда помогло им самим приобщиться Слову? По сути русская классика явилась тем самым «сиропом», в котором Господь промыслительно растворил «слово о Царствии» (Мф.13:19), «дух и силу» (1 Кор.2:4) христианской словесности, чтобы не оставить Своим попечением по-человечески мудрствующие XVIII и XIX века России и страшный в своём воинствующем атеизме XX век – «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное» (1 Кор.1:27).

Вернуть вкус к книге как именно к Богодухновенному произведению чрезвычайно сложно! Для этого необходимо серьезно скорректировать представление о творчестве в современной гуманитарной культуре, обратившись к опыту христианской педагогики, иконологии и теории образотворчества. Это так же сложно, как вернуть вкус к родниковой воде тому, кто сызмальства привык всё запивать кока-колой. «Человекам это невозможно, Богу же всё возможно» (Мф. 19:16-26), потому что без этого недостижима вечная радость в Царстве Небесном, ибо Там, в том «источнике, текущем в жизнь вечную» – только родниковая вода.

Список литературы

1.       Бегунов, Ю. К. Козма презвитер в славянских литературах / Ю. К. Бегунов; под ред. Д. С. Лихачева и П. Н. Динекова – София: Изд. Болгарской АН, 1973.

2.       Буслаев, Ф. О русской иконе. Общие понятия о русской иконописи / Ф. Буслаев. – Москва: Благовест, 1997. – 206 с.

3.       Лихачев, Д. С. Человек в литературе Древней Руси // Лихачев, Д. С. Избранные работы: в 3 т. Т. 3 / Д. С. Лихачев. – Ленинград: Худож. лит., 1987.

4.       Пушкинская энциклопедия: Произведения. Вып. 1. – Санкт-Петербург: НесторИстория, 2009. – 520 с.

5.       Срезневский, И. И. Материалы для словаря древнерусского языка: в 3 т. /

И. И. Срезневский – [Репринт. изд.]. – Москва: Знак, 2003. – Т. 1.

6.       Успенский, Б. А. Языковая ситуация и языковое сознание в Московской Руси: восприятие церковно-славянского и русского языка / Б. А. Успенский // Византия и Русь. – Москва: Наука, 1989. – С. 206–226.  

7.       Устав церковный. ОР РГБ, фонд 304.I Троице-Сергиевой лавры, № 247. (1525.), полуустав, конец XVI века или начало XVII века, в осьмую долю, 233 листа.

Публиковалось:  Восемнадцатый Славянский научный собор «УРАЛ. ПРАВОСЛАВИЕ. КУЛЬТУРА» МИР СЛАВЯНСКОЙ ПИСЬМЕННОСТИ И КУЛЬТУРЫ В ПРАВОСЛАВИИ, СОЦИОГУМАНИТАРНОМ ПОЗНАНИИ. Материалы международной научно-практической конференции. Стр. 98-110 

Об авторе: Левшун Любовь Викторовна Минский государственный лингвистический университет, кафедра стилистики английского языка, доктор филологических наук, профессор