О "божьем даре" Светланы Гайер

«Ангелом-хранителем русской литературы» называют Светлану Гайер в немецкоязычном мировом пространстве. Эта переводчица от Бога, «филигранный мастер», «королева сложнейшего литературного дела» в совершенстве владеет великой и завораживающей тайной Слова.

Владимир Набоков выделял три типа переводчиков: ученый муж, жаждущий заразить весь мир своей любовью к забытому или неизвестному гению, добросовестный литературный поденщик и профессиональный писатель, отдыхающий в обществе иностранного собрата. Ученый муж, как и трудолюбивая дама, корпящая над одиннадцатым томом собрания сочинений, в переводе дадут точность и педантичность, но они лишены творческого дара, а ведь ни знание, ни усердие не заменят воображения и  стиля. Идеальный шедевр иностранной литературы должен переводить конгениальный автор: таланты должны быть одной природы, переводчик  должен прекрасно знать оба народа, оба языка, все детали авторского стиля и метода, происхождение слов и словообразование, исторические аллюзии, «наряду с одаренностью и образованностью он должен обладать способностью к мимикрии, действовать так, словно он и есть истинный автор, воспроизводя его манеру речи и поведение, нравы и мышление с максимальным правдоподобием». 

Легко преодолевая преграды и смысловые барьеры двух великих культур, Светлана Гайер как никто воссоздает словесно-духовную музыку русских корифеев на немецкий, демонстрируя качества конгениальности. А ведь это – перевод более сорока русских классиков 19-20-го веков. Весь массив перелопаченного ею материала подобен грандиозному сооружению вроде Кельнского собора. Грациозная, миниатюрная женщина трудолюбием напоминает муравья, подымающего ношу, превышающую в семь раз его собственный вес. Кстати, Светлана Михайловна живет во Фрайбурге, недалеко от собора, как она сама говорит, «живу в его тени». Не случайно и то, что она любит только классическую музыку, и особенно музыку И.С. Баха.

В благодарственной речи, произнесенной в соборе Святого Петра во Франкфурте на Майне в 2001 году по поводу вручения  ей Европейской премии переводчиков, Светлана Гайер вспомнила библейскую притчу о неделе истечения Духа Святого. «Это было в воскресенье, в последний день Святой Троицы, именуемой в Библии «неделей Языка, Святых обетов и предсказаний», т.е. профессиональный праздник». Я воспроизведу эту речь в моем переводе так, как услышала тогда на немецком и записала: «В ночь Пятидесятицы ученики Господа, читая Тору, молились в доме матери Иоанна Марка – спутника Петра и Павла, и внезапно всех присутствующих пронзил огонь; они заговорили, как сказал евангелист Святой Лука, на неведомом наречии, «на иных языках». И многим, не знавшим арамейского, славословие апостолов было понятно. Весть шла от духа к духу, минуя языковые барьеры. В этом событии предсказан всемирный дух Евангелия, мечта о преодолении языковых границ и абсолютном понимании между странами и племенами. В самом «говорении языками», том описанном евангелистом случае глоссолалии (странных выкриках людей, охваченных экстатическим состоянием), заключалось чудо нисхождения Духа святого. Так в Библии изображено «полное понимание», когда Слово Божие распространилось по земле. Именно поэтому Шеллинг назвал Троицын день (Pfingsten) «Вавилоном наоборот». «При всей многокрасочности данное загадочное событие, – подчеркнула С.Гайер, – нуждается в переводе и толковании. Вопросы, возникающие при этом, возбуждают, обладая непреходящей актуальностью. Это вопросы об отношении языка и сознания, языка и понимания и, наконец, о роли переводчика. Огненные языки предсказания погасли, но осталась тоска человечества об универсальном понимании. Мечта о преодолении языковых границ остается утопией и находится всегда в арсенале «профессиональных пограничников», а ими являются переводчики. Деятельность переводчика – это эвокативный акт (слово «эвокация» означает «приглашение в суд на разбирательство» – мой комментарий:Г.Х.). Эвокативно-игровой характер немецкого слова „übersetzen“ – «переводить» указывает на это. „Übersetzen“ по-русски означает: «перенести нечто в иное место» и соответствует представлению о транспорте, почтовой тройке или дилижансе. Пушкин именовал переводчиков «почтовыми лошадьми Просвещения». Они должны заботиться о надежной транспортировке, чтобы легко преодолевать большие расстояния. Это весьма мужественное занятие на грани свертывания собственной шеи. Иные говорят о наведении мостов и о паромах. Но цель одна, – достичь другого берега с наименьшими утратами и не потерять содержимое тяжелой поклажи. Но поклажа уже не та, когда она перенесена. Ведь содержимое языка изменилось во время транспортировки. Кстати, немецкое слово «Fergen», означающее «паромщик», уточняет С. Гайер, имеет еще такие значения: «поэт» и «перевозчик». На это обстоятельство в свое время обратил внимание известный немецкий переводчик Пауль Целан. Он имел в виду не простой перевоз груза через мост, а именно тот перенос, который осуществлял «понтифик». Понтифик в древнем Риме был Первосвященником. Ведь слово pons в родительном падеже означает «мост» + „feci“ от слова „facere“ (по-немецки „machen“ («делать»), означало «возведение» понтификом для римлян «святого моста» понимания и выражало  его высшую озабоченность «хранением» «Слова Божьего». Эти образы и параллели не случайны. Груз, который доходит до цели, всегда совершенно иной. А ведь переводчику доверяют очень тяжелый словесный груз. Результат диалога переводчика с автором никогда не достигнет оригинала. Переводчик никогда не стремится изготовить дубликат или быть двойником автора. Дело перевода описательно можно обозначить как движение и путь к дому соседа. Именно так об этом говорится в знаменитом стихотворении Иоганнеса Бобровского „Die Sprache“ («Язык»). Перевод – это всегда напряжение между бесконечной далью и следующим расстоянием, между идеалом и действительностью, между смыслом и словом. Чтобы хорошо переводить, «нужно все время погружать себя в утопию, в то особое состояние, подобное состоянию предсказаний и обетов истечения Духа Святого на Троицу. Только тогда совпадут и перевод, и понимание как озарение».

В 2008 году в Любеке на фестивале русской литературы и музыкальной культуры Шлезвиг-Гольштейна я вновь услышала Светлану Гайер. Её вдохновенный доклад «Жизнь и есть перевод» (при музыкальном сопровождении Уллы Ренборг и шведской челистки) снился мне целый месяц. Полтора часа маленькая, хрупкая женщина, наделенная редкой природной красотой, держала харизмой в благоговейном напряжении аудиторию огромного церковного зала Святого Петра. Ей было уже 85. Это весьма почтенный, почти библейский возраст для переводчика и подлинная патриаршья осень. Мне доводилось слышать и видеть самых выдающихся российских и европейских лекторов, таких, как А. Лосев, С. Аверинцев, Ю. Лотман, И. Андронников, Л. Андреев, В. Шкловский, А. Карельский, Г. Косиков, Р. Самарин, М. Каган, В. Рабинович, Ю. Урманцев, У. Эко, Г. Гадамер, Л. Немировская,  Г. Пономарева, А. Соложеницын,  В. Казак, Б.Окуджава, Г. Грасс, З. Ленц, Х. Родинген, Х.Р. Яусс, Р.Лаут, О.Холл, П. Рикер, М. Вамош и др. Светлана Гайер сразу заняла в моем "иконостасе" самое почетное место. Ее вдохновленная лекция походила на проповедь о Достоевском и на некое библейское повествование об ответственности переводчика перед Словом и Творцом. Без бумажки, на безупречном немецком, с великолепной дикцией, в строго научной и в то же время доступной для широкого слушателя форме, Светлана Гайер произнесла вдохновенный текст. Ясные, как кристаллы, отточенные литературно-философские формулировки, падали, как семена, в душу. Феноменальная память, фантастическая эрудиция в соединении с «классическими» немецким и русским, на которые она свободно переходила, как бы моментально сканируя внутреннюю смысловую структуру текста, незабываемы.

Виртуозная переводчица щедро делилась секретами сложнейшего  ремесла. Светлана Гайер служила этому делу подвижнически, более 15 лет переводила монументальные романы Достоевского с русского на немецкий, а ведь ровно столько времени он потратил на их написание.

Мастерство С. М. Гайер отмечено самыми выдающимися европейскими наградами: Большой почетной медалью Фридерикана в Карлсруэ (1991год), в 1994 году – полугодовой стипендией Министерства Баден-Вюртемберг от фонда «Семья, женщина, образование и искусство», а также премией Лейпцигской книжной ярмарки за европейское понимание. В 1994 году на нее обрушилась мировая слава.

На заседании телевизионного литературного квартета сам «филологический папа» Марсель Райх-Раницкий «пропел» в ее честь хвалебную оду. Мировая общественность внезапно заметила гениальный перевод романа Достоевского «Преступление и наказание». Перевод стал подлинной сенсацией, последовали престижные награды: Егги-Премия и премия Рейнхарда Шнайдера города Фрайбурга (1995 год); в 1998 году ей вручают "Золотую сову" от Сократовского общества города Маннхейма и в том же году – медаль за особые заслуги города Карлсруэ; в 2001 году – премию Вильгельма Мертона Гонтард и Медаль банка города Франкфурта, в 2003 году – почетную медаль земли Баден-Вюртемберг; 22 марта 2007 года ее наконец удостоили звания Почетного профессора, Почетного доктора философско-исторического факультета города Базеля и Почетного доктора Фрайбургского университета, Почетного члена общества Достоевского, а в Стеклянном зале Лейпцигской ярмарки ей вручена самая престижная премия книжной мессы в категории «Переводы» за роман «Подросток» (по-немецки «Der grüne Junge»).

Светлана Гайер взялась переводить заново Пятикнижье Достоевского на немецкий в 1988 году. В 2008 году швейцарский режиссер Вадим Ендрейко снял о ней документальный фильм «Дама с пятью слонами»; фильм получил премию немецкого киноведческого общества и недавно вышел на широкий экран. Мне посчастливилось слушать три лекции
С. Гайер, три раза интервьюировать ее, а в августе 2010 года я даже три дня гостила у Светланы Михайловны во Фрайбурге. Она живет возле роскошного парка, где находится, как утверждает надпись на его входе, «самое старое дерево в Германии». Такое соседство мне показалось не просто симптоматичным, но даже символичным.

Г.Х.: Вы одна из немногих переводчиц, которая с родного языка переводит на иностранный. Когда Вы взялись переводить Достоевского, Вам уже было 65 лет. С каких пор Вы мечтали об этом?

С.М.: Это была такая же мечта, как выйти замуж за принца. И вероятность такова, что редко ты получишь принца. Ведь для нас, средне-статистических людей, высокая литература практически недосягаема.

Г.Х.: Вы прославились тем, что сами не записываете свои переводы, а диктуете. В этом есть какое-то преимущество?

С.М.: Язык зависит не от бумаги. Язык разлит и живет в воздухе, и язык живет из воздуха и питается воздухом. Даже то, что когда-то было написано человеком, например, «Фауст» Гете или пушкинский текст, возникают сперва как сила воображения. Поэтому я хочу видеть не непосредственно возникший текст, а проговорить его наизусть. Кстати, с детства моим кумиром был Пушкин.

Г.Х.: Вы – Великий посредник и строитель мостов между культурами от Гете до Пушкина, Рильке, Пастернака и Ахматовой. Вас именуют  «волшебницей, ювелиром слова». Как никто Вы внимательно  вглядываетесь в творческую мастерскую классиков, виртуозно  передаете «словесное рукоделие гениев». Вы переводили самые тончайшие и глубокие вещи русской литературы, можно сказать, только «сливки»: Толстой, Белый, Булгаков, Солженицын, Синявский, Достоевский, Платонов. (Гайер перевела более 100 страниц сиволиста Андрея Белого, а в издательстве Фишер выходило к 75-летию собрание сочинений Андрея Синявского в ее переводах). Вы помогли Синявскому совершить прорыв в Германии и сделать литературное имя. Вы оценили его творчество как конгениальная переводчица, за эту работу Вас назвали «Добрым ангелом» писателя. Как Вы понимаете Вашу роль в качестве «доброго ангела» Ваших авторов и в чем состоит Ваша ангельская функция?

С.М.: «Переводчик ниспослан всем как добрый ангел. В нашем расколотом мире он стоит и вступает в переговоры для достижения доброго согласия и обоюдного понимания между писателем и читателем, он является посредником между культурами и народами». Моим первым литературным произведением, переведенным с русского языка на немецкий, был «Иуда Искариот» Леонида Андреева, а вторым – «Зимние зарисовки летних впечатлений» и «Записки из подполья»
Ф. М. Достоевского, потом последовали «Раскольников», известный в Германии как «Вина и искупление». Вскоре я переводила Толстого, Солженицына, Синявского. Синявский – мой любимый писатель. В 1995 году в Лейпциге в его честь  я держала «Хвалебную речь». Из моих переводов я более всего ценю мои переводы русских сказок. Эта работа являет собой полную противоположность тому, как я переводила романы Достоевского. Кроме того, в 1999 году я написала книгу «О русской литературе» в честь А. С. Пушкина, изданную на немецком языке в издательстве Амман и переизданную в Петербургском издательстве на русском языке. Кстати, выступая на презентации перевода романа Достоевского «Игрок» в казино Висбадена, Светлана Гайер  перевела это мероприятие в спонтанный сбор денег на ремонт лестницы дома Достоевского в С.-Петербурге.

Г.Х.: А Пушкин волнует Вас все-таки больше, чем Гете?

С.М.: В Пушкине я люблю то же, что и в Гете.

Г.Х.: Ваш перевод Достоевского уже выдержал девять изданий – это необычайный успех за последние сто лет. Вышедший миллионными тиражами, Ваш перевод обладает особым качеством достоевскости. Вы вступили, можно сказать, на целину, даже привели издателей в смущение, ведь у всех на слуху был немецкий вариант «Вина и искупление». Как Вам удалось сломать стереотип?

С.М.: Это удалось потому, что я всегда себе говорила: «Не вешать нос и вперед». При чтении предложения нужно засовывать нос поглубже в книгу и зачитывать книгу до дыр. Но когда вы прочитали предложение и вобрали его в себя, не нужно цепляться за то, как оно построено, нужно воспринимать текст как целое, с высоты птичьего полета, чтобы понять смысловую систему и то, как языковой смысл одного языка переходит в другой. Мои читатели и немецкие литературные критики не знают русского языка, а если знают, то скромно, как же они могут оценить мой перевод и сказать что-то о его качестве. Мне кажется, в некоторых переводах читатель чувствует себя уютно, ведь всегда можно услышать, что в переводе что-то не так. Я не знаю греческого, но в некоторых переводах Платона мне ясно: некоторые пассажи переведены неудачно. Я не приклеиваюсь к тексту, а вслушиваюсь в тонкости и оттенки русского звучания и моделирую их на немецкий, именно поэтому я всегда вначале делаю устный перевод. Я вначале учу текст оригинала наизусть и диктую его на немецкий, потом его перепечатывают и идет его словесная обработка.

Г.Х.: Поэтому, наверное, не случайно все говорят не столько о Достоевском, сколько о виртуозности переводчицы. Однако некоторые журналисты называют Ваш перевод «скандальным». Почему в немецкоязычном регионе роман Достоевского выходил под названием «Раскольников» – (переводы В. Хенкеля (1882), Х. Рёля (1963), либо как «Вина и искупление» (Е. Разина (1909), Р. Хофмана (1960), а вовсе не как «Преступление и наказание»?

С.М.: Если бросить взор в словарь, то даже студентам, изучающим немецкий на первом курсе, станет ясно, что это грех моих коллег-переводчиков. На обложке книги четко стоят два слова «Преступление и наказание». Поэтому для произвола нет места. Эта страшная, ужасающая небрежность. При переводе часто говорят с осторожностью, правильно или неправильно. И редко речь идет о ясности. Границы одного понятия в другом языке – это границы нашего понимания другого языка. Поэтому не нужно спекулировать, нужно просто смотреть в словарь. Из-за обычной небрежности и по какому-то странному недоразумению укоренилось неверное название. Мой перевод этого романа был практически 23-м переводом Достоевского на немецкий (22-й перевод был осуществлен четой Бройер в Ауфбауферлаг). У Достоевского слово «преступление» встречается более 400 раз, точно так же как и слово «наказание», и связь между этими словами в романе прочитывается 60 раз. В этом романе все персонажи вплоть до последнего – юристы. Напомню, в эпоху Достоевского в России Х1Х века был популярен бестселлер, изданный молодым миллиардером, профессором права Чезаре Беккариа. Это был юридический труд под названием «О преступлениях и наказаниях. В защиту гуманизации приведения приговора в исполнение до применения наказания». В 1806 году по указу царя книга Беккариа была переведена на русский. И в России не было ни одного русского юриста, который бы не знал этой книги. Это была настоящая сенсация. Обратите внимание, слово «искупление» у Достоевского встречается всего несколько раз. Я сказала себе: переведу так, как у Достоевского, а именно, как «Преступление и наказание», и совсем не как „Schuld und Sühne“, как это делали другие. В старых переводах Достоевский звучал морализаторски-протестантски, отнюдь не юридически трезво. А ведь у Достоевского речь идет о четкой юридической взаимосвязи и вовсе не о морализаторском решении в отношении совершенного уголовного преступления. В слово «искупление» вложен смысл «избавление», «спасение», а ведь в тексте романа Достоевского не об этом говорится. Немецкие переводчики хватались за заглавие, которое стало модным и вводило их в заблуждение, их аргументацию я подвожу под понятие «немецкая верность». Я переводила Достоевского для поколения ХХ века. Все переводы 120-летней давности концентрировали внимание на морализаторских и метафизических сторонах творчества. С незапамятных времен в Англии, Франции и Италии Достоевского переводили правильно. Почему-то немецкие переводчики предпочитали патетическое «Вина и искупление», и это казалось неискоренимо. Вероятно, это связано с особым душевным складом немцев и их реформаторскими традициями. Чтобы понять напряжение мысли при переводе этого романа как «Милости и искупления», можно вспомнить немецкий перевод «Бесов» как неких «Демонов», хотя возможен и вариант перевода как «Духов Зла». «Русскую душу и русское сердце» вообще невозможно понять без Достоевского, не зря же Райх-Раницкий обозвал его «создателем величайшего криминального романа мировой литературы». Издатель Амман вбил себе в голову, что он должен издать все пять романов. Господин Амман – человек пыла и страсти. Но он не загонял меня и давал время, которое мне было нужно. Однако я сама чувствовала это истечение времени. И я поставила целью вначале закончить перевод 1700 страниц «Братьев Карамазовых». А потом взялась за «Подростка».

В 1994 году цюрихское издательство Амман выпустило роман «Преступление и наказание» в переводе С.М. Гайер, придавшем Достоевскому удивительную современную языковую мобильность и актуальность. Сходным образом был переведен «Подросток». В переводах Гайер на первый план выодит энергетика слова Достоевского, его необыкновенно актуальный и современный язык. Благодаря её переводам немецкоязычный читатель во всей полноте ощутил Достоевского, диалогичность полифонического слова русского классика, несравненное многоголосие языковой стихии его романов, диалогические отношения между живыми голосами героев и энергию их речи. Во всех предыдущих изданиях до С. Гайер переводчики, как правило, сглаживали стиль русского классика, редактируя гения по-своему вкусу. Они произвольно выбрасывали слово «вдруг» из текста переводов. А
С. Гайер перевела Достоевского точным, шероховатым, угловато-многогранным и хрипловато необработанным языком.  И теперь по-немецки Достоевский звучит так же, как и по-русски. В планах Светланы Михайловны перевод «Прижизненных документов Ф.М. Достоевского» и перевод «Трудов Леонида Гроссмана» – ведущего исследователя творчества Достоевского. Кстати, С.М. Г. не только перевела труды петербургского профессора Фридлендера – выдающегося исследователя Достоевского, но и оказывала ему большую моральную и иную помощь и поддержку во время его выступлений и путешествий по Германии и Европе незадолго до его трагической гибели. Я задаю вопросы по романной структуре Достоевского и их критике Набоковым. Взглянув на меня с пристальным любопытством, г-жа Гайер замечает: «теоретико-философские вопросы неожиданны для этой аудитории, и мне нравится их постановка».

Г.Х.: Действительно ли роман «Преступление и наказание», появившийся в 1866 году, стал самым великим криминальным романом мировой литературы? Это психо-триллер или что-то в этом роде?

С.М.: Не надо усекать творчество Достоевского и разлагать его на составные части. Достоевский менее всего – автор криминального романа, он ведь не прима-балерина из Большого театра. Студент  Раскольников, наделенный расколотым сознанием, безусловно негодяй. Он убивает старуху-процентщицу топором, как таракана, но ведь он воплощает собой лишь автономного человека и не более того. Все знаменитое пятикнижье Достоевского в конце концов представляет собой некое целое со множеством граней. Для Достоевского смысл искусства был в самом искусстве. Хотя бы потому, что Достоевский христианский, теологический писатель. Он вовсе не похож на Гоголя, для которого искусство оставалось искусством, пока хранило христианский идеал. Достоевский в этом смысле близок Пушкину, с его прометеевским идеалом искусства. Поэтому Достоевского могут цитировать все – и атеисты, и марксисты, и христиане.

Г.Х.: Согласны ли Вы с набоковской критикой Достоевского?

С.М.: Да, Владимир Набоков отметил гнет издательских гонок, заставлявших Достоевского быть небрежным. Мне кажется, Достоевский нуждался в этом давлении, в этом напряжении и душевных муках, даже в своей болезни и игорных пристрастиях, как в возбуждающем, афротизирующем средстве. Благодаря этому он достиг невероятных результатов. И было бы неверным недооценивать его литературное мастерство. В отличие от Набокова я никогда не находила у Достоевского неточных диалогов и языковых небрежностей, у Достоевского нет ничего лишнего. Непонимание возникает от того, что каждый из героев Достоевского, даже примитивных, имеет свой способ выражения,  соответствующий его характеру. Браться за перевод романов Достоевского я долгое время не решалась. Этот, в России долгое время как бы «несуществующий», писатель призывает к уважению.

Г.Х.:Можно ли переводить Достоевского, не имея доступа к его мировоззрению и его отношению к Христу?

С.М.: Я – крещеная, но у меня не было возможности наслаждаться прелестями христианского воспитания. Поэтому я плохо знаю ритуалы православной церкви. Я знаю одно: нельзя постоянно иметь веру, это очень длительный процесс. У Достоевского есть изумительное высказывание: «Если Бога нет, то все позволено». У него речь идет о благих целях и грязных средствах. Об относительности средств и опрадании недолжной жизни. Для меня этот вопрос конкретно встает так: стоит ли продавать туркам танки, чтобы сохранить рабочие места? Поэтому Достоевский в какой-то мере более всего наш современник. У Достоевского всегда речь идет о том, чего нельзя делать, прикрываясь великими целями, а именно, –оправдывать преступление и идти к осуществлению цели неправедными путями, используя преступные средства. Возьмите и прочитайте утреннюю газету, и сразу поймете, почему сегодня Достоевский так актуален. Когда  его читаешь на протяжении 20 лет, создается ощущение: Достоевский находится в постоянном развитии, и всякий раз я его открываюзаново.

Светлана Михайловна, улыбаясь, утверждает: «Достоевский всю жизнь писал только одну книгу. Он писал о пути человека к освобождению или к свободе». Достоевский вовсе не понимал под свободой нечто достижимое или приобретенное, не какой-то банковский счет или выигрышный билет. Свобода для Достоевского – это всегда  нечто наподобие веры». Порой кажется, Светлана Михайловна сознательно провоцирует, называя портрет Достоевского «чрезвычайно наивным». Она именует Достоевского «учеником» Пушкина который, как великий русский национальный поэт, был основателем не только национальной литературы, но и современного русского языка. «Достоевского можно описать одним предложением. Достоевский – самый лучший читатель Пушкина, такой, какого еще не было на земле». «Достоевский напоминает все людям планеты земля о их самостоянии и высоком предназначении. Достоевский обнажает то, что живет в каждом человеке, то, что в нем в течение жизни деформирутся, то, что меняет божественную природу человека силою обстоятельств». 

Г.Х. Есть ли у Вас самое любимое выражение Достоевского?

С.М.: Нет, у меня очень много любимых выражений из его романов, но вот роман «Преступление и наказание» с точки зрения языковых конструкций самый агрессивный и, пожалуй, скорее всего, самый простой. В качестве существенных просчетов моих предшественников-переводчиков и издателей я считаю необязательность, и к ней даже привыкли, особо любимым занятием стало вычеркивать повторы у великого автора. Так, например, у Достоевского имеется слово, которое он охотно и часто употребляет – это слово «вдруг». Известно, что у Достоевского было мало денег, он вечно сидел без свечей и без еды. Зачастую думают, у него были не самые благоприятные условия для работы. Нужно помочь этому человеку. И, когда Достоевский всякий раз настойчиво пишет «вдруг», то переводчики сокращали и вычеркивали «вдруг» во избежание повторов.

Г.Х.: Ваше суждение напоминает  набоковскую издевку над тремя  видами грехов, существующих в причудливом мире словесных превращений: «Первое и самое невинное зло – очевидные ошибки, допущенные по незнанию или непониманию. Это обычная человеческая слабость и вполне простительная. Следующий шаг в ад делает переводчик, сознательно пропускающий те слова и абзацы, в смысл которых он не потрудился вникнуть, или же те, что, по его мнению, могут показаться непонятными или неприличными смутно воображаемому читателю. Он не брезгует самым поверхностным значением слова, которое к его услугам предоставляет словарь, или жертвует ученостью ради мнимой точности: он заранее готов знать меньше автора, считая при этом, что знает больше. Третье – и самое большое – зло в цепи грехопадений настигает переводчика, когда он принимается полировать и приглаживать шедевр, гнусно приукрашая его, подлаживая к вкусам и предрассудкам читателей. За это преступление надо подвергать жесточайшим пыткам, как в средние века за плагиат».

С.М.: Это мнение Набокова я разделяю полностью.

Г.Х.: Светлана Михайловна! Вы бесстрашно и абсолютно правильно сражались за слово «вдруг» у Достоевского, ведь оно несет у него особую философскую нагрузку. Тема «вдруг» у Достоевского стала предметом филологических изысканий таких корифеев, как А. Л. Слонимский, П. К. Бицилли, В. В. Виноградов, Л. Н. Гроссман, Д. С. Лихачев, В. Н. Топоров, М. М. Бахтин, Р. Барт, В. А. Подорога. С Вашей точки зрения как переводчика, какую смысловую нагрузку выполняет это слово и что означает слово «вдруг» по-русски? И чему Вас научил Достоевский в работе с этим словом?

С.М.: Меня очень интересовало, почему Достоевский столь часто использует это слово. По-русски это слово означает внезапность и то, что познание происходит мгновенно, а наши возможности постижения этой мгновенности ограничены, как ограничен бывает юридический приговор. В этом скрыта какая-то судьбоносность. Это так же, как и то, что вы не знаете, как бы за вами сидел огромный паук и одновременно пробегал над вашей головой. Мы знаем только то, что мы видим, а то, что мы не видим, просходит для нас «вдруг» и мгновенно. Это измерение земного человека, который  опирается на свои ограниченные чувства. Мы мало знаем, мы слушаем мало, мы ни о чем не подозреваем. Но есть такое сознание, которое не знает этого «вдруг». Это божественное сознание. И это чрезвачайно интересно, именно Достоевский в «Преступлении и наказании» столь часто употребляет слово «вдруг». Ведь он повествует о суженном восприятии нашей действительности и окружающего человека мира. Преступление совершается «вдруг», мгновенно, а жизнь налаживается „постепенно“(„allmählich“), и человек постепенно приходит к Богу. Роман «Преступление и наказание» представляет собой очень волнующий текст, и, как всякий великий текст, он имеет собственный ритм. Это ритм простой, очень стремительный, самый стремительный из всех, какие только есть. Но в последнем предложении книги, в последних шести-семи строках, вновь повторяется русское слово «постепенно». В русском языке это слово означает очень медленный ритм. И весь роман, который протекал в бешеном темпе, в последнем абзаце три раза повторяет слово «постепенно», сбивающий ритм. Я использовала великолепное немецкое слово„allmählich“, поскольку это слово весьма значимо. Жизнь идет постепенно. И если после урока этого романа никто ничего не выучил, то во всяком случае понятно: преступление и насилие совершаются быстро и стремительно, а жизнь налаживается постепенно.

Г.Х.: Если я не ошибаюсь, Достоевский любил Платона, а тот в «Пармениде» сказал: «В слове «вдруг» есть нечто такое, с чего начинается изменение в ту или иную сторону». «Вдруг» означает «границу, когда человек воскресает для вечности». А в чем Вам видится различие между литературой и переводом? Как Вы трактуете понимание свободы Достоевским?

С.М.: Во-первых, убеждена, что переводить следует только такого автора, которого ты готов перечитывать на протяжении 20 лет. Оригиналы остаются, а переводы уходят. Я достаточно интеллигентна, чтобы понять, что Достоевский гениален. О свободе можно говорить много, ведь у него она была связана с шиллеровской эстетикой и представлением о прекрасном, мыслью о том, что «красота спасет мир». Но одновременно представление Достоевского резко отличалось от Шиллера. Это связано с его т. н. надрывом („psychische Überspannung“, „Überreizung“,s.g. „Riss“), определяющим характер всех его фигур. Понятие «надрыв» практически непереводимо и означает непреодолимую тягу героев Достоевского к самокопанию во «мраке заточенья», самоуничижению и саморазрушению из-за чрезмерного высокомерия. Я убеждена: в христианстве есть существенная ошибка. Поскольку нет никакой красоты, то нет и Венеры, и цветы допускаются только к алтарю. Достоевский, как дитя скепсиса и сомнения, мечтал об идеале. Его идеалом был Христос. Достоевский не случайно именовал красоту «мечтой о радости»: «Русское решение вопроса есть «царство небесное» и возможно лишь в царстве небесном». “Человечество обновится в Саду и Садом выправится». Разве это не шиллеровская «Ода к радости!»

Светлана Гайер готовит сейчас к 30-летнему юбилею издательства Аммана, которое состоится в 2011 году, новый издательский проект, связанный с Достоевским, Тысячестраничный перевод русских хронистов «Достоевский день за днем». А ведь в этом тексте – не просто филология, а жизненное кредо писателя.

Г.Х.: При съемке фильма, вам задали вопрос: не кажется ли Вам Ваша собственная жизнь кинофильмом?

С.М. Конечно, в течение более 40 лет я жила как бы невидимкой, это и была роль моей жизни. Поскольку перевод – это форма жизни. Это как у музыканта, когда он разучивает концерт для скрипки Брамса, у него мир состоит только из Брамса. Более 20 лет для меня мир состоял из Достоевского. И вдруг тебя настигает успех. Мне вообще не нравится самореклама, это не соответствует моему характеру и уж вовсе не моей профессии.

Г.Х.: Имеются ли границы при переводе, которые Вы не имеете права переходить?

С.М.Г.:При всех обстоятельствах при переводе должна сохраниться синтаксическая структура. Строжайше запрещены вмешательство или вычеркивания, взаимозаменяемость или улучшение слов. Не позволяется своевольно выпрыгивать из времени оригинала, когда это не обосновано и не соответствует действительности. Имеется достаточное количество ограничений, которые нужно принять к сердцу, когда переводишь. И самое последнее, что остается: перевод должен быть читаемым. Ведь всякий литературный переводчик распространяет свой духовный космос, а от толмача исходит только хороший словарный запас.

Г.Х.: Именно поэтому в Вашем переводе из традиционно предлагаемых вариантов переводчиками романа «Подросток», который все превращали при переводе в «Юношу», вы сделали свой немецкий вариант, близкий русскому «Подростку» («Der grüne Jüngе»)?

С.М.: Мои внуки в джинсах, это не юноши, они – подростки. А вот Фердинанд из «Коварства и любви» Шиллера, когда восклицает: «Об этом молвит юноша немецкий!» воспринимается крайне архаично и не имеет никакого отношения к русскому слову «подросток».

Г.Х.: Почему бы не перевести это немецким словом «побег» („Sprössling“)?

С.М.: Слово „Sprössling“ («побег») несет в себе нечто единичное, а вот «подросток» – это как бы подрубленное дерево, термин, употребляемый лесниками. Прекрасное в этом слове то, что здесь в словостроении самого слова вложен замысел, семя «роста», человек должен расти. Чопорно-жеманное «юноша» – абсолютно не подходит, именно поэтому ближе по смыслу русскому слову «подросток» будет «зеленый юноша» («der grüne Jüngе»).

Г.Х.: А как по-Вашему, ценится ли в наше время работа литературного переводчика?

С.М.: Увы, в Германии к переводчику относятся хуже, чем к санитару. Переводчики свободны как птицы. Я считаю, что это очень плохо. Это очень отражается на качестве работы переводчиков. Ведь в России 19-го века были великолепные переводчики, да и в начале 20-го века тоже, может быть потому, что издательства тогда были традиционно государственными. Я лично не могу жаловаться на свою жизнь. Я могла стать юристом и получать большие деньги, но я приняла такое решение. Я вообще непрактичный человек, но я никому не позволяла мешать мне по жизни. Я начала преподавательскую работу во Фрайбургском университете в 35-летнем возрасте, потом в Карлсруэ. Высшая школа плохо оплачивает работу рядового преподавателя без ученой степени, но я, начиная с 50-го летнего возраста, получала определенное жалование и никогда не зависела от издателей Аммана и Унзельда. Никто меня никогда не ставил под пресс времени, не торопил. В этом смысле я – в своем роде уникальное явление. Мне для перевода нужно много времени.

Г.Х. : Как стать хорошим переводчиком?

С.М.: Переводчиком нужно родиться. Это вовсе не профессия. Это способ жизни. Я просто родилась переводчицей. Я чувствую  подошвами язык. Вильгельм Гумбольдт однажды сказал: «Переводчик должен одинаково переводить на два языка». Когда я была маленькой девочкой, мои родители пригласили к нам на дачу учительницу немецкого, и та приехала с чемоданом книг на немецком языке, где рассказывалось о маленькой девочке. На следующее утро я проснулась и заметила: я мечтала по-немецки. Сегодня я уже этого не замечаю. Моя мать очень хорошо говорила по-немецки. И она была моими результатами довольна только тогда, когда мой перевод на немецкий звучал так же, как на русском и при этом не возникал ни один немецкий оттенок. Ведь еще В. Гумбольдт говорил: «Переводчик должен обращать внимание на то, чтобы чужой язык не воспринимался чужим и чужеродным». Именно поэтому для меня чтение корректуры весьма важно, когда для меня читает корректуру старый друг и я могу на слух воспринимать переведенный текст, особенно концентрированно. Это смысловое понимание текста, которое я перепроверяю ухом.

Г.Х.: Тем не менее, вы не производите впечатления человека, впадающего в трудовую ярость или сверхдисциплинированного.

О своей работе Светлана Гайер говорит так: «Я никогда не переводила то, что мне не нравилось. И это необычайное везение. Иначе надо брать то, что тебе навязывают, а это значит продаваться. Не продаваться – это и есть подлинная роскошь».

СПРАВКА: В личной судьбе и биографии переводчицы Светланы Гайер отражены все сложности самого кровавого в мировой истории ХХ века.

Светлана Михайловна Иванова родилась 26 апреля 1923 года в городе Киеве, самой первой столице русской культуры, именуемой  в хрониках ХI века «матерью городов русских». Родители, высокообразованные люди, подарили девочке имя, свидетельствующее об их любви к русской литературе. Имя Светлана не встретишь в русских святцах, но баллады Жуковского – главного мостостроителя культур России и Германии – сделали модным это имя. Воздушное и легкое, оно подходит к госпоже Гайер, источающей вокруг себя светоносность.

При всех превратностях советского времени Светлана с 5-летнего возраста прикоснулась к западной культуре.

Перед самой войной она  выдержала экзамены и поступила в Киевский университет на факультет западноевропейских языков и литературы, отделение немецкого и французского языков, но учиться не пришлось из-за вероломного нападения Гитлера на СССР.

Г.Х.: Расскажите немного о Ваших корнях, о бабушке и дедушке, о родителях, какого они, как говорят на Руси, рода-племени?

С.М.: Моя бабушка, Ангелина Ивановна Базанова, была бестужевка, она занималась со мной французским и немецким языком. Она происходила из знаменитого дворянского рода Базановых и в практической жизни была беспомощным человеком, не умела чистить картошку. Ее муж, мой дед, Николай Николаевич Базанов, был героем русско-японской войны. Дедушка был артиллеристом и погиб на реке Халхин-Гол. Его артиллерийский полк, которым он командовал и беззаветно сражался, забыли. Это был знаменитый скандал, связанный с битвой на реке Халхин-Гол. Я помню, как бабушка сжигала в печке фотографии из фамильного архива, боялась ареста, Кстати, она умерла в 1974 году в Москве, где жила у старшего сына, который был гражданским летчиком, там она и похоронена.

Моя мама София Николаевна Иванова, урожденная Базанова, окончила Институт благородных девиц и пошла на фельдшерские курсы, проработала фельдшером всю Первую Мировую войну. Она руководила санитарным поездом и во время войны познакомилась с моим отцом Михаилом Федоровичем Ивановым, который был  родом из Глухова. Он был из простой семьи и очень хотел учиться. Поехал в Москву с 15 рублями в кармане, пришел к железнодорожным рабочим и сказал: «Возьмите меня, иначе поеду зайцем!» Они спросили его: «Зачем тебе в Москву?». – «Хочу учиться в Петровско-Разумовской Академии». Рабочие собрали ему 30 рублей на учебу, потом мой отец стал известным  ученым-агрономом. Его посадили в ночь со 2 на 3 января 1937 года. Выпустили 12 мая 1937 года под подписку о невыезде. Когда мы жили в Киеве, учеба в школе была платная.

Когда отца арестовали, мама сказала: «Что мы будем есть и чем платить за школу?». Потом она успокоилась и продала семейные драгоценности и кольцо ее бабушки. Кстати, внешне я очень похожа на отца. Когда он летом работал на сахарном заводе и я приходила к нему на поля, засеянные   сахарной свеклой, рабочие сразу узнавали меня и говорили, что я «вылитый отец».

Г.Х.: Расскажите о ваших школьных годах, что Вам запомнилось?

С.М.: Школьные годы... Школа мне жить не мешала. У меня были очень хорошие отношения с класной руководительницей и директором школы. Школа во мне нуждалась, потому что в те времена было мало русскиз детей, которые были обучены общаться со взрослыми. Мне это было на пользу. Я любила все предметы. Была отличницей, с детства любила Пушкина.

Бабушка всегда читала нам Пушкина вслух, и дома ее называли чтец-декламатор. Когда отец бывал дома и бабушка читала, он отворял дверь и слушал без всяких комментариев.

Г.Х.: Занимались ли Вы в детстве музыкой?

С.М.: Да, я  играла на пианино. Ужасно не любила упражняться. Дошла до «Бури» Баха. Бабушка и мама тоже играли на фортепьяно. Мои дети и внуки играют на разных музыкальных инструментах.

Светлану Михайловну обучали французскому и немецкому языкам у частных педагогов; немецкий стал ей практически родным, она на нем даже мечтала. «Я была единственной дочкой, и родители брали для меня частные уроки. Моя мать была уверена: в неспокойные времена иностранные языки могут быть хорошим приданым. Моя учительница немецкого языка (это была фройляйн Клаудиа Фрейманн из Бомберга) не была столь уж образованной женщиной, но была фантастическим педагогом, у нее был природный педагогический инстинкт. И когда я должна была ей зачитать и перевести какой-нибудь немецкий текст, она всегда говорила: «Не вешать нос при переводе, ведь не переводят, как улитка, которая ползет по листу и сжирает его. Предложение переводят с высоты птичьего полета». Этот совет впоследствии я взяла на заметку.

Детство и юность С. Гайер прошли в 20-30-е годы в Киеве, где население жестоко страдало от голодомора, запланированного Сталиным. Первого мертвого человека она увидела, когда была маленькой девочкой, гуляя с родителями. Вдруг отец остановился и сказал: «Иди вперед с мамой!». Конечно, я обернулась и спроисила, почему? Потом увидела: папа достал из кармана носовой платок и закрыл им лицо мертвого человека, лежащего у дороги. Умерший от голода, лежал рядом с пшеничным полем. Семья Ивановых не голодала, отец Светланы, занимал высокий пост в сельском хозяйстве, был специалистом по выращиванию сахарной свеклы и табака. Когда началась большая сталинская чистка, он был арестован в день своего рождения, –  ему было 58 лет. Он и входил в число 20 миллионов невинно осужденных. «Но в некоторых людях есть нечто такое, что их нельзя запросто убить, отца отпустили 12 мая 1937 года, без обвинительного приговора и решения суда умирать в страшных муках от перенесенных истязаний, он умер от последствий страшных пыток и ареста 28 декабря 1939 года.

Сейчас известно, что во время большого сталинского террора, т. н. «большой чистки», результатом стал расстрел 700.000 человек, а миллионы были обречены в Гулагах на мученическую смерть.

После ужасных пыток отца выпустили. Но они не сломили его духа. 15-летняя Светлана полгода ухаживала за отцом вплоть до его смерти. Она закончила школу с золотой медалью, с самыми блестящими оценками по всем предметам, и мечтала поступить на языковое отделение  университета, выдержала экзамены и поступила. Хорошее знание немецкого помогло получить работу в геологическом институте Академии наук, а позднее, в 1941 году в Дортмундской мостостроительной фирме в Киеве в качестве переводчицы. В этой фирме она работала и во время военной оккупации. Фирма строила железнодорожный мост через Днепр. В сентябре 1941 года вермахт уничтожил в Бабьем Яру еврейское население Киева. Неделю стрекотали автоматы, каждый день убивая по 15 тысяч человек. Среди казненных была ее любимая подруга Нета, о которой Светлана Михайловна вспоминает так:

«Я с ней сидела 8 лет за одной партой, она была умнее и способнее меня. Её мать, мадам Ткач, говорила мне: «Я всю жизнь мечтала о шифоньерке. Мы бедные жиды. Русским и немцам ничего не сделали. Богатства не приобрели. Гитлеру нет дела до нас. Но их всех расстреляли в Бабьем Яру».

Когда гитлеровская армия капитулировала под Сталинградом, и эта битва означала конец гитлеровского режима, в 1943 году ее вместе с матерью (дочерью офицера царской армии) и другими переводчиками угнали в Германию как рабсилу. Так они оказались в трудовом лагере для восточных военнопленных в Дортмунде, где и пробыли полгода. Немецкий офицер, благородный человек, которого она знала еще в Киеве по работе в фирме, вытащил их из лагеря. Благодаря его хлопотам она переводила для военнопленных, получая за эту работу продуктовые карточки. Одаренность переводчицы заметили и помогли выхлопотать стипендию Александра Гумбольдта для изучения германистики во Фрайбурге. «Я должна сказать, что до сих пор удивляюсь этому. Это было ужасное и страшное время. Я была из стана врагов. В конце концов, я была представителем рассеянного народа, который вел войну против гитлеровского режима, и мне вдруг предложили стипендию для одаренных, в то время когда людей еще убивали на полях сражений».

Когда С.М. спрашивают, какое различие ей видится между двумя режимами – нацистским (убийство ее еврейской подруги во время оккупации Киева и мучения заключенных в лагере военнопленных) и сталинистским (пытки ее отца в НКВД), она отвечает: «В общем они сравнимы. И если я начну описывать, как выглядел мой папа, когда вышел из застенков НКВД, то фото узников концлагерей будут убедительным сравнением. Мой отец был исхудавший и измученный, выглядел, как узник концлагеря. Кстати,мой отец похоронен в Киеве на Лукьяновском кладбище. Я думаю, что Красная площадь в Москве называется Красной из-за Лобного места.  И все-таки в России родился Пушкин, который написал: «Я Вас любил... ». И, тем не менее, я считаю: убийцы и есть убийцы, независимо от идеи. И это как раз то, чего не хотят до конца осмыслить и додумать некоторые люди. Нет такой высокой цели, ради которой можно было бы оправдать неправедный путь. Прочтите Достоевского, и вы поймете, это очень старые вопросы. До сих пор человек никак не может их решить. Я жила тогда, когда вокруг свирепствовала война, убийства, насилие и голод, и русская литература была для меня единственным убежищем. Выбор из двух зол – дело невеселое, но и выбора не было. Меня просто пожалели благородные люди, помогли мне, не все были звери. Во время войны я выкристаллизовала особый, собственный взгляд на существенное и важное, в том числе на литературу и поэзию: «Литература и чистая поэзия стремятся быть ничем иным, а только чистой поэзией», они и есть «моральная инстанция в конечности человеческого существования». У каждого народа свое представление о благополучии.Россия после утраты христианской веры и христианских идеалов, определявших цель и ценности жизни, превратилась в советское время в бесцельный трагический ландшафт. С собой в изгнание мы взяли единственную уцелевшую семейную реликвию – хоругвь – знак победы Христа над смертью! Эта хоругвь и поныне висит у нас дома.

Несмотря на весь ужас и трагизм пережитого во время войны, Светлана Гайер утверждает: «Мое отношение к Гете и Шиллеру несокрушимо. Учеба и литература – это единственная возможность сохранить наш прекрасный мир. Именно литература и поэзия спасли меня. Вместе с мамой мы переехали в район Гюнтершталь – южную окраину Фрайбурга в Брейсгау. Где с тех пор я живу в старом доме, который снимаю, он не является моей собственностью».

В апреле 1944 года Светлане Михайловне, не по своей воле оказавшейся в  нацистской Германии, позволили изучать германистику и литературоведение и сравнительное языкознание во Фрайбургском университете.

А как выглядел в годы войны город и знаменитый собор?

Мы жили среди развалин. Весь город был сплошной развалиной.

Во время 11 Мировой войны американцы уничтожили город за 28 минут, но они поставили фонари, чтобы спасти собор. Он построен герцогом Бургундским, также как и собор в Берне в Швейцарии. Герцог строил собор на левом берегу. На правом берегу был сооружен дворец для герцога Церимена. Ведь Фрайбург – побратим Берна. Кстати, во Фрайбургском соборе похоронен Святой Иероним, который был профессором здешнего университета.

Г.Х.: Светлана Михайловна, в студенческие годы Вам посчастливилось слушать лекции самого Хайдеггера. Какими они были, о чем он говорил, на какую тему была его первая лекция, каким Вы запомнили Хайдеггера?

СМ: «В университете тогда не было воды, все было разбомблено: вокруг разорванная, мертвая земля. Всегда хотелось попить воды, не было еды, но тем не менее это было великолепное время. Я сидела дрожа, слушая лекции Хайдегера. У меня за спиной было только 10 классов русской школы, и я не была уверена, что мой словарный запас немецкого достаточен для понимания его лекций. Я записывала все. Обычно я не собираю и не коплю бумаг. Но записи его лекций я сохранила, и, когда их перечитываю, то проливаю слезы.

Г.Х. Вы конспектировали по-русски. Или по-немецки?

С.М.: По-немецки.  Его лекции пользовались бешеной популярностью, зал был всегда переполнен. Я сидела всегда в первых рядах. Видела, как он вдохновенно говорил, и все понимала. А когда покидала зал, мне казалось, все куда-то исчезало. Но слушать Хайдеггера было истинным наслаждением. Я не задавала ему никаких вопросов, я ничего от него не хотела. Меня интересовал человек, который на кафедре так виртуозно жонглировал словами, как мячами, и ни один мяч никогда не падал на землю. Он в этом плане был волшебником. Его первая лекция называлась «О сущности трагического». Речь шла об аристотелевской «Поэтике» и отношении к трагическому, о понятии судьбы у греков, о трагических случайностях, необходимостях, вероятности, о «несогласующейся согласованности жизни», о жизненных переломах и поворотных моментах, о двойственном характере случайностей, неожиданностей, о роли «катарсиса», трагической тревоге, страданиях и очищении через страдания. Эти конспекты я часто перечитываю. Хайдеггер говорил о языке: он «могущественнее нас», «язык – дом бытия», «принуждает к речению»; «истинный поэт вслушивается в язык, как в чистый голос, открывая в себе язык», «понимает глубинную суть проговоренного», «язык взыскует, открывает новые, не виданные ранее стороны мира», «вслушивайтесь в речь, ощутите значимость слова». А вот  из его «Тезисов об основаниях»: «через язык наводятся первые пути и подступы к пониманию»; «существо языка покоится в дарующем сказе»; «в языке мы слышим голос бытия, голос Бога, совести и голос любви». Я запомнила это навсегда. Через любовь к Слову, к немецкой философии, немецкой классике я вновь пришла к родному языку и литературе. Великая русская литература вскормлена противоречиями русского духа, немецкого идеализма и немецкой романтики.

С Пушкиным, Гоголем, Достоевским, Буниным, Соловьевым, Блоком, Белым, Булгаковым, Платоновым и Абрамом Терцем в сердце я, оказавшись на островках немецкого идеализма, почувствовала себя дома.

В 1945 году она вышла замуж за немецкого музыканта, Кристмута Гайера. Ее муж был профессиональным скрипачом, кстати, его учителем  был музыкант из Петербурга, Георгий Бервальд. С мужем она рассталась в 1963 году, и одна вместе с матерью воспитала своих двоих детей – сына Иоганнеса и дочь Михаэлу. «Когда дети подросли, каждый день после обеда я отправлялась с ними, маленькими, в лес за нашим домом, там валили и грузили деревья. Дети играли, а я сидела на спиленных стволах и переводила тексты символиста Леонида Андреева.

С.М.: Символистами я увлекалась еще в школьные годы. С собой в изгнание я взяла академическое издание А.С.Пушкина 1937 года и годичный комплект «Золотого руна», по нему я и переводила Леонида Андреева. У меня не было пишущей машинки, и мой перевод рассказов Леонида Андреева печатал мой сокурсник по университету – журналист и публицист Ханс Дайбер. Он был старше меня, воевал в России, был ранен. В университете было много таких студентов. Однажды, не сказав мне ни слова, он отправил один экземпляр моего перевода профессору Эрнесто Грасси в издательство Ровольт, там был начат проект «Мировая классика». Это было в 1953 году. Издательство было в восторге. Так я получила первый заказ на переводы, с тех пор регулярно перевожу русскую литературу. Тогда я много переводила воспоминаний Андрея Белого, его «Под знаком зорь» («Im Zeichen der Morgenröte“), «Творчество жизни». Я даже переписывалась с Марией Яковлевной (М.Я. Штайнер была протеже Белого в Германии до разрыва Белого с ее мужем-антропософом» - комм. Г.Х.)). Она мне много рассказывала об этой «дружбе» и разрыве Белого со Штайнером, и об антропософии. Однажды я получила растрепанную рукопись утраченного, как многим казалось, текста Андрея Белого «Воспоминания о Штайнере». Ежечасно ожидая ареста, Андрей Белый хотел привести в порядок отношения, которые были безнадежно испорчены. Я перевела эту книгу на немецкий язык. Потом эту книгу издали на русском и немецком языках. Я до сих пор не понимаю, почему Белый очень плохо, можно сказать, подло относился к А.Блоку, но я перевела его книгу «Творчество жизни» как „Verwandeln des Lebens», поскольку он интересный писатель».

Г.Х.: А кого Вы переводили особенно много?

С.М.: Я много переводила, и, особенно, А. Солженицына. Но он не мой автор. Он – поразительный хроникер и, безусловно, исключительное явление, но все-таки его можно свести к общему знаменателю, а вот Синявского – не сведешь. В Синявском – и немецкий идеализм, и вся эстетика Шиллера и Гете, и весь Пушкин. Даже его псевдоним в честь какого-то одесского босяка – Абрам Терц – вызывает ассоциации со знаменитым цветаевским: «В этом христианнейшем из миров Поэты – вечные жиды!».

Я полностью разделяю мнение Новалиса: «Все искусство – перевод». Переводчик создает всегда второй образ оригинала, и всем только кажется, что они читают оригинал. Ведь есть совершенно непереводимые вещи у Пушкина. По моему мнению, перевод – это самостоятельная литературная форма. Оригинал становится оригиналом, когда читается публикой. Перевод – это не дубликат оригинала. Смелость и совесть переводчика всегда слиты в одном лице. Оригинал трогает в душе человека особые струны, и эти струны никогда не затронет перевод. Переводчик всегда сталкивается с сопротивлением материала, а этот материал и есть язык, а не само произведение. Поэтому преодолеть сопротивление языка можно, просто нужно переварить язык как хлеб.

Г.Х.: С каким словарем Вы работаете и какого русского писателя Вы мечтаете переводить?

С.М.: При переводе я много работаю с Гриммовским словарем  – с ним лучше передаются языковые оттенки. Всю жизнь я мечтала переводить Достоевского и, конечно, Пушкина, его «Пиковую даму» и «Дубровского». Ангел-хранитель переводчиков Святой Иероним шепнул мне тогда: «Возьми это все с собой!». Как только я занялась переводом, и особенно художественным, моя жизнь стала принадлежать идее примирения народов, налаживанию связей между культурами и объединению великих литератур и культур. Всякий раз, когда перевожу русскую классику, я радуюсь романтичской встрече с родной литературой и иду на свидание с великими русскими писателями. Я нашла в Германии друзей, вышла замуж, родила двоих детей, у меня шесть внуков и четырнадцать правнуков; у меня не было никаких оснований предаваться ностальгии. Родина всегда была во мне и со мной. Там, где я, там и Россия.(Мне почему-то при этих ее словах вспомнились подобное суждение Томаса Манна в изгнании- Г.Х.).

Моя работа доставляла мне необычайную радость, приносила успех и известность. Я всегда много работала. Я переводила художественную литературу, близкую мне по духу и преподавала русский язык в университетах Карлруэ, Фрайбурга и Хердека.

Г.Х.: Расскажите немного о том времени, когда Вы преподавали, какой была атмосфера в вузе, а также о взаимоотношениях студентов и преподавателей и персоналом вуза?

С.М.: Я закончила Фрайбургский университет и 35 лет преподавала в нем элементарный русский язык для начинающих, для всех без знания русского языка, я учила со студентами наизусть русские стихи. У меня со студентами всегда были прекрасные отношения.

Я начинала работу в 8 утра, вместе с уборщицей. Были строгие требования и прекрасные отношения со студентами. Никогда не было трений. Курсы для начинающих были, как правило, со второго семестра. Начинала весной, а зимой был выпуск. Многому научилась у моей первой учительницы немецкого, Запомнился навсегда лозунг, который испортил мне карьеру. «Nase hoch beim Übersetzen!“, который означал «Не зарываться в текст. Текст видеть с высоты птичьего полета. Для этого нужно развить особое языковое чутье». У меня студенты, как правило, ежедневно учили 5-10 новых слов. Это были обязательные требования. И это давало прекрасный результат. Кстати, когда студенты бесновались в конце 60-х, то у меня такого не происходило, как у Теодора Адорно. Ни один студент не дискутировал со мной.

С 1960 года я преподавала  русский язык и литературу в рамках Studium Generaleуниверситета Карлсруэ, а с 1964 года у меня был 8-часовой договор на преподавательскую работу в том же университете. В 1964-1988 годы вела русский язык в семинаре славистики Фрайбургского университета имени Альбрехта Людвига. В 1979-1983 годы по договору преподавала русский язык и литературу в Свободном университете Виттен-Хердеке. Кстати, Светлана Гайер организовала преподавание русского как обязательного языка во Фрайбургской гимназии и 6 лет возглавляла этот проект в Высшем школьном совете Фрайбурга, курировала преподавание русского в Вальдорфских школах Западной и более 25 лет в школах Восточной Германии. После выхода на пенсию Светлана Михайловна полностью посвятила свою жизнь переводческой деятельности.

С.М. Гайер подчеркивает: «Меня невозможно купить и подкупить, я никогда не проституировала свою деятельность как переводчик. А переводческая работа – это суровый и очень тяжелый хлеб. Но королевы платят свою плату. Несмотря на мою внешне независимую жизнь у меня было отнюдь не безоблачное существование. Это огромное счастье – работать не из-за заработка, а по душе и духовному порыву».

Г.Х.: Сложно представить, чтобы у этой необычайно красивой, даже в столь преклонном возрасте, женщины не было никаких потребностей. Набираюсь храбрости и спрашиваю, как выглядит ее рабочий день и как она распоряжается своим временем?

С.М.: Я не знаю слово «усталость». Когда дети были маленькие, у меня ни разу не было каникул. Вообще, у меня нет потребности в свободном времени. И самая прекрасная сказка нашего времени – это о том, что можно самостоятельно зарабатывать деньги делом, которое любишь больше всего. С тех пор, как у меня появилась возможность не ездить с детьми и внуками на каникулы, я стараюсь не уезжать далеко от дома. У меня есть все. Я снимаю старенький городской дом. (У меня нет собственности). Этот дом держит меня своей старой мебелью. У меня сад с прекрасными цветами, никто не беспокоит и не надоедает мне, и это прекрасно. Практически вокруг меня и дома царит чеховская идиллия. Но я, к сожалению, очень мало сплю. Надо быть всегда начеку. Я всегда страшно замученная и невыспавшаяся, поэтому при всяком удобном случае моментально засыпаю. Особенной передышки у меня нет. Мой рабочий день таков. Я диктую мои тексты, поскольку многолетняя работа переводчика и преподавателя убедили меня в том, что язык – первичнее написанного слова. Язык многоуровнев. И когда я диктую, я вначале не вижу, что стоит на бумаге. Если бы я это видела, сразу бросилась бы это улучшать и приближалась бы к цели значительно медленнее. Моя помощница приходит ко мне каждое утро в 8.45, приносит 4-5 булочек. Она садится за приборы, и я диктую. Я уже выучила русский оригинал наизусть и подготовила дневную программу перевода. Потом остается переложить это как музыку на текст. Ко мне приходит другой помощник. Он по профессии музыкант, это очень начитанный человек, и он зачитывает отпечатанный письменный текст по-немецки. Поскольку он чаще всего смотрит на лист недовольно и раздосадовано, и при этом излучает удивительную серьезность, возникает некое отстраненное восприятие мною переведенного текста. Благодаря этому приему я воспринимаю мой текст как нечто чужеродное и заново обрабатываю его как следует, как бы дистанцируясь от написанного.

Г.Х.: Ваша сотрудница, помогающая Вам, та самая легендарная госпожа Хаген, что десятилетия работает с Вами?

С.М.: Нет. Моя новая сотрудница совершенно очаровательная русская немка (ее зовут Инга), и моя семья очень любит ее. Она превосходно знает русский. Но г-жа Хаген знала немецкий. Поэтому, когда перевод делала г-жа Хаген, мне не нужно было заботиться о запятых. Сейчас, когда я диктую, я должна обращать внимание на знаки препинания.

Г.Х.: Что узнает человек, переведший тысячи страниц из Достоевского, о том, как сформированы люди и как сформировать себя?

С.М.: Все, что человек делает, оставляет отпечатки. Моя покойная мать, неплохо владевшая немецким, однажды сказала прелестную фразу: «За все приходится платить». Если Вы даже сейчас, попрощавшись со мной, уедете домой, все равно на вас останется несмываемый отпечаток этой встречи. При каждой встрече что-то переходит на другого человека. И такие гиганты, как Достоевский, не проходят мимо нас, и если прикоснуться к ним и читать их, они останутся на долгое время.

Г.Х.: Когда считается, что перевод удался?

С.М.: Когда его читают охотно и точно выражены все понятия.

Г.Х.: Есть ли еще другие критерии?

СМ.: Нужно знать язык. Я думаю, что изучение французского в течение пяти семестров на романском отделении не гарантируют знание этого языка. Вы только пробрели прибор для кушанья, еды и питья. И этого недостаточно, чтобы есть руками. Нужно уметь обращаться с прибором и с языком, нужно знать весь богатый языковой материал.

Г.Х.: Вы посетили первый раз Киев в 1998 году, потом в сопровождении правнучки спустя 60 лет в 2008 году? Что Вас интересовало?

С.М.: Мне было интересно, станут ли мне люди говорить, как и во Франции: мадам, Вы великолепно говорите по-французски. Но во Франции я сама заметила, что нахожусь вне языка, нечто мною утрачено. А вот по приезде в Россию, у меня возникло ощущение, что я зашла в соседнюю комнату. Но в России жить я бы не смогла: «Там, где я, там и Россия» – я думаю, что это начертано на небесах.

Поскольку в Киев я ездила инкогнито в связи с кинофильмом, то в первую очередь пошла туда, где мы жили… Мы жили на улице Никольско-Ботаническая, 10/1. В мое время дом был желтый, а теперь синий. Я шла по улице, где стоит мой дом, и спрашивала о наших соседях, но никто ничего не знает и не помнит. Моих однокашников разбросало по всему миру, а друзья моих родителей, которые выжили в Сталинскую чистку, давно умерли. Я пережила всех. Я зашла, посмотрела на наш дом. Я была не одна и не хотела вызывать смущение. Я все время думала: «Нужно Бога благодарить, что меня не остановили, не подошли, как водится, двое военных, и не сказали: «Следуйте за нами!». Я страстно хотела попасть на нашу дачу. Когда мой отец в Москве получил Государственную премию,  то родители  купили под Киевом дом без воды. Воду носили из криницы. Она была неотделана, и после заката солнца там собирались аисты. Потом отец криницу превратил в колодец. Внешне осталось все как было, ничего не срубили. Дача  тоже стоит. Я ее нашла, но не заходила. Наша  дача стоит на том месте, которое заражено после Чернобыля. Я ходила в дирекцию дачного кооператива, бряцала орденами, но не помогло, я хотела иметь там кусочек родины для внуков и правнуков.

Г.Х.: Что Вы думаете о конфликтном отношении русских и немцев?

С.М.: Русские и немцы могут друг друга очень больно царапать.  Ведь ни одна нация столько не занималась немцами, сколько русские, и наоборот. И, конечно же, хотя русские живут материально беднее немцев, они более независимы, нежели немцы. Для немца иметь собственный дом – это величайшая ценность, даже для молодого поколения. И язык здесь приходит на помощь. Немец живет благодаря своим вспомогательным глаголам «быть и иметь». И когда я «не имею», то «это не хорошо». Я в России эту конструкцию даже не смогу выразить. По-русски подлежащее всегда предмет, а индивидуум – дополнение. Немец говорит. «У меня есть дом». Подлежащее, сказуемое, дополнение в предложном падеже. В русском переводе потерян предложный падеж в этом предложении, поэтому ты – не подлежащее и не субъект. Это означает: «Дом при мне». Если бы я не была русской, я должна была бы захотеть стать русской. Вещи цепляются за меня на очень короткое время. Разве это не чудесно? Если бы немцы могли все это постичь! Это означает, что руский человек свободен. Большинство русских бедные, у них ничего нет, я не хочу жить в России с моей семьей, поскольку это мучительно тяжело. И все-таки эти бедные русские во много раз свободнее немцев. И это укоренено в языке. Язык – это человек. Он ведь не что-то выражает, язык – это и есть человек. Язык формирует мышление. Тем не менее, по прошествии 70 летнего проживания в Германии, я осталась русской, поскольку сформирована этим языком. Я очень счастлива, что так сформирована, и у меня еще впереди очень много дел.

Г.Х.: Что общего есть в душевном складе русских и немцев, или это миф?

С.М.: Душевные переживания обоих народов и история этих двух народов весьма далеки друг от друга. Ведь язык формирует ментальность каждой страны, а между русскими и немцами это происходит благодаря языку, и языки эти существенно различаются. Немцам для употребления нужен язык с латинскими структурами. Они могут сказать: «Уменя есть конто». Подлежащее, сказуемое, дополнение в винительном падеже. Подлежащее воплощает суверенность именительного падежа. Когда я, будучи русским человеком, открывая счет в России, теряю мой именительный падеж и говорю: «конто мое», – возникает конструкция в родительном падеже. Моим студентам из Технического университета в Карлсруэ, где я вела вводный курс в русский язык, этот пример был непонятен. Студенты, в большинстве своем молодые люди, не хотели учить иностранные языки, не хотели читать книги, а литературу вообще считали излишним предметом, и я обращала их в иную веру. С самого начала этим молодым людям я рассказывала, что в русском языке вспомогательные глаголы часто опускаются. Вдруг поднимается некий юноша и говорит: «Тогда понятно, почему в России ничего не получилось с перестройкой, ведь с таким языком человек может сказать только так: «у меня есть, а тебе – и не надо».

Г.Х.: Выходит, русский язык по своей структуре – язык рабов?

С.М.: Да, в этом аргументе есть нечто существенное. Студент был прав. Невероятно, но факт: нас, русских, обходят стороной. Если говорить о национальном, то и меня тоже. Но почему-то именно за вспомогательные глаголы русские любят немцев. Во-первых, русским не хватает в силу языка и культуры чувства личной ответственности, и они прибегают к вспомогательному инстинкту немцев, заложенному в их языке; может быть, в немецких вспомогательных глаголах коренится немецкий инстинкт взаимопомощи?

Г.Х.: Получается своего рода отношение господина и раба между странами, или как?

С.М.: Я приведу следующий пример. Недавно мне звонит приятельница из Питера. «В пятницу я буду, у меня уже билет на самолет». Она знает, что все мое домашнее хозяйство стоит только на двух ногах, и в день ее прибытия меня не будет дома и что я очень сильно занята. Я подумала: вот сейчас я умру от этой новости. Она же сама ни за что не сможет приехать из Франкфуртского аэропорта во Фрайбург без знания немецкого. В издательстве Фишера, слава богу, у меня есть милые знакомые. Я звоню туда и прошу сотрудников оказать мне помощь. Их сотрудница сопроводила мою знакомую на нужный поезд. Средний европеец никогда не проделает ничего подобного. Трудности, которые на меня обрушила эта дама, та до сих пор не в состоянии осмыслить. Но я очень рада, что я русская, и очень рада, что я живу в Германии.

Г.Х.: Как Вы относитесь к переводам Пушкина в Германии( недавно профессор Кайль из Бонна награжден Золотой медалью Гете за перевод «Евгения Онегина»?)

С.М.: По-моему мнению, Пушкин вообще непереводим. Поэзия Пушкина настолько одухотворена, что всегда передает нечто нематериальное. Пушкин словно ищет материю в звуках, красках и тонах, и в этом смысле он близок Моцарту. И смысл его поэзии – в самой поэзии.

Г.Х.: Светлана Михайловна! А что Вы можете сказать о сегодняшней переводческой манере и мастерстве перевода?

С.М.: Я давно уже живу, как кукушка в часах. Эпоха работает не для нас. Раньше были благородные материалы. Сейчас никакого поползновения на словесную отделку больше нет. Кстати, собаки и кошки рождаются слепыми, так и мы переводим вслепую. У нас переводом никто не занимается. Мне часто задают вопрос: «Как научиться переводу?». Я отвечаю так: «Надо купить железнодорожный вагон книг, удобный стул и не вставать, пока все не прочел. Только тогда обнаружится, что мы делаем неправильно при переводе». Сегодняшняя филология меня не удовлетворяет никоим образом. Вы знаете, что нужно сделать, чтобы сварить картошку в мундире? Мне кажется, в обращении с языком есть вещи, которые повторяются. Мы не кипятим стихи в прозе Тургенева. Но доводим текст до состояния кипения.

Г.Х.: А кого Вы считаете образцом в переводческом деле?

 С.М.: Святого  Иеронима Блаженного. Это один из авторитетнейших отцов Западной церкви. Энциклопедист, посвятивший жизнь аскетическим подвигам, молитве и духовным делам, он перевел жития египетского отшельника Павла, прокомментировал книгу пророка Авдия, составил толкования по Библии, написал знаменитое сочинение «О великих мужах» по модели античных жизнеописаний, обобщил сведения о христианских писателях апостольских времен и их основных сочинениях, сделал полный перевод Ветхого Завета, написал два археологических трактата «Об еврейских именах» и «Книгу о положении и именах еврейских мест» (сочинение весьма важное для изучения топографии и археологии древней Палестины). Иеронима я именую «покровителем переводчиков», и он является моим идеалом. Я всегда мечтала быть женским вариантом Иеронима. Я влюбилась в его «суровое отшельничество», его духовные занятия не потому, что он мужественно противостоял дьявольским искушениям, сопротивляясь женским прелестям, обращая женщин в христианство», а за его духовный подвиг.

Г.Х.: Светлана Михайловна, в Вашей лекции Вы рассказали об его уходе в «домик» Святого как «о духовном подвиге». Что это за «домик»?

С.М.: В Гриммовском лексиконе я обнаружила две колонки, посвященные «домику» святого Иеронима. Он жил в пещере, в домике (Gehäuse), неподалеку от того места, где родился Христос. Он питался хлебом и водою и совершил главный, превышающий человеческие силы, труд. В этом домике Иероним перевел с еврейских подлинников на латинский язык Ветхий Завет и сделал к нему подробный комментарий. Знаменитый перевод семидесяти толковников не имеет себе равных по красоте, выразительности и точности изложения. За этим переводом признается боговдохновленность. Перевод получил название Вульгаты и до сих пор является авторитетным в Западной церкви. Эту работу Иероним начал в 390 году, а закончил в 405 году (15 лет) (а С.М. 15 лет переводила пятикнижье Достоевского – Г.Х.).

Г.Х.: Домик этот имеет отношение к латинской поговорке: Viri docti i se semper habent  – «Мужи ученые в себе богатство носят»?

С.М.: Именно так. В далеком прошлом, когда первые христиане жили в пещерах, отшельники поселялись в таких местах, в жилищах наподобие гроба. И Иероним нес свое духовное богатство, как «домик». Ведь в «доме» переводчика царит особый «духовный» мир, переведенное им «Слово». «Переводчик никогда не одинок, он – в «доме Слова», а, следовательно, в «Доме Духа божьего». Тащить домик нужно, как улитка, а вот переводить – с высоты птичьего полета. И всегда быть в высокой духовной форме.

Светлана Михайловна напомнила, как Иероним изучал греческий и еврейский. Постигший и вкусивший «сладкий плод горьких семян науки перевода», Иероним свободно владел тремя языками (еврейским, латинским и греческим) и стал виднейшим церковным авторитетом Запада. (Кстати, С. Гайер тоже свободно владеет тремя языками – русским, немецким и французским-.Г.Х, и заложила масштаб в переводе). Иероним перевел с греческого на латинский язык историческую хронику Евсевия Памфила по всемирной истории. По сей день его перевод имеет большое значение при изучении древности. Иероним переводил на латынь труды знаменитого александрийца Оригена, его трактат «О началах». Он не только просмотрел, но и исправил по греческим и еврейским подлинникам латинский текст Священного Писания. За ученость и красноречие Иероним пользовался всеобщим уважением и широкой известностью.

Энциклопедические познания С.М. сродни познаниям блаженного Иеронима, обладавшего широкими сведениями из истории, географии и других наук, сделавших его основоположником библеистики (он занимался проблемами происхождения библейских книг, их авторства и датировки. Одним из первых Иероним написал трактат о христианском монашестве). Да и по остроте сарказма и сатирическому дару С.М. не уступает св. Иерониму и Д. Свифту. Она изящно цитирует Иеронима: «Богатство есть ограбление бедных» и комментирует жизнь по-свифтовски. «Иероним вовсе не был только кабинетным затворником, ему, как и мне, много приходилось работать физически, «ежедневно руками и собственным трудом стяжать себе пропитание, помня написанное апостолом: «Кто не работает, тот не ест»». И я, как Иероним, тружусь в моем саду, варю, кормлю  и обихаживаю моих детей и внуков. Ведь у меня есть не только литературные дети, но и настоящие дети (сын и дочь),  внуки, правнуки, праправнуки и близкие друзья».

О своей личной жизни она говорит как о тяжелом служении и о том счастье, что имеет редкую возможность переводить то, что ей нравится.

С.М. мудро замечает: Без мужчин можно обойтись, хотя среди них есть весьма прелестные экземпляры. И мне мужчины не мешали. Но я никогда не хотела пристегнуть кого-то к себе. А вот без женщин труднее обойтись. Вот, например, я не могла обойтись без моей мамы, без госпожи Хаген (многолетней старинной подруги и соратницы в оформлении моих переводов), кстати, и без издателя Аммана, который взял на себя риск заново выпустить новый перевод Достоевского. Амман первый серьезно отнесся к проблеме полифонии у Достоевского, которую не передавали другие переводчики.

У великой переводчицы удивительно ясный, духовный взгляд на мир вокруг, невзирая на авторитеты, она имеети  обо всем свое четкое мнение. Когда она рассуждает о переводе Лермонтовым гетевского «Горные вершины», то декламирует лермонтовские стихи, наслаждаясь звукописью лермонтовского слога. Анализируя звукопись перевода, она по праву утверждает: «Это уже не Гете, Лермонтов сотворил из гетевского стиха нечто романтическое, неужели Вы этого не слышите?».

Г.Х.: У Вас апостольское служение Слову, об этом Вы напоминали в докладе о Вавилонском столпотворении. Как Вы относитесь к материальному миру, какие предметы обихода Вы любите, что для Вас является искушением?

С.М.: Я – женщина, любящая роскошь, а вот искушением для меня является хорошая итальянская обувь. Но разве так выглядят дамы, любящие роскошь? На ней толстые шерстяные чулки, мягкие удобные домашние тапочки, фартук в клетку и шерстяной теплый платок на плечах.

С.М.: Хочу задать и Вам вопрос: «Как вы думаете, является ли большое благосостояние подлинной ценностью или служит препятствием в жизни?

Г.Х.: Вы вкладываете в этот вопрос мысль о глаголах «Быть» и «иметь»? („haben" und „sein“). Я чувствую, Вы формулируете прямо по Эриху Фромму: «Быть и иметь»: «я есть то, что я имею и консумирую (потребляю)». Ведь это перекликается с Вашей лекцией о глаголах «иметь» и «быть», где «sein» указывает на активность становления и движения, а «haben» говорит о приспособлении к окружающей среде, о том преодолении, когда человек перестает быть животным и рождается в себе как индивид, не так ли?

Мы пьем замечательный ароматный чай с великолепными пирогами, испеченными гениальной переводчицей и слушаем сказки Пушкина, которые она проговаривает правнукам.

С.М. заканчивает наш долгий разговор цитатами из переведенных ею пушкинских и русских народных сказок. Они переносят меня в иной, волшебный мир, мир «звездных часов звездной переводчицы». Вскоре меня нагоняют серые будни, но подлинной роскошью было общение с незаурядной женщиной, патриархом русского переводного дела. Еще запомнилась ее незабываемая фраза: «Человек – это существо, которое по-особому относится к форме».