Поэты и смерть: этапы духовной зрелости

Смерть – неизбежный спутник человека. И для того, кто не прячет взгляд и не заметает проблемы под ковёр, смерть становится неизбывным вопросом, на который следует как-то ответить. А отвечаем мы своей жизнью, которая при таком ракурсе оказывается протекающей в преддверии смерти. А поэт отвечает ещё и своим творчеством – в той мере, в которой он живёт поэтическим чувством.

Тема смерти обильно представлена в поэзии. Более того: это один из источников поэтического вдохновения. Поэт осмысливает присутствие смерти в жизни и, пропустив столь мощный удар, в ответ на такое потрясение начинает звучать его душа.  

Впрочем, отработка темы смерти во многом зависит от возраста. В молодости мы не очень-то верим в свою смертность. Поэтому смерть выступает метафорой, образом, с которым можно играть. Используя этот образ, поэты слегка кокетничают. Скорбные тени смерти, искусственно положенные на чело, позволяют придать себе основательности, серьёзности, повысить самооценку и ожидать более высокой оценки от окружающих.

Вот, к примеру, у Александра Блока:

И поздно, и темно. Покину без желаний
Бунтующий весельем Божий дом.
Окончу светлый путь, не буду ждать свиданий,
Как шел туда, — и выйду, незнаком.
Последний вздох, и тайный, и бездонный,
Слова последние, последний ясный взгляд —
И кружный мрак, мечтою озаренный,
А светлых лет — не возвратить назад.
Еще в иную тьму, уже без старой силы
Безгласно отхожу, покинув ясный брег,
И не видать его — быть может, до могилы,
А может быть, не встретиться вовек.

Это написано в 1901 году, возраст поэта – 21 год.

Широко известно стихотворение Лермонтова:

Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум не много совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я — или Бог — или никто!

Оно тоже содержит отсылку к смерти («кончу ране»), написано в 1832 году, когда поэту было всего 18 лет.

Стихи с такой интонацией есть и у Пушкина. Вот фрагмент его «Элегии»:

Я видел смерть; она в молчанье села
У мирного порогу моего;
Я видел гроб; открылась дверь его;
Душа, померкнув, охладела…
Покину скоро я друзей,
И жизни горестной моей
Никто следов уж не приметит;
Последний взор моих очей
Луча бессмертия не встретит,
И погасающий светильник юных дней
Ничтожества спокойный мрак осветит.

Стихотворение известно нам в редакции 1825 года, но написано оно раньше, в 1816 году, в возрасте 17-ти лет.

Даже в столь юном возрасте талантливый автор может писать богатым языком, плести изысканные семантические узоры, умело расставлять эмоциональные акценты. Но его духовный опыт объективно невелик. Рассматривая пару «я и смерть», он неизбежно выводит на первый план себя, оставляя смерти роль декораций. В молодости смерть выглядит просто, и нет возможности осознать её онтологическую глубину, фундаментальную сложность перехода через этот рубеж.

В сущности, жизнь дана человеку как раз для того, чтобы осознать важность смерти, в меру своих сил подготовиться к ней. И эта подготовка состоит вовсе не в том, чтобы за жизнь успеть воздвигнуть себе памятник, хотя бы нерукотворный.

Хотя самым известным переложением оды Горация Exegi monumentum является стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», оно, по сути, представляет собой парафраз произведения Г.Р. Державина:

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,
Металлов тверже он и выше пирамид;
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,
И времени полет его не сокрушит.

И Горация, и у Пушкина, и у Державина «Памятники» появились уже в зрелом возрасте, но ещё позже, прямо на пороге смерти, в своём последнем стихотворении, Гавриил Романович признается, что упование на земную память ложно:

Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.

А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрётся
И общей не уйдёт судьбы.

Проблема смерти требует иного, внутреннего и сугубо персонального решения. Вот как, например, звучит эта тема у нашего современника Станислава Агирбова (г.р. 1954):

Я уеду из этой страны,
Не из нашей, дружище, из этой.
И ничьей в том не будет вины.
Есть закон: не надейся, не сетуй.

Дай мне Бог и Пречистая Дева,
Уходя, оглянуться без гнева.

Не зову, не кляну, не сужу,
Всё, что было отмерено, прожил.
Ухожу, будто счёты свожу,
Хоть никто ничего мне не должен.

Я уеду, уеду, уеду
По не мной проторённому следу.

Я уеду, дружище, не спорь.
Не великая будет утрата.
Угораздил родиться Господь,
Да не дал ни ума, ни таланта.

И это странное серое небо...
То ли жил, то ли был, то ли не был.

И можем отслеживать не поэтическую, но духовную зрелость по смене интонации, по переходу от позирования на фоне смерти, где смерть ещё толком не познана, а человек остаётся таким, каким вошёл в «большой» мир, к осознанию собственной непреодолимой неготовности принять смерть, когда параметры смерти уже оценены, а внутри человека произошла серьёзная перестройка.

Допустим, Есенин в свои 27 не слишком сдвинулся с исходной точки:

Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.

…

Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.

У Джузеппе Джусти (1809-1850, один из самых популярных поэтов в Италии XIX) в 35 лет если и есть какая-то подвижка, то процесс ещё только-только начался:

Мой Гросси, мне сегодня тридцать пять,
Со мной произошла метаморфоза,
Минули дни чудачеств и психоза,
Смиряет их теперь седая прядь.

Пора мне жизнь иную начинать —
Полупоэзии и полупрозы,
Еще милы мне светские курьезы,
И все ж милей покоя благодать.

А там, ступая тихо в темноте,
Смерть явится и скажет — час отмерен,
Придет конец житейской суете,

Но думаю, что труд мой не потерян,
Когда на гробовой моей плите
Прочтут слова: «Он знамени был верен». (перевод А. Архипова)

А вот у Надежды Александровны Лохвицкой (писала под псевдонимом Тэффи) в 50 лет внутренняя перестройка уже произошла и акценты расставлены по-другому:

Когда я была ребенком,
Так девочкой лет шести,
Я во сне подружилась с тигренком —
Он помог мне косичку плести.

И так заботился мило
Пушистый, тепленький зверь,
Что всю жизнь я его не забыла,
Вот — помню даже теперь.

А потом, усталой и хмурой —
Было лет мне под пятьдесят —
Любоваться тигриной шкурой
Я пошла в Зоологический сад.

И там огромный зверище,
Раскрыв зловонную пасть,
Так дохнул перегнившей пищей,
Что в обморок можно упасть.

Но я, в глаза ему глядя,
Сказала: «Мы те же теперь,
Я — все та же девочка Надя,
А вы — мне приснившийся зверь.

Все, что было и будет с нами,
Сновиденья, и жизнь, и смерть,
Слито все золотыми звездами
В Божью вечность, в недвижную твердь».

И ответил мне зверь не словами,
А ушами, глазами, хвостом:
«Это все мы узнаем сами
Вместе с вами. Скоро. Потом.»

Больше хороших стихов в ТГ-канале ЕЖЕДНЕВНИК ПОЭЗИИ