Откуда исходит угроза книге

Возможность исчезновения книги под влиянием компьютерных технологий беспокоит культурологов с конца прошлого века. Этому, например, посвящена недавно вышедшая на русском языке и сразу ставшая популярной книга интервью Умберто Эко и Жана-Клода Карьера под характерным заголовком “Не надейтесь избавиться от книг!”. На первый взгляд проблема здесь чисто техническая, связанная с гигиеничностью экранов, дешевизной переносных электронных устройств и возможностью решения проблемы авторского права внутри компьютерных сетей. Но в таком ракурсе речь идет не о книге как таковой, а только о бумажной книге.

Вопрос о материальных носителях текстовой информации мог бы и не быть столь важным, если бы от них не зависело отношение человека к тексту. Вообще говоря, смешно предполагать, что угрозу книжной культуре представляет прогресс в сфере распространения информации, делающий тексты более доступными. Если где-то и таится опасность, то это в мышлении и потребностях потенциального читателя. Поэтому главный вопрос, который ставит развитие культуры отчасти независимо от достижений компьютерной техники и телекоммуникаций, — будет ли нужна книга человеку будущего.

Паника на уроке литературы

Из массовых жалоб педагогов, пришедших в ужас от глобальных перемен, происходящих сегодня с учениками средней школы и вообще учащимися, можно узнать, что дети сравнительно легко пишут сочинения и крайне трудно — изложения. То есть они плохо понимают чужие мысли. Слышатся также жалобы, что дети теперь меньше читают и — опять же — не понимают смысла прочитанного.

Разобраться в причинах реальной или мнимой деградации школьников трудно, поскольку нужно учитывать множество факторов. Конечно, на сегодняшней школе сказываются последствия развала всех социальных систем в 90-х годах. Несомненно, на мотивацию учащихся влияет социальная неэффективность образования — участившиеся случаи несовпадения образованности и успешности и общее отставание системы образования от требований жизни. На качестве образования сказывается и доходящее до абсурда разрастание количества учебных заведений, когда мест в вузах оказывается больше, чем выпускников в школах. Но все это — специфически российские факторы, между тем упадок среднего образования наблюдается во многих странах мира, несмотря на инвестиции в эту сферу.

Один из факторов, превращающих учеников в глупцов, с точки зрения учителей, — глобальные изменения когнитивного стиля, поскольку мир, насыщенный электронными коммуникациями, формирует тип восприятия, отличный от текстового. Филолог, профессор РГГУ и Оксфордского университета Андрей Зорин сказал в одной из своих лекций: “Сегодня из многих источников идут сообщения, что человечество вступает в новую эпоху, что у молодого поколения фундаментально изменяется культура восприятия: ему не нужен линейный текст. По-видимому, сегодняшняя культура в принципе создает огромные проблемы для молодого человека в области восприятия вербальной культуры. Современным молодым людям трудно работать со словесными текстами. Я опять-таки не хочу восклицать: “Какой ужас!” — и рвать на себе волосы: современные молодые люди умеют массу всего такого, чего мы абсолютно не умели и о чем даже не подозревали”.

Педагогика — институт довольно консервативный, всегда подчеркивающий свою преемственность с культурой прошлого. Едва ли не с эпохи средневековья в школе господствует текстоцентрическая культура. При этом во все времена были люди “нетекстового” склада личности, которые в эту систему не укладывались. Они дискриминировались как неуспевающие, их обрекали на физический труд, и лишь некоторые пробивались в невербальные сферы, имея по дороге все соответствующие неприятности из-за плохих отметок по математике и языку. Общество считалось с этой “культурной диктатурой”: детей готовили к текстоцентрической школе и в детских садах, и в телепередаче “АБВГДейка”, и много где еще. Теперь по разным причинам на формирование мышления и восприятия детей влияет большое количество внешкольных факторов, и среди них — электронные средства коммуникации: компьютеры, компьютерные игры, Интернет, мобильные телефоны. И теперь внетекстовый (а отчасти и дотекстовый) уровень мировосприятия находит благоприятную среду в мире электронной техники.

Вот что сказал в интервью газете “КоммерсантЪ” известный британский специалист по информационным технологиям Джеймс Мартин: “Людей можно разделить на два типа. Первый — это “люди книги”. Эти люди получают много информации от чтения, поэтому их главная отличительная черта — очень хороший объем внимания. Таковы, например, успешные топ-менеджеры. Во время переговоров они всегда помнят о том, какой вопрос является основным в обсуждении. “Люди экрана” кардинально отличаются от них. Они обладают очень быстрым откликом. Само по себе это неплохо, но мешает координации с другими. Во время разговора “люди экрана” постоянно хотят сменить тему и двигаться дальше. Сейчас очень многие обеспокоены тем, что дети с ранних лет имеют дело с машинами и при этом не читают книг. Вырастает поколение людей, которые привыкли к тому, что на экране происходит несколько вещей одновременно, и хотят, чтобы окружающая среда немедленно реагировала на их запросы. Уже сейчас у самых молодых диапазон внимания гораздо ниже, чем у тех, кто старше двадцати. Это может плохо отразиться на разуме человека. В будущем нам очень понадобится способность принимать взвешенные решения и кооперироваться друг с другом. Поэтому уже сейчас нужно поставить вопрос о том, не теряем ли мы здравый смысл и можем ли мы сделать что-то, чтобы сохранить его. Я, впрочем, уверен, что сможем”.

Во все времена были люди разных способностей и разных врожденных склонностей, но если школа прошлого старалась “людей экрана” заставить читать, то теперь компьютер, сверкающий экранами мониторов, побуждает и “людей книги” смотреть больше клипов.

Примерно в середине 1990-х годов происходящие с человеческим сознанием изменения были зафиксированы в понятии “клиповое мышление”. Однако в том, как это понятие употребляется, имеется два очень сомнительных момента. Во-первых, клиповое мышление считают исключительной принадлежностью молодежи, детей и тинейджеров. Во-вторых, его считают исключительно негативным явлением, злом, с которым надо бороться. В США рассеянное внимание школьников лечат медикаментозно. В России во имя этой борьбы рекомендуют побуждать детей и подростков больше читать. Известный публицист, литературный критик и футуролог Сергей Переслегин считает, что клиповое мышление является главной причиной упадка среднего образования, и рекомендует специальные тренинги, которые помогают сосредотачивать внимание на одном предмете.

Возможно, эти рекомендации очень полезны. Но сама по себе идеология борьбы с клиповым мышлением если не порочна, то обречена на неудачу. Прежде всего “клиповое мышление” у подростков проявляется более ярко, но на самом деле оно начало внедрение в нашу цивилизацию очень давно — не одно десятилетие назад, а если обратиться к истокам, то и не один век. Клиповое мышление — это вектор в развитии отношений человека с информацией, который возник не вчера и исчезнет не завтра. Хотя есть причины, почему конфликт между традиционной культурой и клиповым мышлением проявился именно в школе. Прежде всего за пределами школы многие несоответствия культурных “хабитусов” остаются незаметными. Если человек не считает, что библиотеки и музеи ему нужны, он просто в них не ходит, а они не присылают за ним конвоев. И только в школе (в школе вообще и в средней школе в особенности) культура определенного типа предстает в форме административно-принудительной силы. Только в школе людей, не склонных к чтению книг, пытаются заставить их читать. Кроме того, школа обладает высокой степенью культурного консерватизма, в то время как дети впитывают все новшества. Таким образом именно в школе происходит столкновение арьергарда и авангарда эволюционирующего мышления.

Во-вторых, клиповое мышление обладает не только недостатками — это просто развитие одних когнитивных навыков за счет других. Об этом в частности сказано в книге американского психолога Лари Розен “Я, мое пространство и я: воспитание сетевого поколения”. (“Me, MySpace, and I: Parenting the Net Generation”). Автор отмечает, что сильная сторона “поколения I” (Internet Generation), воспитанного в эпоху бума компьютерных и коммуникационных технологий, — их возросшая способность к многозадачности. Дети интернет-поколения одновременно могут слушать музыку, общаться в чате, бродить по сети, редактировать фотки, делая при этом уроки. Но, разумеется, платой за многозадачность становятся рассеянность, гиперактивность, дефицит внимания и предпочтение визуальных символов логике и углублению в текст.

Суть клипового мышления заключается в том, оно умеет — и любит — быстро переключаться между разрозненными смысловыми фрагментами. Главное достоинство “клипового восприятия” — большая скорость обработки информации. Другая его особенность — предпочтение нетекстовой, образной информации. В книге Александра Марьяновича “Эрратология”, посвященной процессу защите диссертаций, рекомендуется ускорять “мелькание” различных картинок в ходе презентации, поскольку “на пороге научных учреждений уже стоит поколение, воспитанное на видеоклипах” — а в видеоклипах экспозиция одного кадра занимает всего несколько секунд.

Обратной стороной клипового мышления, требующего своеобразной виртуозности и реактивности, является неспособность к восприятию длительной линейной последовательности — однородной и одностильной информации, в том числе книжного текста.

Сосредоточение внимания на одном предмете — навык, который индийские йоги развивают в длительную медитацию, — очень важно; но и умение быстро переключаться на новую задачу, быстро входить незнакомую ситуацию — тоже весьма важно. Парадокс в том, что эти навыки, одинаково необходимые человеку, во многом антагонистичны — реактивность развивается за счет сосредоточенности, и наоборот. Никто не знает, какой должна быть идеальная пропорция между ними.

Стенания педагогов о необходимости борьбы с клиповым мышлением свидетельствуют, что характерное для молодежи соотношение концентрации и переключаемости не соответствует идеальным представлениям взрослых об этой пропорции — но еще надо доказать, что их идеал действительно достоин сохранения. Тем более что всегда возникает прагматический вопрос: если именно данное соотношение умения углубляться и умения переключаться является оптимальным — то оптимальным для каких целей, для чего? Очевидно, что “клиповое мышление” — то есть усиленное развитие навыка быстрого переключения за счет длительного сосредоточения — более соответствует той информационной среде, в которой обитает подросток.

Развитие цивилизации явно предполагает необратимый сдвиг данной пропорции в пользу умения переключаться. И бороться с клиповым мышлением — не значит ли приспосабливать учеников не к реальности, а к системе образования, закрепляя разрыв этих систем, отрыв учащихся и школы от господствующего образа жизни? В идеале школа должна готовить детей к реальной действительности; но, когда сама школа перестает соответствовать ей, она предпочитает не изменяться, а вооружать учеников против действительности — то есть едва ли не калечить их психику. Другое дело, что нам может не нравиться вектор развития цивилизации, — но кто может его изменить? Школа, как мы видим, сделать этого не может — она может лишь слегка тормозить глобальные перемены в мышлении.

На самом деле люди нового когнитивного стиля вовсе не являются интеллектуально неполноценными — наоборот, они в совершенстве владеют многими необходимыми им навыками. Они лишь выпадают из культуры, ориентированной на линейный текст. Рассказывает известный блогер: “Я вспомнил, как при мне играли ребята в компьютерные игры. Там между эпизодами были по два-три экрана текста, затейливо выписанные разборки какого-то героя с местными королями — что у кого отнял, как обидел, а они собрали войско, пошли в поход, по пути пересекли пустыню и... Я не успевал дочитать, как ребята вертели страницу. Они прочитывали три страницы махом, я едва первые строки успевал собрать в голове. Они искали ключ. Им не было нужды читать эту детскую сказочку — они были знакомы с этим типом игр и знали, что из всего этого текста следует извлечь указание, что должен добыть герой на следующем этапе игры. Отбить пленных на маленьком островке в центре карты. Добыть кольцо с изумрудом. Пробиться в Цитадель Зла. Все, ясно. Поехали дальше — играть. Текст — в том числе сюжетный — стал излишним. Текст является набором спрятанных ключей, нужных для понимания ситуации. Если угодно, текст стал инструкцией: из нее вытаскивают нужную для решения конкретного вопроса информацию, но странно читать инструкцию, любуясь стилем. А пересказывать ее? А это вообще осмысленное дело — пересказывать то, что едва замечаешь в поисках нужного? Ты роешься в огромном сундуке рухляди, торопливо выбрасываешь на пол старые тряпки, газеты, какие-то валенки, мать их... наконец находишь то, что долго искал, — и тут тебе задание: опишите то, что вы нашли в сундуке. Да и не глядел вовсе...”.

У людей будущего нет иных навыков работы с текстами, кроме конвертации их в практические инструкции (но не обратно), и поэтому нет почтения к текстам. Педагогика, которая льет слезы над этим новым человеческим типом, — наследница средневековой педагогики, базировавшейся на заучивании текстов. Нет сомнений, что, как бы этого ни хотели люди предыдущих поколений, такая педагогика в новую эпоху выжить не сможет.

Поэтому куда более здравым являются призывы не бороться с клиповым мышлением, приспосабливая его под уже умирающую культуру, а использование его особенностей для учебного процесса. Примером этого может служить статья, написанная учителем русского языка и литературы одной из московских гимназий под характерным заголовком “Клиповое сознание работает на литературное образование” (“Учительская газета”, 2003, № 51). Автор, Татьяна Мусатова, пишет: “Каждый учитель-практик прекрасно знает, что современные школьники по преимуществу визуальщики и кинестетики. Им необходимо посмотреть и потрогать. Раскрасить и подрисовать… Сейчас модно ругать “клиповое сознание” подростка, но можно принять это явление как объективный факт и заставить работать это “клиповое сознание” на развитие ученика… Как ни парадоксально, но такой внешне несерьезный прием, как раскрашивание маркерами текста, весьма продуктивен для такой серьезной деятельности, как анализ поэтического произведения”.

Жалобы учителей на учеников свидетельствуют о фундаментальном цивилизационном сдвиге. Сегодня на наших глазах начинает исполняться пророчество канадского философа Маршалла Маклюэна о том, что развитие электронных средств коммуникации вернет человеческое мышление к дотекстовой эпохе, и линейная последовательность знаков перестанет быть базой нашей культуры. Самое интересное, что Маклюэн писал свои книги в 60-х годах, он знал лишь телевидение, а телевидение по нынешним временам достаточно архаично, ибо все-таки предполагает линейную последовательность повествования: фильм, передача. Чтобы придать телевидению современную форму, человек вынужден взять пульт и начать переключать каналы — вот тогда, нарезав изображение на отдельные, не связанные между собой фрагменты, он приводит телевещание в соответствие с современным менталитетом.

Для стоящего на пороге мира клипового сознания даже комикс архаичен, представляя собой логичную линейную последовательность. Поэтому опасность для книги заключается не в электронном методе подачи информации, а в том, что теряется понимание, зачем, собственно говоря, нужна длительная последовательность в изложении мыслей, когда смысл можно уложить в не связанные между собой линейно кластеры. Словарь с короткими, ссылающимися одна на другую статьями — вот бумажная книга будущего. Текст будущего — короткий и рубленый, вроде реплик в “ЖЖ” или “Твиттере”.

Однако, вопреки Маклюэну, “дотекстовое”, а вернее, “посттекстовое” мышление наступает вовсе не только благодаря прогрессу электронных коммуникаций. Дело в самой потребности быстрого усвоения информации на разнообразные темы.

Первый шаг “мышление постиндустриальной эпохи” сделало тогда, когда появились газеты — форматы подачи информации, состоящие из большого количества коротких, не связанных между собой текстов. Уже в XIX веке многие выдающиеся деятели традиционной европейской культуры поняли, что газета — это страшная антикультурная сила, которая переделывает мышление и воспитывает особый тип участника культурного процесса: поверхностного, разбросанного, способного видеть мир только через призму газетной статьи и не способного усваивать более сложную интеллектуальную продукцию. Европейские интеллектуалы начинают писать гневные обвинения в адрес газет. Критик Александр Скабичевский предостерегает Чехова от работы в газетах и говорит, что газетное царство грозит ему участью клоуна, шута и, в итоге, выжатого лимона. Цветаева пишет ужасное стихотворение “читатели газет” —

Глотатели пустот,
Читатели газет!
Газет — читай: клевет,
Газет — читай: растрат.
Что ни столбец — навет,
Что ни абзац — отврат. 

Гессе в своем романе “Игра в бисер” обличил попытку газет заигрывать с интеллектуальными темами и создал известное понятие “фельетонной эпохи”. Фельетонам в “Игре” посвящено несколько страниц: “Похоже, что они, как особо любимая часть материалов периодической печати, производились миллионами штук, составляли главную пищу любознательных читателей, сообщали, или, вернее, “болтали” о тысячах разных предметов… Излюбленным содержанием таких сочинений были анекдоты из жизни знаменитых мужчин и женщин и их переписка, озаглавлены они бывали, например, “Фридрих Ницше и дамская мода шестидесятых — семидесятых годов XIX века”, или “Любимые блюда композитора Россини”, или “Роль болонки в жизни великих куртизанок” и тому подобным образом. Популярны были также исторические экскурсы на темы, злободневные для разговоров людей состоятельных, например: “Мечта об искусственном золоте в ходе веков” или “Попытки химико-физического воздействия на метеорологические условия” и сотни подобных вещей… Меняла ли знаменитая картина владельца, продавалась ли с молотка ценная рукопись, сгорал ли старинный замок, оказывался ли отпрыск древнего рода замешанным в каком-нибудь скандале — из тысяч фельетонов читатели не только узнавали эти факты, но в тот же день или на следующий получали и уйму анекдотического, исторического, психологического, эротического и всякого прочего материала: над любым происшествием разливалось море писанины, и доставка, сортировка и изложение всех этих сведений непременно носили печать наспех и безответственно изготовленного товара широкого потребления”.

Фельетоны осуждаются Гессе от лица элитарной, снобистской культуры, он видит в них опошление, популяризацию и бесполезную растрату сил, но мы, ретроспективно глядя на инвективы Гессе, видим, что “фельетон”, каким он был в немецкой прессе 1930-х годов, представляет собой лишь этап в измельчании (в прямом и переносном смысле слова) информационных текстовых форматов.

Дроблению сообщений, усилению их лаконизма способствовало появление электросвязи. Телеграф привел к появлению специального телеграфного языка — предельно лаконичного, на определенной стадии использовавшегося без предлогов и союзов. В истории русского языка именно распространению телеграфной связи во время Первой мировой войны мы обязаны такому уродливому, но необходимому явлению как аббревиатура, без которой сегодня немыслим ни деловой, ни административный, ни газетный язык. Телеграф породил телеграфные агентства, а они — особый жанр сверхкраткого и начисто лишенного всяческих риторических или интеллектуальных украшений информационного сообщения. С тех пор, как с начала ХХ века газеты начали публиковать сообщения телеграфных агентств без литературной обработки, последние стали играть в печати роль эталона концентрации смысла, на которой ориентируется и вся пресса в целом.

Правда, долгое время пресса все же представляла собой компромисс между, с одной стороны, потребностью культуры в разрозненных фрагментах информации и, с другой стороны, традициями книжности, проявленными в книжной или квазикнижной форме выпуска печатных изданий. Журнал или газета хотя и состояли из отдельных статей и заметок, но объединялись в номера или выпуски, каждый из которых делился на разделы, упорядоченные по некой иерархии (почти во всех случаях политические новости шли впереди) — в этом смысле номера газет и журналов представляли собой квазицелостные послания, внутри которых статьи выполняли роль глав — во всяком случае, могли с некоторой натяжкой восприниматься в этом качестве.

Интернет повлиял на прессу не столько через раздробление текстов — хотя жанр сообщения информационного агентства, “тассовки” расцвел пышным цветом и размеры статей стали уменьшаться, — сколько через рассыпание номеров и превращение отдельной взятой статьи в элемент не номера или выпуска и даже не потока материалов данного информационного ресурса, а в элемент глобального информационного пространства. При том что многие сетевые издания продолжают объединять публикуемые материалы в номера. Для тех изданий, которые параллельно выходят в бумажном виде, это естественно, а чисто виртуальные СМИ делают это по традиции. Однако намерения редакций не имеют значения, поскольку для читателей целостность такого выпуска не является значимой реальностью: доступ к материалам читатель получает через поисковые машины, кросс-ссылки, специальные информационные порталы, ленты новостей и т.д.

Параллельно победоносному шествию телеграфа, телеграфного агентства и аббревиатуры в сфере высоких искусств модернизм стал экспериментировать с разложением смысла на несвязные фрагменты. Футуристическая живопись нарезала мир на кубики и лучи, литераторы-модернисты ломали правильность линейного повествования. Розанов, когда писал свои “Опавшие листья”, явно нуждался в “Живом журнале”, хотя и не знал этого.

Дадаист Тристан Тцара тогда же предложил разрезать поэмы и вытаскивать слова или фразы из шляпы в произвольном порядке, создавая новое произведение. Акция Тцары не была значительной сама по себе — но ее формула оказалась чрезвычайно симптоматичной, и с тех пор историки литературы неизменно называют Тцару предтечей особой авангардистской технологии — нарезки, или cut-up, борющейся с линейностью традиционных произведений искусства. Например, в 1959 году художник и писатель Брион Гайсин разрезал газетные статьи на отрывки и наобум их реконструировал. Позже к числу создателей текстов в технологии cut-up относили Уильяма Берроуза, Джеффри Нуна, а также Курта Кобейна из группы “Nirvana”.

Литературный постмодернизм с его эстетикой коллажа и каталога был не только закономерным “увенчанием” развития западной культуры в ХХ веке, но и очередным всплеском авангардистской, антиклассической линии этой культуры — линии, начавшейся самое позднее вместе с ХХ веком. Но любопытно, как постмодернизм соотносится с эпохой массовых коммуникаций. Новации, которые постмодернисты вносили в структуру литературных произведений, — техника коллажа, фрагментарность, системы отсылок к другим текстам, склонность к комментированию, ирония — являлись “экзотическими” для книжной литературы, но очень точно отражают информационное поведение человека в Интернете и вообще в системе электронных коммуникаций. Сегодня мы уже не видим в этом ничего удивительного, но если присмотреться к хронологии, то можно заметить, что постмодернизм примерно на двадцать лет предшествовал эпохе коммуникаций. Развитие постмодернистской литературы началось где-то в 1970-х годах (по некоторым версиям — в 1950-х), в то время как массовое распространение электронных коммуникаций началось в 1990-х годах. То есть постмодернизм, еще ничего не зная об Интернете, на бумаге имитировал поведение человека в Интернете. А когда возник Интернет — он породил постмодернистского субъекта коммуникаций, не оглядываясь на уже существующую эстетику постмодернизма.

Куда вернее было бы сказать не то, что постмодернизм предчувствовал возможности телекоммуникаций, но то, что он чувствовал тот тип личности, которая нуждалась в электронных коммуникациях для наилучшего удовлетворения своих потребностей — так же, как сто лет назад она для этого нуждалась в газетах и телеграфе. У постмодернизма была не только своя эстетика, но и прагматика – он симптоматически фиксировал те формы, в которых нуждался нарождающийся “продвинутый” тип гражданина западной цивилизации.

Можно выделить пять ключевых факторов, породивших сознание нового типа — носитель “клипового мышления”.

Во-первых — ускорение темпов жизни и напрямую связанное с ним возрастание объема информационного потока, что порождает проблематику отбора и сокращения информации, выделения главного и фильтрации лишнего, замены текстов их конспектами, рефератами и эрзац-изложениями, замены слов аббревиатурами. Книжная культура не предполагает сокращений, краткое изложение книги не эквивалентно ей, а представляет собой другой текст.

Во-вторых — также вытекающая из ускорения темпов жизни потребность в большей актуальности информации и скорости ее поступления. Сама по себе актуальность не плоха, но она сокращает время, которое требуется на обобщение поступающей информации и осознание причинно-следственных цепочек, в которые вписывается новость. Актуальный текст просто не успевает включить в себя интерпретационную часть.

В-третьих — увеличение разнообразия поступающей информации. Западная культура последовательно училась находить все больше факторов, влияющих на каждое интересующее ее явление. Управление предприятием требует как технической, так и финансовой информации. Исход войны зависит от экономики, пропаганды, морального состояния населения и достижений академической физики. Учитель математики должен разбираться не только в своем предмете, но и в психологии учеников. Каждая новая группа факторов означает возникновение нового потока новостей, относящихся к этой теме.

В-четвертых — увеличение количества дел, которыми один человек занимается одновременно. Пятьдесят лет назад “занятие” предполагало полное поглощение человеческой жизни, а занятие несколькими делами свидетельствовало о поверхностности или какой-то особой “кипучей натуре”. Сегодня занятия называются “проектами”, и в этом слове содержатся две важные коннотации. С одной стороны, проект, в отличие от “дела”, “занятия”, имеет ограниченный срок жизни и будет сменен другим. С другой — он не претендует на то, чтобы монополизировать время и внимание человека. Сегодня в продвинутых слоях западного общества принято заниматься одновременно несколькими проектами: писатель пишет несколько романов, бизнесмен управляет несколькими бизнесами и т д. Поскольку человек занимается одновременно разными проектами, он вынужден иметь дело с разными информационными потоками, поступающими от каждого из них. Разговор о проектах тем более важен, что каждый из них представляет собой именно такую реальность, какую письменная культура привыкла презентовать с помощью категории сюжета. Один проект — это один сюжет с началом, серединой и финалом, все по “Поэтике” Аристотеля. Ну а сюжет — это основа для целостного текста, для литературного произведения. Многопроектность разрушает эту основу.

В-пятых — рост демократии и диалогичности на разных уровнях социальной системы, переход риторики в диалектику и проповеди в дискуссию. Линейный текст — это монолог автора. Реплики собеседника разбивают текст на фрагменты.

Все эти обстоятельства породили особую культуру восприятия информации, которую — учитывая негативное отношение к понятию “клиповое мышление” — можно было бы назвать альтернационной (от слова “альтернация” — “чередование”). Родовыми чертами альтернационной культуры являются: высокая фрагментарность информационного потока, большое разнообразие и полная разнородность поступающей информации и навык быстрого переключения между фрагментами.

Альтернационные мышление и культура свидетельствуют о замене избытка времени его дефицитом и эстетики — прагматикой. Клиповость есть образ жизни человека, который вынужден постоянно “хвататься то за одно, то за другое дело” — формула, вполне универсальная для современного человека.

Все факторы, порождающие альтернационную культуру, появились не вчера. И потребность во фрагментарной, не упорядоченной линейно информации можно увидеть в самых недрах книжной культуры. Представим себе человека, который не читал книг какого-либо классического автора — ну, скажем, Канта, — но при этом в большом количестве читал более позднюю философскую литературу, в которой можно встретить множество ссылок на Канта и пересказов его идей. В итоге он, конечно, узнает все важнейшие мысли Канта по тем или иным вопросам, он даже сможет сдавать экзамен по Канту в философском вузе: будет знать, в какой книге какая идея была высказана. Но ему останется совершенно не известен аутентичный текст Канта, и в частности — та последовательность изложения уже известных нашему герою кантовских идей.

Разумеется, для историка философии — того, кто относится к Канту как к явлению культуры, — столь поверхностное знание недопустимо, ибо именно связь идей мыслителя характеризует его неповторимую “физиономию”. Тем более такое поверхностное знание недопустимо для эстета, который получает удовольствие от самой целостности кантовской мысли, от перехода суждений великого философа одно в другое. Но если читатель — не историк и не эстет, то он, может быть, и не найдет оснований, чтобы обратиться к подлинникам кантовских книг, — и не потому, что у него нет для этого времени, сил и усидчивости, а потому, что он видит, как реальность обращается с кантовским наследием. Он видит, что в своей целостности, в своей линейной последовательности идеи Канта практически не присутствуют в позднейшей литературе (за исключением специальных книг о Канте и глав в учебниках). В реальности вся позднейшая культура поступает со старыми авторами так, как человеческий организм поступает с едой. Она “переваривает” их, расщепляет на отдельные составляющие, а затем использует эти “отщепленные” элементы там, где считает уместным, встраивая полученные “белки” в новые “тела”. Где-то оказывается ко двору отдельная цитата из Канта, где-то ссылаются на его мысль, на его наблюдение — и все эти использованные фрагменты почти не зависят один от другого.

Есть, правда, плохо “перевариваемые” авторы — например, Гегель, философ столь “темный”, что в поздней литературе можно чаще встретить ссылки не столько на отдельные его высказывания, сколько на “гегелевскую философию” и “гегелевский проект” в целом. Но и подобное обобщение Гегеля оказывается лишь компактным смысловым элементом, “отщепленным” от корпуса его текстов и целостности его наследия.

В культуре, как она реально функционирует, наследие любого популярного старинного автора присутствует как набор несвязных фрагментов. В подобном виде до нас дошли тексты некоторых древних мыслителей — например, Эпикур и Демокрит известны почти исключительно по фрагментам и ссылкам более поздних авторов. При этом они прочно занимают свое место в культуре, в частности потому, что идеи имеют значение сами по себе, независимо от формы высказывания. Идея атомизма настолько важна, что Демокрит занял свое место в истории философии, несмотря на отсутствие целостных текстов.

Итак, мы можем констатировать: в эпоху расцвета книжной культуры ноосфера нуждалась не в целостных книгах, а в наборах фрагментов из них.

Так что “клиповое мышление” XXI века лишь обострило эту старую потребность культурной системы разбивать информацию на прагматически употребляемые фрагменты.

Теперь посмотрим, что делает с книгой процесс образования.

Школьник приходит в школу в начале года с кипой учебников, однако их можно лишь с натяжкой назвать книгами, ибо читают их совсем не так, как книги. Такой же набор неучебных книг читали бы одну за другой более или менее подряд; ну, может быть, иногда — по две книги одновременно. Учебники же рассчитаны на то, чтобы их читали урывками, по одной главе, чередуя с другими учебниками, между собой не связанными ничем, кроме расписания занятий.

Школьное расписание — настоящее издевательство над культурой чтения и над всей гутенберговской идеей линейной текстовой последовательности: одному предмету и одной книге здесь уделяется, как правило, не более одного академического часа, после чего внимание ребенка должно немедленно переключиться на совершенно другой предмет и другой учебник. Школа, разумеется, вводит этот “рваный” режим не из-за дурного вкуса методистов, а из-за грандиозности стоящих перед нею задач: за ограниченный срок “упаковать” в голову ученика большой набор знаний по самым разным наукам.

Таким образом, там, где по прагматическим причинам увеличиваются плотность и разнообразие сообщаемой информации, навык поглощения гомогенного информационного потока заменяется навыком быстрого переключения между многими такими потоками.

Вообще учебная и справочная литература обладает многими родовыми признаками некнижной культуры. В ней отсутствуют или подавлены механизм авторства и момент удовольствия от чтения. Она предназначена не для последовательного чтения, а для обращения к различным ее фрагментам по мере надобности. Она релевантна определенным институциональным и технологическим реальностям и стареет вместе с ними. Учебники и справочники связаны с определенными учебными заведениями, профессиями и отраслями производства и не имеют смысла вне их контекста. Этим они отличаются от произведений художественной литературы, сохраняющих актуальность и после исчезновения их культурных контекстов, — трагедии Кальдерона ставят и по сей день, несмотря на исчезновение дворянской чести и дуэлей.

Авторская книга, предназначенная для последовательного прочтения, работает в таком режиме поставки информации, для которого характерны:

1) удовлетворение потребностей не только читателей, но и автора (например, в самовыражении);

2) отсутствие традиций или условий сотрудничества с другими литераторами — авторская книга рождается в условиях слабой институционализации интеллектуальной деятельности;

3) нерегулярность поставок информационного продукта, в силу чего читатель вынужден принимать личность автора как уникальный и незаменимый источник нужных ему текстов. Поэтому ценность придается не только информации, которую несет текст, но и его формальным особенностям, например, расположению материала. Признание редкости авторских качеств ведет к культу авторов-гениев;

4) наличие у читателя достаточного времени для чтения книг;

5) присутствие в текстах самоценной эстетической составляющей.

Литература для практичных и занятых людей — это книга прикладного назначения, созданная в условиях систематического, коллективного и институционализованного информационного производства, лишенная всех перечисленных выше качеств: на место романов и поэм приходят справочники.

Чтение справочника требует постоянного переключения между разными темами, справочник — это ступень, ведущая от мира книг к миру, где словарная статья входит уже не в словарь, а в глобальное информационное пространство, — к миру не словарей, а словарных статей и информационных сообщений.

Редукция института авторства в книжности европейского средневековья во многом объясняется тем, что церковная книжность, во-первых, производима институционально, и, во-вторых, она по большей части прикладная, хотя и в особом смысле. Воплощение прагматистских тенденций церковной книжности — сборник молитв. Эта книга абсолютно прагматична, она не является ценной сама по себе, но предназначена исключительно для помощи пользователю в определенной деятельности. Она не является авторской, ибо церковь есть мощная фабрика по производству книг такого рода, и сотрудники этой фабрики взаимозаменяемы. Она не уникальна, поскольку церковь способна создавать и другие сборники молитв. Она не целостна, поскольку отдельная молитва, с которой верующий обращается к Богу, куда важнее их связки друг с другом в молитвеннике, а обращение к отдельным молитвам происходит по мере надобности. Ну и конечно, к авторскому самовыражению составителя молитв верующий должен быть абсолютно равнодушен.

В сфере наук и профессий идея целостной книги тесно связана с идеей любой предметной области как системы. Система науки или профессии требует последовательного изложения и целостного понимания. Однако гармоничное существование этого “культурного стиля” длится до тех пор, пока имеет смысл изолированное существование данной предметной области — пока существуют, например, химики, которые считают за честь не знать ничего, кроме химии. Однако как минимум со второй половины ХХ века изоляция наук и профессий начала разрушаться, стали возникать все более прихотливые междисциплинарные комбинации.

Отражение этого процесса в сфере коммуникаций — аналогичное комбинирование текстов, относящихся к разным дисциплинам. Типичный результат этого — книга, написанная в соавторстве несколькими представителями разных дисциплин, или междисциплинарный сборник. Но дальнейшее развитие этой тенденции должно было породить более гибкие режимы комбинации информации из разных источников — книжная форма была слишком жесткой для мира постоянных междисциплинарных трансгрессий. Другое дело, что междисциплинарность порождала потребность в отказе от книги, хоть и недостаточно сильную, чтобы преодолеть инерцию книжной культуры, особенно в условиях отсутствия технических альтернатив. Конференции с устным общением, да еще личная переписка — вот, пожалуй, и весь арсенал противостояния. Электронные медиа и Интернет на стороне междисциплинарных коммуникаций оказались куда действеннее.

Добавим также, что книга как культурный феномен, как длинный монолог, посвященный одной предметной области, может существовать лишь в условиях, когда специалист по данному предмету достаточно изолирован не только от других дисциплин, но и от реальной жизни. Книга — продукт замкнутой касты интеллектуалов, которая именно в силу своей замкнутости — на кафедрах, в лабораториях, в богемной жизни “свободной профессии” — может себе позволить заниматься одной узкой специальностью. Реальная жизнь по своей сути “междисциплинарна”.

Итак, причинно-следственная цепочка перемен в культуре примерно такова. Доминирование прагматики в образе жизни, столкновение с реальной действительностью порождают ускорение ритма восприятия информации и разрушают однородность ее содержания, разбивая ее на множество разностильных фрагментов. Такое преобразование информационного поля, в котором обитает человек, заставляет его перестраивать свое мышление и восприятие в режим, который я назвал альтернационным, — для него характерно быстрое переключение с одного фрагмента информации на другой.

Интернет и другие электронные коммуникации сами по себе еще не враждебны книжной культуре, на что обращал внимание Умберто Эко, когда говорил, что, вопреки пророчеству Маклюэна, Интернет — это прежде всего мир текстов, и он возвращает нас в галактику Гутенберга. Эко имел основания для таких заявлений, поскольку Маклюэн противопоставлял полиграфию как транслятор текста и телевидение как транслятор образов. Но сегодня конфликт возникает не между текстом и образом, а внутри мира текстов и мира образов — между режимом погружения в один информационный поток и режимом постоянного переключения между разными такими потоками. Угрозу книге представляет не отказ от текста как такового, а отказ от длинного, целостного и линейно выстроенного текста. То же самое происходит и в мире образов, где фильму противостоит клип.

Электронные коммуникации настолько универсальны, что могут служить самым разным когнитивным стилям. Интернет, ридеры и другие электронные средства вполне могли бы дать второе дыхание книжной культуре, еще и сократив затраты на производство книг. Но те же самые коммуникации наилучшим образом удовлетворяют потребности мышления нового типа, порожденного современным миром. Сложившегося при участии электронных коммуникаций, но отнюдь не только и не столько благодаря им. Интернет и новые коммуникации не столько порождают, сколько облегчают и выражают новое отношение человека к информации.

Причем если вернуться к разговору о книге, то все сказанное выше относится к читательскому поведению. В гораздо меньшей степени это касается писателей, издательств и книжной торговли. Мысленно подмигивая Умберто Эко и Жану-Клоду Карьеру, писатель может тешить себя иллюзией, что его книга — это целостный текст. Но книге предстоит встретиться с читателем, который будет успевать прочесть в ней фрагмент — и отвлекаться на другое. Образно говоря, свекла в магазинах продается цельной, но потреблять-то ее будут в виде винегрета...

Публиковалось в "Знамени ", 2010, №9