О подлинно художественном

Полон заслуг, однако поэтическим 
жительствует человек на этой земле.

Гёльдерлин

Невозможное – невеста человечества, 
и к нему летят наши души.

Андрей Платонов

О политике говорят, что она есть “искусство реально возможного”. Это замечание справедливо в отношении той политики, которая суть действия в деле организации экономической и общественной жизни государства. И, конечно, не менее верным сочтём мы это утверждение, когда под “политикой” будем разуметь мы всё то, что делается нами ради устроения нашей частной жизни (во всём её разнообразии). Вы согласны с этими двумя высказываниями? А согласитесь вы с нами, если мы выскажем мысль, что в этом трезвом нашем с вами знании про обе эти наши политики – изрядно много горечи в этом знании?

Откуда эта горечь? А оттого она, что есть правды ума и есть правды чувства (мечтательного чувства). Помните, у Александра Грина – “Уму всё было ясно и непреложно, а сердцу противно”?

О противоречиях этих – смущающих, сбивающих с толку нас, в отчаяние, в уныние ли нас порой повергающих – читаем мы у Чжуан-цзы: “…Тот, кто желает справедливости без сопутствующей ей несправедливости – не понимает законов мироздания”.

Холодные же умники о противоречивости наших представлений о различных жизненных явлениях высказывались в тональности изрядно отличной от тональности писаний древних китайцев. Читаем вот, например, у Цицерона: “Мы полагаем, что во всякой истине всегда есть нечто ложное и что сходство между истиной и ложью столь велико, что нет такого отличительного признака, на основании которого можно было бы судить наверняка”.

А те, которые из числа хитроумных пошлецов, – эти очень любят при всякой встрече с тем или иным неоднозначным жизненнымповторять и повторять – и это уже в течение двадцати веков так! – фальшиво-философский – лукавенький свой! – вопросик: “Что есть истина?”

Есть замечательное – гениальнейшее! – определение того, что есть истина: “Она, читаем мы у Андрея Платонова, есть совершенная организация материи по отношению к человеку”.

Что весь смысл человеческой жизни заключён в нём самом, – гуманистическая, светская мысль эта, начиная с эпохи Возрождения (см. Пико дела Мирандола “О достоинстве человека”), – высказывалась многими западноевропейскими мыслителями.

Да, какой же ещё иной может быть смысл жизни людей как не в развитии всех их творческих, созидательных способностей?!

Но вот что касается путей организации жизни общества и жизни частного человека таким образом, чтобы стало возможным самоосуществлениевсех нас… – о, какие велись идейные споры об этих возможных путях к счастью всех! И какие кровавые схватки случались то там, то здесь, когда от слов о “свободе, равенстве, братстве” переходили к делу воплощения этого-то вот вожделенно мечтаемого – этой самой справедливости для всех – в то или иное (это уж как там у кого получалось!) реальное!

Почему, почему это так у нас всегда получается?! Зачем реальное – всё по нашим благим намерениям построяемое – всегда оно оказывается так разительно непохожим на то, к чему мы так страстно бываем устремлёнными?!

Ну, возьмём вот пример очень такой давней неясности для нас: кто взялся бы объяснить нам, почему христианство воцерковленное, христианство институализированное так отлично от христианства первоначального? Это что, от невозможности реального осуществления идеала? От невозможности, которая от наших телесных и духовных слабостей и несовершенств?

О, как жаждется человеку идеального! И как это давно уже так с ним! Ведь уже много веков это было именно-именно так с ним – эта вот его устремлённость к безусловному, безотносительному – было это так с ним ещё и до того, как заявило о таких своих устремлениях мечтательное христианство в текстах  евангелий.

Вы помните,чт ό – и в каких тонах! – говорилось в “Эпосе о Гильгамеше” о томлениях по бессмертию великолепного правителя Урука?

А ещё вот – помните? – сетования царя Соломона на скоротечность человеческой жизни. И печали этого мудреца про то, что тёмным всегда остаётся для человека смысл его пребывания на земле. И тоскование Соломона от сознания, что бесследно уходит человек из жизни, и даже памяти о нём никакой никогда не остаётся: “в грядущие дни всё будет забыто”. – Вам ведь знакомы мысли/чувства про всё человеческое, нашедшие себе запечатление в “Экклесиасте”?

Или давайте ещё вот вспомним мы тексты Платона – вспомним, каким то есть духом все-все они пропитаны-то!

Какое у Платона всегда презрение к тому, что именует он “смертным здравым смыслом”, “смертной расчётливостью”! Как неизбывна в нём эта его неудовлетворённость всем здешним, какое решительное отвержение реально сущего и какая страстная устремлённость к тому, что видится, чувствуется уму/душе! Читаем в “Федре”: “В здешних подобиях нет отблеска справедливости, воздержанности и всего прочего, что ценно для души”, – “припоминать подлинно сущее, глядя на то, что есть здесь, нелегко любой душе…” И ещё одно давайте вспомним запечатление устремлённости к идеальному: “Поди туда, не знаю куда; принеси то, не знаю что”. – Вы ведь знаете русскую сказку с этим названием?

Да, есть, конечно, многочисленные примеры запечатлений мыслей/чувств людей совершенно иного духовного склада, – сугубыхтаких вот реалистов. Характеризуя создаваемое этими мастерами художественное,следует указать на ту его особенность, что оно всегда всё состоит – сплошь! – из материала наличной жизни человека, то есть состоит из того материала, который был действительно сущим в каком-либо прошлом или же является таковым в нынешнее историческое время. Художественноеэтого рода – оно было, оно есть, оно, возможно, всегда будет. Но все созданные художниками-посюсторонникамипроизведения, – если каким из них и случается не кануть безвозвратно в Лету, – всё равно никак нельзя отнести их к тому искусству, которое называется нетленным (= истинным, = настоящим).

Александр Блок: “Не будем называть искусством то, что называется не так”.

Вы согласитесь, если к высокому искусству будут нами отнесены те художественные произведения, которые обращены, прежде всего, не к рассудку нашему, а к духу – обращены то есть к мечтательной ипостаси нашего разума? Мечтательный же этот наш разум – он всегда представляет/живописует всё наше практическое, всё наше житейскоев свете идеала. Нет, нет, идеал этот никогда не рисуется художнику как что-то конкретно-определённое. Но чтόвот есть этот идеал в пределе своего осуществления – это очень ясно осознаётся/чувствуется творцами подлиннохудожественного. Идеал этот – это гармоническая связь субъекта (= человека) и объекта (= всей действительности), – эта такая связь, когда человеку открывается возможность к беспрепятственному развитию всех его созидательных сил.

На сегодняшний день такая связь реально осуществима только лишь в случае создания художественного. Читаем у Э. Ильенкова: “Единственно, где Идеал как непосредственно созерцаемый образ “совершенства” и “завершённости” может быть дан, это – в искусстве” [3, с. 196].

Да, материализованное идеальное – его найти можно только среди художественного. А объясняется это через то, что художник в отличие от всех прочих деятелей имеет дело не с самой живой реальностью, а со своими субъективными представлениями о ней, с образами то есть этой реальности, компоновать которые он волен так, чтобы выстраивалось у него из этих образов нечто такое, в чём уловить/усмотреть становилось бы возможным то – скорее, намёк на то! – что по нашему мечтательному чувству должно было бы быть с человеком.

Мечтаемое должное быть… – уловляемое нами через преподносимые нам художественные истины. Удивительные, престранные это истины! Ведь их как-то так, чтоб очень определённо и не сформулируешь-то! О них ясно сказать можно только одно ведь: они никогда не есть готовое, исчерпывающее знание о чём-то, о ком-то – они всегда лишь побуждают нас к осознанию/очувствованию того, что есть идеальная норма человека как родового существа.

Что является этой нашей родовой нормой?

Это то, что противоположно бесчувствию, недомыслию, малодушию, эгоизму, грубости, жестокости, цинизму, алчности, лживости, бессовестности, лицемерию, низости, хитрости, коварству, самодовольству, высокомерию, снобизму, бездеятельности…

А всё прочее наше, что не есть эта вот норма, – всегда всё оно сомнительно.

Самое же что ни на есть сомнительное во всём нашем – так это вера некоторых в то, что они будто бы обладают абсолютно правильным – исчерпывающим! – знанием – про то или иное наше действительное.

Многие, очень многие впадают в такую ошибку. Одни в неё впадают от действительно большого ума, но ума, занятого не столько решением каких-либо, непосредственно их касающихся, задач, а больше всё теоретизирующего за всё про всё; большинство же – просто из желания не утруждать себя постоянным серьёзным думаньем: они очень склонны всегда решать все жизненные задачи, исходя из раз и навсегда выработанных ими самими или же просто усвоенных от других принципами.

Те, которые не дураки – то есть те, личные действия которых всегда оборачиваются для них реальным благом – и благом никак не за счёт использования (= объегоривания) ихнего этого, значит, ближнего– очень скептично или даже иронично бывают они настроены ко всем радеющим облагодетельствовать простых людей открытием для них пути к правильной, счастливой жизни.

Вспоминается случай из жизни Конфуция, всю жизнь свою посвятившего уяснению того, что есть “праведный Путь” и проповедовавшего про этот Путь своим современникам.

Двое крестьян работали в поле. Конфуций, проезжая мимо них, послал к ним своего ученика спросить, где находится переправа. Крестьянин, услышав этот вопрос, спросил, не луский ли это Конфуций сидит в повозке. И когда ему сказали, что он был прав в своём узнавании знаменитого Учителя, крестьянин, усмехнувшись, ответствовал: “Этот сам знает, где переправа”.

От этой притчи о Конфуции всплыло сейчас в памяти когда-то где-то читанное нами замечательнейшее изречение: “Дойдёт тот, кто не знает пути”. – Вам знаком этот, высказанный ещё в далёкой древности, мудрейший парадокс? Его следовало бы всегда помнить тем, кто одержим стремлением к открытию – к измышлению! – единственно правильного учения.

У А. Чехова в записных книжках: “Как люди охотно обманываются, как они любят пророков, вещателей!”

А вот из письма Чехова к драматургу Леонтьеву-Щеглову: “Всё знают и всё понимают только дураки и шарлатаны” [4, с. 223].

Эту же мысль высказывал Чехов в письме к своему издателю Суворину: “Пишущим людям, особливо художникам, пора уже сознаться, что на этом свете ничего не разберёшь, как когда-то сознался Сократ и как сознавался Вольтер. Толпа думает, что она всё знает и всё понимает; и чем она глупее, тем, кажется шире её кругозор. Если же художник, которому толпа верит, решится заявить, что он ничего не понимает из того, что видит, то уж это одно составит большое знание в области мысли и большой шаг вперёд” [4, с. 221].

Почему у Чехова сказано, что “особливо художникам” трудно понять всё то, что происходит с человеком на этом свете? А это потому так, что художник обостреннее всех прочих чувствует как гармонию (= красоту), так и то, что суть весьма несовершенные – бывает же, что и просто убогие даже, – её подобия.

Про все человеческие деяния в письме к поэту Плещееву Чехов высказался так: “все они несовершенны и несвободны от пятен” [4, с. 391]. Совершенство – безупречнейшее! – виделось Чехову всегда единственно лишь во всём естественно-природном. У нас нет никаких сомнений в том, что то, что говорил о своём восприятии природы писатель Тригорин в пьесе “Чайка”, – это мысли/чувства самого Чехова: “Я люблю вот эту воду, деревья, небо, я чувствую природу, она возбуждает во мне страсть, непреодолимое желание писать… и в конце концов чувствую, что я умею писать только пейзаж, а во всём остальном я фальшив…”[1]

“Фальшив” – это надо понимать в том смысле, что в писаниях обо всём человеческом самое трудное – это именно не сфальшивить чтобы, - не впасть в какую-нибудь там односторонность, в этический ригоризм, в идейный догматизм, в долдонство, в фарисейство… Главное же – не впасть в какого-нибудь рода учительство.

Многие современники упрекали Чехова в “беспринципности”, в “отсутствии положительного мировоззрения”, “определённых требований и взглядов”. – И это всё говорилось о писателе, который и в реальной своей жизни и в своём творчестве неизменно держался принципа самостоятельного осмысливания всего, с чем ему приходилось непосредственно или ещё как-то иначе сталкиваться. В письме к брату своему Александру Чехов прямо заявлял об этом главном своём принципе: “Наша задача общая – думать, иметь голову на плечах” [4, с. 17].

А вот из письма брату Николаю: “Нужны беспрерывный труд дневной и ночной, вечное чтение, штудировка, воля…” [4, с. 83]. Так вот когда думают всерьёз, то есть понимают/чувствуют бесконечную сложность, неимоверную противоречивость человеческой жизни, когда сознают, что ход истории фатален, когда чутки ко всякого рода фальши, – тогда ко всем этим определённо знающим, чтόна сегодня должно так-то вот и так-то с этим и вот с этим сделать, – относиться неизменно будут к ним или с явной насмешкой или же с изрядной долей скепсиса. Вот портрет, писанный Чеховым, одного такого всезнающего организатора жизни Российского общества конца XIXвека: “…Приехал полубог Воронцов – очень вумная политико-экономическая фигура с гиппократовским выражением лица, вечно молчащая и думающая о спасении России…” [4, с. 227]. Об этом же Воронцове читаем: “…Угнетён сухой умственностью и насквозь протух чужими мыслями” [4, с. 228].

Любое прямое морализирование, наставничество, резкая категоричность суждений, непоколебимость взглядов, твёрдость мнений – всё это было совершенно чуждо Чехову: во всём подобном много он фальшивого, придуманного видел, то есть сильно отличного от подлинной, многосложной правды жизни, – правды, никогда не поддающейся одностороннему её истолкованию – какого бы ума ни был тот, кто пытался бы это сделать. Вот, например, как расценил Чехов “Послесловие” Льва Толстого к “Крейцеровой сонате”: “…К чёрту философию великих мира сего! Она вся со всеми юродивыми послесловиями… не стоит одной кобылки из “Холстомера” [4, с. 504].

Навязчивое проповедование, пристрастное философствование, назойливое морализирование – сколько тут всегда всякого субъективного, – сколько то есть неистинного во всём этом! Не из этого ли – почти исключительно! – и состоит жизнь образованного человека?

И вдруг – зарисовка, художественное предъявление нам чего-то вроде бы и незначительного, совсем такого простого, обыденного… но – как же это верно, доподлиннейше, живо всё схачено-то!

О, как же это редко – увы! – случается нам соприкасаться с тем, что есть совершеннейшая, безыскусственнейшая правда!.. Но если встречаемся мы когда с таким-то вот – какое это тогда счастье для нас! Ведь момент это встречи с истинным, – с самым что ни на есть то есть прекрасным, – момент встречи с тем, чего – вы согласны с этим? – так мало, так мало бывает во всей нашей жизни…

 И ещё одно приведём здесь высказывание Чехова, художественный вкус которого (= чувство художественной истины) не принимал кое-что из того, что было в романе Толстого “Воскресение”. Чехов писал одному из своих корреспондентов, что в этом сочинении “самое неинтересное – это всё, что говорится об отношениях Нехлюдова к Катюше”; “конца у повести нет… Писать, писать, а потом взять и свалить всё на текст евангелия, – это уж очень по-богословски… Надо сначала уверовать в евангелие, в то, что именно оно истина, а потом уж решать всё текстом” [5, с. 361].

А вот что писал Чехов об необыкновенных таких, к чему такому необыденному, к какому-то там возвышенному устремлённых девушках в произведениях Тургенева: “Все эти девицы невыносимы своей деланностью и, простите, фальшью” [5, с.17].

И вот об авторе всех этих тонких, умных суждений писалось, что он “беспринципный”, что он даже “бесчеловечен” (заявил это критик Н.К. Михайловский)! – “Да, а что, разве это не так?! Ведь этот Чехов прямо вон призывает: “Выкиньте слова “идеал” и “порыв”. Ну их!” [4, с. 528].

Чехов, конечно, понимал, отчего о нём писалось подобное: были эти его критики изрядно глуховаты ко всему высокому эстетическому. Он понимал это, но порой всё же не мог не подивиться вслух этой ихней глуховатости: “Неужели и в последнем рассказе не видно “направления”? Но разве в рассказе от начала до конца я не протестую против лжи? Разве это не направление?” [4, с. 259].

Нет, такое “направление” – это для них что-то такое слишком неопределённое: они без прямых от кого-нибудь подсказок не могут никогда уразуметь, где есть ложь или где есть нечто неистинное, а где есть… если и не полное знание о чём-то, то всё же есть ясное понимание про то, что значит жить достойно, то есть жить нефальшиво – жить жизнью человека порядочного.

Нужно ли говорить про то, что такая жизнь – это когда живут, руководствуясь своим собственным обо всем соображением. А особенностью этого собственного соображения является то, что оно всегда есть соображение ума очень и очень прислушивающегося к голосу совести.

Увы, чаще же всего люди “думают”  ходячими представлениями или же идеологемами. И поступают они отнюдь не по совести, а по принятым на то или иное время моральным этим самым нормам.

Но… нет, нет: сколько бы ни было правды в этом наблюдении – несчётное число раз во все времена высказывавшемся наблюдении[2] – оно всё же не есть вся правда про обывателя. Да, в своей реальной, практической жизни и в умственной своей и духовной жизни тоже – инстинктивно ориентируется обыватель – всегда! – на давно уже опробованное, на общепринятое – на всё то есть косное. Только бывает вот и так ведь с обывателем, что в какие-то моменты своей жизни оказывается он способным почувствовать неладность, неудовлетворительность, некрасивость своей жизни, – оказывается способным к осознанию того, что возможно и совсем какое-то другое бытие – возможны для кого-то, понимает он, и свободное мышление, и свободное чувствование, и свободное деяние. И такое понимание того, что есть подлинно человеческое бытие, – оно приходит к обывателю (и это чаще всего так бывает) в случаях его встречи с высоким художественным.

Конечно, обыватель  не перестаёт быть самим собой от встреч с настоящим художественным. Но сколько-то… сколько-то вот – хотя бы на время какое-то там! – встаёт в таких случаях он выше себя самого, выше себя обычного. Ведь потому и живёт оно в веках, это художественное, что потребно оно оказывается тому, что есть лучшее в людях – потребно оказывается оно их духовности, то есть тому их сознанию, которое томится по истине, добру и красоте – безотносительным, безусловным! Читаем у современного российского эстетика В.В. Бычкова: “Духовные ценности, нашедшие выражение в художественной культуре, оказываются, как свидетельствует исторический опыт, значительно более долговечными, чем ценности научные, философские и даже религиозные” [2, c. 37].

Подытожим сейчас наше говорение о высоком художественном указанием на его сущностные черты. Высокое – его потому называют так, что в отличие от всего прочего художественного – оно всегда 1) свободно по мысли, по чувству (противоположно всякого рода ограниченности), 2) общечеловечно (близко, понятно всем независимо от их национальной принадлежности), 3) вневременно (то есть архетипично: созвучно мыслям/чувствам всем представителям рода homo sapiens), 4) гуманно (сочувственно, сострадательно к человеку), 5) бескорыстно (создано по чисто внутренней, духовно-интеллектуальной потребности), 6) уникально по содержанию и форме (несёт отпечаток неповторимой личности, в которой, однако, через данное единичное видится всеобщее) и через эту всеобщность6) воспринимаемо нами как наше собственное лучшее – с этим художественнымнам хотелось бы быть и быть: оно понимается/чувствуется как то безусловно прекрасное, по которому мы сами смутно томились всю свою жизнь: оно неисчерпаемо по мысли (в силу неопределённости смысла художественных образов и через возможность бесконечного нашего собственного образного/понятийного домысливания их) и им никогда не пресыщается наше чувство (потому как в моменты встречи с таким художественным мы чувствуем то, чего мы почти начисто лишены в нашей реальной жизни (лишены – кто из-за внешних препятствий к тому, кто по особенностям внутренней своей организации).

И ещё несколько строк посвятим развёрнутому определению того, что есть духовность. Она – это собственно человеческое в человеке, а именно – настроенность ума/чувства на отыскание в реальности безусловного (= удовлетворяющего чувству идеала), а также стремление к претворению идеальногов материальное.

Существует два вида духовности: 1) духовность религиозная (усвоение заповеданного и устроение своей жизни по нему); 2) духовностьсветская (устремлённость к истине, добру, красоте, понимаемым совершенно посюсторонне, – это обращённость к безусловному; оно же – чувственно явленное идеальное; им же является – а) всё природное, взятое в неутилитарном созерцании и б) высокое художественное.

Основные идеи о духовности и высоком художественном.

1.        Человек – существо уникальное: он не вполне природен, т.е. его сознание развилось настолько сильно, что он уже не просто приспосабливается к внешнему миру, как всё прочее живое, а оценивает его умом и чувством и перестраивает его по своим представлениям о должном быть. Эти представления суть всевозможные идеальные образы действительности. То есть, во-первых, это мыслимые образы реального; во-вторых, это мыслимые образы наилучше устроенного реального.

2.        Естественно, что в случае трактовки вопроса о нашем идеальном (оно же бывает трёх родов: 1) нечто истинно знаемое об объективной реальности, 2) те наши представления, которые суть суждения совести – не моральные понятия, 3) те, которые наши представления о прекрасном) – трактуя эти наши представления об идеальном, мы, конечно же, говорим о наших ценностях, именно же – о ценностях духовных. Они же суть истина, добро, красота.

3.    И, конечно же, когда речь идёт о наших ценностях, встаёт вопрос о смысле человеческой жизни, – вопрос, находящийся в ведении философской антропологии, – по особенностям же данной работы в том развороте этой философской дисциплины, который есть культурологический.

4.    Центральной идеей нашей работы является идея свободы, под которой надо понимать существование человека в таких условиях, когда открывается ему возможность к ничем не стеснённому (= свободному) развитию и использованию всех его созидательных сил.

5. Ни в духовно-практической (наука, политика), ни в собственно-практической своей деятельности человек не бывает вполне свободен: он находится  в ситуации отдельности от мира, – он в ситуации субъект-объектных отношений, – в ситуации бесконечных попыток преодоления этого противостояния. Избыть нетождественность своего “я” и мира человеку никогда не удаётся.

6.      Это ему удаётся только лишь в той его деятельности, которая – искусство.

7. А дело всё в специфичности материала, из которого строится художественное: во-первых, в нём всегда обильно присутствуют те образы действительности, которые являются безусловно(= безотносительно) прекрасными, – это образы всего Природного (в моменты нашего неутилитарного его восприятия); всё же другое, с чем человек имеет дело (и прежде всего, многое то, из чего складывается жизнь в социуме) очень далеко оно от идеального (от гармонически устроенного, – от устроенного “по законам красоты”). Во-вторых, художественноестроится из идеальных (= в уме имеющихся) образов реального, – строится из образов субъективных, – в области же наших субъективных представлений, констатирует Ф. Шеллинг, “по необходимости преобладает свобода”.

И получается, что художник работает с тем материалом, который много более всякого другого материала жизни (собственно реального прочего) ему подвластен. Тем и притягательно для нас художественное (в этом наивысшая его ценность, его имманентный смысл), что когда мы воспринимаем его, мы испытываем чувство предельной свободы.

В случае же нашей практической деятельности мы всегда – в ситуации несвободы (= необходимостей).

Всё человеческое, которое практическое, да и то, которое его научное знание – всё оно всегда относительное.

8. Из сказанного о специфике материала, из которого строится художественное, совсем не следует, что наше практическое, наше житейское не может быть художественно претворяемо. Может и должно оно быть предметом рассмотрения. Но это наше практическое – оно должно быть всегда представляемо в свете наших идеальныхпонятий, – понятий о должном быть.

9. Итак: смысл высокого искусства в том, чтобы через него в человеке воспитывалось-утончалось чувство формы (= гармонии).

Высокое художественное (т. е. предельно возможное гармоническое единство образов реального мира) есть единственное создание человека, которое является материализованным идеальным.

И через то, что человеку удаётся создавать такое идеальное, в нём живёт надежда, что, может быть, когда-нибудь ему удастся научиться создавать гармонии (= идеально устроенное) из материала своей практической жизни, – станет доступно нам освобождать реальность от случайного, необязательного, – станет доступно нам дать действительности возможность к свободному развитию.

В поддержании этой надежды в человеке и заключается высокий социальный смысл (= высокая социальная функция, = предназначение) настоящего искусства.

Библиография

1.                 Арсланов, В. Г. Критика “нечистого разума”: (философская публицистика Мих. Лившица) / В. Г. Арсланов // Вопросы философии. – 2005. – № 7. – С. 107–122.

2.                 Бычков, В. В. Эстетика / В. В. Бычков. – М. : ГАРДАРИКИ, 2006. – 572 с.

3.                 Ильенков, Э.В. Идеал / Э.В. Ильенков // Философская энциклопедия. – М. : Сов. энциклопедия, 1962. – Т. 2. – С. 195–204.

4.                 Чехов, А.П. Собр. соч. в 12-и т. Т. 11. / А.П. Чехов. – М. : Худож. лит., 1964. – 783 с.

5.                 Чехов, А.П. Собр. соч. в 12-и т. Т. 12. / А.П. Чехов. – М. : Худож. лит., 1964. – 783 с.