Православие и русская литература

По многим причинам, свойства объективного и субъек­тивного, основное своеобразие русской классической литера­туры многочисленными ее исследователями и критиками за­тронуто почти не было. 

Проблемы философские, этические, эстетические, социальные, политические, связанные с этим великим проявлением русского национального духа, харак­тера, отечественной культуры нашей, прослежены в их раз­витии едва ли не досконально. Традиционное литературове­дение видит основную ценность творчества наших класси­ков лишь в критическом пафосе их произведений, в обли­чении "порядков самодержавно-крепостнического строя", в "борьбе за счастье народа" и т.п. - что отчетливо отрази­лось, например, в основных идеях школьного освоения ли­тературной программы. Но даже если в таком подходе есть некоторая доля истины, то это все же вторично по отно­шению к важнейшему в отечественной словесности - ее ре­лигиозному, православному миропониманию, характеру отображения реальности. <…> 

Важнейшее в нашей отечественной словесности – её православное миропонимание, религиозный характер отображения реальности. Религиозность литературы нашей не в простой связи с церковной жизнью проявляется, равно как и не в исключи­тельном внимании к сюжетам Священного Писания–отнюдь не в том. (Как раз истолкование евангельских тем может быть и антиправославным, и даже антирелигиозным, как, к примеру, у М.А.Булгакова в романе "Мастер и Маргари­та" или в айтматовской "Плахе".) Русские писатели смотре­ли на жизненные события, характеры и стремления людей, озаряя их светом евангельской истины, мыслили в катего­риях Православия, и не только в прямых публицистических выступлениях ("Выбранные места..." Н.В.Гоголя, "Дневник писателя" Ф.М.Достоевского) проявлялось это, но и в самом художественном творчестве. 

Доверимся для начала взгляду со стороны, вдумаемся: как не-русские литераторы воспринимали создания писате­лей русских. 

Стефан Цвейг:. "Раскройте любую из пятидесяти тысяч книг, ежегодно производимых в Европе. О чем они говорят? О счастье. Женщина хочет мужа или некто хочет разбогатеть, стать могущественным и уважаемым. У Диккенса целью всех стремлений будет миловидный коттедж на лоне природы с веселой толпой детей, у Бальзака - замок с титулом пэра и миллионами. И, если мы оглянемся вокруг, на улицах, в лавках, в низких комнатах и светлых залах - чего хотят там люди? - Быть счастливыми, довольными, богатыми, могуще­ственными. Кто из героев Достоевского стремится к этому? - Никто. Ни один". 

Турецкий переводчик и критик Э.Гюней: "Идеалом геро­ев, созданных Диккенсом, является хороший дом, счастли­вая семейная жизнь. Герои Бальзака стремятся приобрести великолепные замки, накопить миллионы. Однако ни герои Тургенева, ни герои Достоевского, ни герои Толстого не ищут ничего подобного. ... Русские писатели требуют очень мно­гого от людей. Они не согласны с тем, чтобы люди ставили на первый план свои интересы и свой эгоизм". 

Украинский писатель Иван Франко: "...если произведе­ния литератур европейских нам нравились, волновали наш эстетический вкус и нашу фантазию, то произведения рус­ских мучили нас, задевали нашу совесть, пробуждали в нас человека.. ." 

У русского же писателя, А. И.Солженицына, выражено то ещё определённее: «Чем отличаются русские литературные герои от западно­европейских? Самые излюбленные герои западных писателей всегда добиваются карьеры, славы, денег. А русского героя не корми, не пои — он ищет справедливости и добра». 

 Совесть утверждалась нашими писателями как основная мера всех вещей. Не внешний жизненный успех, безбедное благополучие - что в литературах западных утверждалось как идеал всех стремлений людей - но совесть как основа основ человеческого бытия. Вот что важно: не частные во­просы, но важнейшие, всеобщие - волновали сознание и ду­шу творцов русской литературы. И в этом она едина на про­тяжении всей ее истории - от великого "Слова о Законе и Благодати" митрополита Илариона. Новая литература, хотя мы и выделяем ее особо, созидалась на традициях предше­ствующих веков, традиции же эти были освящены идеалами Православия. 

 «Русская культура – «запечатленная» печатью тысячелетий: крещением в Православии. Этим и утвердилась духовная сущность русского народа, его истории и просвещения, утвердил И.С.Шмелёв. – <...> Наша литература – тоже «запечатленная»: она исключительно глубока, «строга», как, быть может, ни одна из литератур в мире, и целомудренна. Она как бы спаивает-вяжет Землю с Небом. В ней почти всегда — «вопросы», стремленья «раскрыть тайну», попытки найти разгадку мировых зага­док, поставленных человечеству Неведомым: о Боге, о Бытии, о смысле жизни, о правде и кривде, о Зле-Грехе, о том, что будет там... и есть ли это там?.. <...> Русская литература – не любо­вание «красотой», не развлекание, не услужение забаве, а имен­но служение, как бы религиозное служение». 

 Именно Православие повлияло на пристальное внимание человека к своей духовной сущности, на внутреннее само­углубление – отраженное литературой. Это и вообще осно­ва русского миропонимания и русского способа бытия в ми­ре. Выдающийся русский философ И.В.Киреевский писал об этом так:  "Западный человек искал развитием внешних средств облегчить тяжесть внутренних недостатков. Русский человек стремился внутренним возвышением над внешними потребностями избегнуть тяжести внешних нужд". 

И это могло быть определено только православным мироосмыслением. Ибо само лежащее в основе Православия понима­ние спасения – то есть цели всего земного бытия – существен­но отличается от того, что мы можем обнаружить в западных конфессиях. Западный человек понимает спасение как воздая­ние за некое доброе делание (католицизм) либо как то, что он получает только в силу веры (протестантизм). Католик своё спасение «зарабатывает», трудом добродетели «выкупает» соб­ственный грех. Для протестанта проблема не выявляется даже так: по его суждению, за него уже «заплатил» Спаситель. Про­тестантизм вообще снимает вопрос о необходимости добрых дел для спасения, нацеливает человека на внешнюю практическую деятельность как на основное содержание его бытия в мире. 

Спасение в Православии осмысляется как внутреннее пере­рождение человека, его преображение духовное, ведущее к обожению.<…> 

Так мы, к слову сказать, еще раз убеждаемся, что религи­озные догматы, которые представляются многим как нечто далекое от жизни, схоластически-абстрактное, предмет бес­смысленных богословских словопрений, на самом деле опре­деляющим образом воздействуют на миропонимание чело­века, осознание им своего места в бытии, на его метод мы­шления. Более того: религиозные догматы формировали ха­рактер нации, политическое и экономическое своеобразие ее истории, судьбу народов. 

Вот почему новая русская литература (вслед за древне­русскою) задачею своею и смыслом существования видела в возжигании и поддерживании духовного огня в сердцах че­ловеческих. Вот откуда идет и признание совести мерилом всех жизненных ценностей. Свое творчество русские писа­тели сознавали как служение пророческое (чего остальная, католическая и протестантская Европа не знала), отношение к деятелям литературы как к духовидцам, прорицателям со­хранилось в русском сознании до сих пор - пусть и приглу­шенно уже. 

Это чутко воспринял и точно выразил Н.А. Бердяев: "... В русской литературе, у великих русских писателей ре­лигиозные темы и религиозные мотивы были сильнее, чем в какой-либо литературе мира... Вся наша литература XIX века ранена христианской темой, вся она ищет спасения, вся она ищет избавления от зла, страдания, ужаса жизни для че­ловеческой личности, народа, человечества, мира. В самых значительных своих творениях она проникнута религиозной мыслью... Соединение муки о Боге с мукой о человеке де­лает русскую литературу христианской, даже тогда, когда в сознании своем русские писатели отступали от христианской веры". 

Важно, что и те процессы в литературе XIX столетия, которые развивались как бы вне православной традиции, ха­рактерны не индифферентизмом по отношению к религии, но активным отталкиванием от нее, противостоянием Правосла­вию. Это позволяет рассматривать и названные процессы в тесной связи с общим ходом всего литературного творчества русских классиков. 

Неверным было бы утверждать, что важнейшая особен­ность русской литературы вовсе не затрагивалась теми, кто о ней размышлял и писал; русские религиозные филосо­фы, от славянофилов до "веховцев", несомненно, смотрели на литературу именно с этой точки зрения, однако литера­турная критика не была их преимущественной специально­стью, поэтому обращения к творчеству того или иного пи­сателя были эпизодическими. От профессионалов-критиков революционно-демократического толка этого и вовсе нельзя было ожидать, как и от унаследовавшего их традиции так называемого "советского" литературоведения (не будем гово­рить о невозможности религиозного осмысления литературы в условиях господства идеологии известного пошиба). 

Положение начинает исправляться лишь в последнее вре­мя. Осваивается эмигрантское наследие, появляются глубо­кие исследования творчества русских классиков, выполнен­ные литературоведами отечественными. Однако мы находим­ся лишь у истоков долгого процесса обновленного историче­ского познания русской литературы. Становится ясной важ­нейшая задача такого познания: переход от социального или чисто эстетического анализа литературы к религиозному. Наша литература была (воспользуемся гоголевским обра­зом) "незримой ступенью" к Христу, она преимущественно отразила то испытание верой, которое совершалось в жизни народа и отдельного человека, которое, собственно, и есть главное испытание, коему подвержены мы в земной жизни нашей. 

В последнее время выявилась сущностная опасность, искажа­ющая религиозное восприятие всех проявлений бытия, в частно­сти и литературы: создаётся некое мировоззрение, которое мож­но бы назвать православием без берегов, православием самочин­ным, не признающим никаких критериев истины, кроме собствен­ных претензий и собственного невежества. Нужно заметить, что это становится общей бедой нашего литературоведения: слишком многие на основании каких-то внешних совпадений торопятся сделать далеко идущие выводы относительно якобы христианс­кого смысла тех или иных художественных образов. Истина ста­новится не важною: главное — была бы интересная версия. Впро­чем, так было и прежде, теперь же в сферу литературоведческих фокусов включаются и псевдорелигиозные догадки. Сугубо пра­вославными объявляются ныне и те писатели, которые по духу своему –неправославны и даже антиправославны. 

Так обостряется вопрос о критериях православности миро­воззрения и творчества любого художника. 

Но в наших размышлениях о важнейшем в отечествен­ной литературе (как и в самом осмыслении жизни у русских писателей) - на что опереться, чтобы понять сущностное? Как писал Гоголь: "Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии". Разумеется, каждый православный человек должен отыскивать критерий истины в евангельских откро­вениях, должен поверять все свои рассуждения, как и все вообще, порожденное человеческим разумом, - словом Спа­сителя. 

Опору для осмысления русской литературы найдем в Нагорной проповеди: "Не соби­райте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут; Но собирайте себе сокрови­ща на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут..." (Мф. 6,19-20). В этой вели­кой заповеди определена сокровенная суть двух пониманий смысла человеческой жизни, как и двух мировоззрений, двух различных типов мышления, двух типов культуры. В этих словах Христа - указание на смысл того разделения, кото­рое Он принес в мир (Лк.12,51-53). Две системы жизненных ценностей, связанных с тою или иною ориентацией челове­ка в земном мире, обуславливают и различие в понимании добра и зла вообще. 

Ведь если не мудрствовать лукаво, то всякий из нас по­нимает под добром то, что так или иначе споспешествует до­стижению сознаваемой нами цели бытия. Под злом - то, что препятствует такому достижению. И если кто-то ставит пе­ред собою исключительно материальные цели (собирание со­кровищ на земле), то все духовное станет лишь мешать ему и восприниматься как зло. И наоборот. 

Культурологи выделяют в связи с этим два типа культу­ры - сотериологический (от латинского "сотер", спаситель) и эвдемонический (от греческого "эвдемония", счастье). Пе­реходом от первого ко второму в европейской истории стала, как известно, эпоха Возрождения, возродившая именно пристальное внимание к земным сокровищам - и предпочтение их. На Руси то совершалось гораздо позднее. И совер­шенно логично, что приверженцы сокровищ земных объяви­ли тяготение к духовному, возвышение небесного над земным - косностью и отсталостью. 

Предпочтение того или иного - дело совести и свободы каждого. Нужно лишь ясно сознавать, что столь прославля­емая ныне западная цивилизация есть не что иное, как стре­мление к абсолютной полноте наслаждения сокровищами на земле. И так называемый прогресс - отыскание все более со­вершенных средств к овладению такими сокровищами. 

Стремление к земному понятно и близко каждому: объяс­нять, что это такое - нет нужды. Следует лишь уточнить, что к земному относятся не только непосредственные материаль­ные блага и связанные с ними чувственные наслаждения, но порою и отказ от исключительно материальных ценностей ради, например, земной власти (вспомним внешний аскетизм многих тиранов и деспотов), славы, стремления к самоутвер­ждению в обществе и т.д. Даже то, что иным представля­ется принадлежностью чисто духовной сферы, - также мо­жет стать ценностью чисто земною. Например, эстетические переживания, превращаемые в самоцель - ради эгоистиче­ского душевного наслаждения. Или любовь, понимаемая как обладание (не в физиологическом только, но ив нравствен­ном смысле). Даже нравственные поиски, когда они совер­шаются ради отыскания средств для более благополучного земного обустройства, - и они могут оказаться бездуховными в своей основе. Так случилось со Львом Толстым, например, отвергшим мысль о спасении, а из всего учения Христа вос­принявшим лишь моральные постулаты, которые он хотел именно приспособить для устроения общественного бытия, но ценность которых в отрыве от Божественного Откровения оказалась весьма сомнительной. Сокровищем земным может оказаться в умах людей и Церковь Христова, когда ее начи­нают рассматривать, подобно иным политикам-прагматикам, лишь как средство, пригодное для использования в борьбе за власть. 

Так или иначе, но тяга к сокровищам земным наблюда­ется на всех уровнях нашего земного существования. И она не может не стать предметом философского и эстетического осмысления. 

Но где критерий собирания сокровищ? Как точно определить, что именно собирает человек? Ведь в силу необ­ходимости каждый вынужден же существовать в земном мире и не может обходиться вовсе без земных, материальных вещей, связей, мыслей. Христос обозначил такой критерий ясно и просто: "Ибо, где сокровище ваше, там будет и серд­це ваше" (Мф. 6,21). 

К чему прикипаем мы сердцем - это ведь мы вполне определенно ощущаем, если начинаем вслу­шиваться в голос совести, - отчего мы так часто и глушим ее, чтобы отогнать от себя неприглядную истину. 

Вот главная тема русской литературы - противоборство двух раздирающих душу и сердце наши стремлений - к со­кровищам небесным и сокровищам земным. Это тема, про­блема не просто литературы исключительно, это проблема жизни, творческих поисков (нередко - метаний) и самих пи­сателей, путь которых был отнюдь не прямым и направлен­ным лишь к горним высотам, но отмеченным многими ошиб­ками падениями, отступлениями от Истины. 

Человек обречен на выбор между добром и злом, но он усугубляет заключенный в этом трагизм своего существова­ния еще и метаниями между различными пониманиями до­бра и зла. Вот эту-то смятенность души высветила русская литература, сделав ее, по сути, главным предметом своего сострадательного исследования. Она сумела приобщить чи­тателя к таким внутренним переживаниям, таким терзаниям совести, погрузить его в такие бездны души, о каких имела весьма малое представление литература около-европейская. 

Западному человеку и вообще проще. "Коммерческая сотериология" католицизма, протестантское отрицание необ­ходимости какой-либо внутренней борьбы с грехом делают жизнь внешне более ясной и радостной, в каком-то смысле более гармоничной, лишенной терзаний душевных. Стоит еще раз перечитать приведенные чуть ранее размышления литераторов, сопоставлявших русскую и западную словес­ность, чтобы без труда убедиться: различия определяются именно разнонаправленностью внутренних стремлений - за­падных писателей (и читателей) к сокровищам сугубо зем­ным и русских - к неземному. Западный человек может, ра­зумеется, страдать, но от отсутствия миллиона, титула, кот­теджа и т.д. И только в русской литературе возможно по­явление героя, который страдает, обладая всеми подобными благами в преизбытке: 

Я молод, жизнь во мне крепка;

Чего мне ждать? Тоска, тоска!.. 

Как к такому страданию относиться - зависит от осмы­сления жизни каждым из нас. Кто-то сочтет его проявлением безумия. Но русский человек оказался на подобное обречен­ным, (хотя не каждый без исключения, разумеется) - и лите­ратура это точно отразила. А произошло это потому, что сам вектор душевных стремлений был повернут Православием в противоположном от земных благ направлении. 

Бесспорно, одно лишь стремление не обеспечивает дости­жения цели. Иначе: с чего бы и мучиться? 

Все проблемы русской литературы многократно усугу­блены и тем, что гармония обладания небесными дарами ис­кусству и вообще неподвластна. Или, сделаем уступку само­любию художников, почти неподвластна. Искусство чувству­ет себя свободным и всесильным лишь в стихии противоречий и конфликтов. (Не в том ли причина, что в попытке изобра­зить "положительно прекрасного человека" потерпел пора­жение даже Достоевский). Мы должны ясно сознавать: сфе­ра художественного творчества ограничена областью души - в системе христианской трихотомии: тело, душа, дух. Это вовсе не оскорбляет и не принижает искусство, но лишь точ­но определяет границы его возможностей. Однако простран­ство душевное столь обширно и необозримо, что искусство и в строго ограниченных пределах вряд ли сможет когда-либо исчерпать предназначенное ему. Точно так - корабль может плавать лишь внутри пространства, очерченного береговой линией, да океан-то слишком необозрим. Вопрос лишь - ку­да и зачем плыть. 

Искусство, и литература в частности, может в необозри­мом пространстве души замкнуться в тех областях, где душа соприкасается с телесным естеством, но может возвыситься и до сфер, пограничных с пребыванием духа. Такова в выс­ших своих достижениях - русская литература. 

Одною из важнейших проблем, вставших изначально пе­ред русским православным сознанием, стала именно эта про­блема - выбора между сокровищами небесными и земными, о том прямо говорил, просвещая Русь в "Слове о Законе и Благодати" киевский митрополит Иларион еще в XI веке. (С этого произведения, собственно, и начинается русская лите­ратура вообще). 

"О законе, Моисеем данном, и о Благода­ти и истине, в Иисусе Христе явившихся, о том, как Закон отошел, а Благодать и истина всю землю исполнили, и вера на все народы простерлась, и на наш народ русский... Как отошел свет луны, когда солнышко воссияло, так и Закон - перед Благодатью явившейся. Уже не теснится человечество в Законе, а в Благодати свободно ходит. Ибо иудеи при све­че Закона себя утверждали, христиане же при благодетель­ном солнце свое спасение зиждут; ибо иудеи тенью и Зако­ном утверждали себя, а не спасались, христиане же истиной и Благодатью не утверждают себя, а спасаются. Ибо среди иудеев - самоутверждение, а у христиан - спасение. Как са­моутверждение в этом мире, спасение - в будущем веке, ибо иудеи о земном радели, христиане же - о небесном. Ибо са­моутверждение иудейское скупо от зависти, ибо не прости­ралось оно на другие народы, оно стало лишь для иудеев, а христиан спасение благо и щедро простирается на все края земные". 

Так с начальных лет христианства на Руси Истина и Бла­годать были утверждены словом Святителя рядом и неразрывно. Глубокая мысль: Законом человек утверждается в собственном эгоизме, Благодатью спасается в щедрой самоот­даче всему тварному миру. Предпочтение тому или другому зависит от понимания предназначенности человека. Желаю­щие самоутвердиться на земле предпочитают Закон, стремя­щиеся к спасению в горнем мире - Благодать. Где Истина? Вопрос для православного сознания риторический.

Но знать Истину и следовать Истине - какая пропасть порою между двумя этими состояниями. И какая мука чело­веку от ощущения той бездны не где-нибудь, а в самой душе его. Об этом говорил святой праведный Иоанн Кронштадт­ский: "Быть духом, иметь духовные потребности и стремле­ния и не находить им удовлетворения - какое мучение для души!" 

Вот такие мучения и стали прежде всего предметом эсте­тического осмысления и отображения в русской литературе, Но не поводом для отстраненного созерцания и холодного рассудочного анализа, а предметом и собственного душевно­го терзания художника. 

Главною причиною таких терзаний стало именно то счаст­ливое (по высшей мерке) обстоятельство, что как ни сильно было западное влияние, как ни победно проникал в россий­скую жизнь земной соблазн, а Православие все же оставалось неискорененным, пребывало со всею полнотою заключенной в нем Истины - и никуда не могло исчезнуть. Души были повреждены - да! - но как бы ни блуждала в темных лаби­ринтах соблазнов общественная и личная жизнь россиян, а стрелка духовного компаса все равно упрямо указыва­ла прежнее направление, хотя бы большинство и двигалось в прямо противоположном. Западному человеку, скажем еще раз, было проще: для него неповрежденных ориентиров не су­ществовало, так что и сбившись с пути, он порою о том мог и не подозревать вовсе. 

Внутренним терзаниям русского человека со стороны ди­вились, над ними недоумевали и даже насмехались, но они давали прочную закалку, крепили душевные силы, распространяли очищающее влияние на окружающий мир. Это за­печатлела в себе прежде всего литература наша. 

Ограничимся одним лишь примером - но авторитетным и поучительным. В мемуарах известного церковного деяте­ля первой трети XX века митрополита Евлогия (Георгиев­ского) находим свидетельство, слишком важное для понима­ния достоинств русской литературы. Владыка Евлогий рас­сказывает, как в ранней молодости, в первые два года се­минарской своей жизни, он отличался не весьма достойным поведением и образом жизни. И что же помогло избегнуть падения? Чтение русской литературы. "Воспитательное зна­чение литературы для молодежи огромно, - утверждает на основе собственного опыта мемуарист. - Трудно даже учесть меру ее благотворного влияния. Она повышала самопозна­ние, спасала от грубости, распущенности, безобразия поступ­ков, питала склонность юношеской души к идеализму. Я стал выправляться, хорошо учиться, у меня появились умствен­ные запросы, более серьезные интересы. ... Мое увлечение литературой... подготовило почву дня дальнейшего душев­ного развития... " 

Дополнительных пояснений, пожалуй, вовсе не требует­ся. 

Ныне появились и такие отрицатели русской литературы, кто в «избытке благочестия» пытаются порою отвергнуть самоё необходимость общения с русскими классиками. Один из подобных ревнителей заявил как-то автору данного иссле­дования: «Зачем нам ваш Достоевский? У нас есть наши Свя­тые Отцы!». Если вопрос поставлен, его необходимо осмыс­лить. Зачем нам мирская культура, когда наша цель духовное возрастание? 

Прежде всего: и Достоевский, и Святые Отцы — не «наши» и не «ваши». Они принадлежат всем, кто захочет осмыслить их духовный опыт. И если нет желания, то никто и не навязывает. Но ведь никто же и не утверждает, что русскими писателями должно заменить чтение святоотеческой литературы. Одно дру­гому не препятствует, а помочь может несомненно. 

За нежеланием приобщиться ко внутреннему опыту русских писателей кроется, прежде всего, гордыня, а ещё и простая ле­ность. Мы-де так уже духовно высоки, что и на Достоевского можем лишь свысока взглянуть. На поверку же выходит, что и Отцы не слишком прилежно изучаются. 

Однако можно и так возразить (да и возражают нередко): и Отцов читать не обязательно, поскольку есть Евангелие — им и ограничимся. 

На поверку же выходит, что самочинное чтение и толкова­ние (а кто читает, тот неизбежно и толкует) Слова Божия при­водит, как правило, к заблуждениям и ересям. Собственное по­нимание Евангелия необходимо поверять мудростью тех, кто, достигув чистоты сердца, смог безпримесно уразуметь и глуби­ну Откровения. 

Мудрость же Святых Отцов не постигнуть без достаточного собственного душевного опыта. И именно этот опыт может быть безмерно обогащён глубиною опыта, который сопряжён в со­кровищнице русской литературы. Человек вообще не может жить и осмыслять в обретении собственный опыт вне общения с подобными себе. Русские писатели — не лучшие ли собесед­ники и совопросники для обогащения необходимым опытом? Зачем же в гордыне отвергать то, что может стать подлинным сокровищем для неленивого умом? 

Задумаемся над свидетельством митрополита Евлогия: ведь пребывая в семинарии, он и Писание, и Отцов непременно чи­тал, да собственный опыт был так невелик, что всё осталось как бы втуне. А литература помогла. 

Может последовать и такое возражение: не всё же в произ­ведениях наших классиков светло и гармонично, и у того же Достоевского так много отображено тёмных сторон бытия, — не повредит ли чтение таких описаний душевному внутренне­му строю человека? Кроме того: отмечая духовные заблужде­ния в творчестве того или иного художника, мы, если и не пере­нимаем их, неизбежно впадаем в грех осуждения, а это неполез­но опять-таки для нашей души. 

При неумелом чтении и общение со Святыми Отцами мо­жет повредить. Литературу нужно учиться читать. Необходи­мо овладевать навыком осмысления литературы применитель­но к мудрости Православия. Что же до «тёмных» мест, то и они могут дать нам бесценный опыт в труде нашего самопознания. 

Прежде всего: мы обязаны трезво осмыслять все отступле­ния от Истины в творчестве и жизни любого писателя (как и любого человека), но не для осуждения его, ибо нам заповедано не осуждать (Мф.7,1). Мы должны сознать: в личности и твор­честве великого художника обострённо и ярко могут быть вы­явлены те дурные свойства натуры человека, которые в прикровенном виде существуют и в нас же. Человек узнаёт грех в другом человеке, если имеет такой грех в себе самом. Я могу, в силу собственной слабости или боязни, не догадываться о сво­ей порабощённости этому греху, но как только я узнал его в дру­гом — я познал его и в себе. Но не все о том догадываются. 

Когда мы трезво распознаём грех в творчестве и в жизни ве­ликого художника не для осуждения его, но для осуждения себя, — тогда мы получаем несомненную духовную пользу от общения с литературой: она помогает распознать то, о чём мы порою даже не подозревали. А это всегда мучительно. Оттого-то многие и не хотят читать про «тёмные» стороны бытия: в себя заглянуть страшно. 

Наша литература запечатлела в слове и образе религиозный опыт русского человека: и светлый, и тёмный, и спасительный, и опасный для души. Опыт веры и опыт безверия.

И тот и другой опыт необходимы для самопознания и само­сознания. Истина дана в Откровении. Но раскрыть Её для себя без познания в себе образа Божьего невозможно. Как невозмож­но и без познания собственной греховной повреждённое™. «Царство Божие внутрь вас есть» (Лк. 17,21). Но внутрь нас — и адские бездны. Сознавать это необходимо. Чтобы вступить во внутреннюю невидимую брань со страстями. 

Именно такое самопознание и самосознание ведёт человека навстречу Спасителю. Ибо спасение, утверждение себя в Исти­не — есть соработничество с Истиной, синергия. И чем богаче духовный опыт человека, тем плодотворнее это соработничество. Литература способна обогатить немалым опытом, опытом ничем не заменимым. Тот, кто хочет таким всеобщим опытом пренебречь, — не друг себе. 

Конечно, при поверхностном эмоциональном, а не духов­ном осмыслении отрицательного опыта, тёмных сторон жиз­ни — возможно подпадение под власть духа уныния. Нетвор­ческое чтение, например, Достоевского, может погрузить чело­века в мрачные бездны. Но вина в том — не на писателе, а на бездарном читателе. Читать литературу нужно учиться. И тогда Достоевский выведет душу к светлым высотам, расчистит до­рогу к постижению Истины. 

Так всегда: необходимо уяснять, каков вектор стремлений художника. Один, и грех изображая, зовёт вверх, к Горнему, дру­гой, обольщая лукавой красотою, тянет ко тьме преисподней.

источник